Making It Work Gently With A Chainsaw

Он долго не выходит из номера. Его не оставляет мысль, что как только он просунется в коридор, поджидающие у дверей репортёры и журналисты разорвут его на части, как голодные собаки кусок мяса. Их оттесняют к выходу, как могут. Была бы его воля, Колин заплатил бы каждому охраннику лично, подарил бы каждому по машине да по коттеджу. Но деньги, которые он зарабатывает с группой, чисто технически — пока не его деньги. Он их в глаза не видел. Ему никто их не отдаст, пока они не отработают ещё три месяца. И чем это существование отличается от работы, скажем, в придорожном «Seven-Eleven»? Вчера было шоу. После такого кровавого дебюта совсем неудивительно количество журналистов под дверями. Они все уже вычислили самую открытую улыбку и доброжелательный взгляд — все приходили к Колину, и все «на пару слов». Сей парад бестактности мог проходить сутки напролет. Колин все никак не мог научиться игнорировать чужое отчаяние, даже если оно шло от желания переврать те три несчастных слова, которыми Гринвуд в них кинется. Больше всего на свете в этот дождливый вечер ему хотелось покурить, в той самой тишине, которая ждала его в Оксфордшире, какую он услышит ещё нескоро. …Колин выскочил из номера, как крыса с корабля. Несчастные охранники пытаются прогнать журналистов, а как же. Никакой личной жизни. Гринвуду хочется громко и отчётливо проклясть каждого из них, но, черт возьми, они всего лишь выполняют свою работу. Они всего лишь кормят свои семьи. Он видит в их глазах то же нежелание общаться, что преобладает и над ним. Колин уходит, пока журналист нехотя пытается дозваться до него, рассыпаясь глупыми вопросами. Это хороший отель. Ни в одном углу нет пыли. Окна блестят, а за ними мелькают огни ночного города. Дороги Бостона дышат жизнью и после двенадцати часов ночи. Колин гадает, какое количество этих автомобилистов едет с вечеринки, а сколько — с удушающе-ненавистной работы, и включат ли они радио, и попадут ли невзначай на Железное Лёгкое, звуки которого заставят их вдавить педаль газа и крутануть руль? Колин остановил себя. Не хватало ещё зарыться в дебри самоуничижения. Он нащупал в кармане ветровки пачку сигарет. Точно, он же шел покурить. А в итоге застрял у окна, как идиот. Ещё недолго побродив по одинаковым коридорам, он нашел аварийную лестницу. Здесь было неуютно. Зеленоватый, тусклый свет с трудом освещал бетонные ступени, на длинном подоконнике у закрытого бумажной шторкой окна кто-то услужливо оставил пепельницу. Прокуренный уголок — что может быть нужнее в этом тошнотворно-правильном мире? И он без стеснения зажёг сигарету. И закурил. Раз отель такой хороший, то в нем не может не быть противопожарной защиты. Никотин успокоил тревогу, Колин знал, что это ненадолго, и поэтому с удвоенным усердием наслаждался. Возможно, что нормальные люди так не делают, но перфекционисты точно его поймут. Фил сейчас, наверное, торчит у телефона. Его всегда спасали разговоры с женой. Неизвестно, откуда у нее столько времени висеть на линии, но она, очевидно, тоже очень скучает. Его брат Джонни, нет сомнений, что-то слушал. Наверное, заказал ужин в номер. Он всегда ужинал прямо перед сном. Эд, скорее всего, ворочается в постели и не может успокоить тревогу, как и все они. Ему тяжело давалась разлука с пригородом Оксфорда — он первым начинал «болеть» по дому. А вот где ошивается Том известно только ему самому. Колин старался поменьше думать о Томе, потому что от этого каждый раз неизбежно начинало болеть под ребрами. Он достал ещё одну сигарету. Старший Гринвуд винил мир — он обвинял его в бесчувствии. Он ненавидел журналистов за их хладнокровие. Он терпеть не мог чувство беспомощности, которое преследовало его везде и всюду. Когда ты ещё ребенок, тебе отовсюду льют в уши, что однажды ты неизбежно вырастешь, найдешь работу и возьмёшь жизнь в свои руки. Но вот Колин вырос, и при всем желании он не может повлиять на то, как их воспринимают люди и как с ними обращается индустрия. Он не может остановить саморазрушение Тома, он не может оградить его от отвратительных статей, и он не может просто взять и вытащить его из комнаты в процессе неудобного, слишком личного интервью. Колин ненавидит бездействие. Сигарета заканчивается, но его опять трясет. Снова из-за мыслей о Йорке. Гринвуд сел на холодную лестницу и тяжело вздохнул. Плевать на пепельницу — здесь все равно не видно, чист пол или нет. Он прикрыл глаза. В своем маленьком, комфортном мире он наивно полагал, что, сбившись с друзьями в рок-группу, он перестанет мучаться вопросами о своей принадлежности и найдет, куда деть свою беспокойную, трепетную любовь. Пока идёт процесс — все хорошо. Когда случается застой — все плохо. Круг обязательно замыкается, дракон обязательно давится собственным хвостом; он обязательно и неизбежно возвращается к одним и тем же размышлениям. На этаже выше слышится звон стекла. Колин резко вскакивает. К нему по лестничному пролету ползут несколько крупных осколков. Он узнает по этикетке любимую марку пива, и его сердце ухает вниз. Поднявшись на один пролет выше он обнаруживает на лестнице знакомое лицо. Это Том, сидит на холодной лестнице, прижавшись к холодной стене, поджав ноги к груди и спрятав лицо в ладони. Том на сцене и Том в жизни — это два разных человека. Перед толпой людей его присутствие ощущается на самых дальних рядах зала, а в жизни его можно потерять даже в пустом помещении. Этими способностями Колин не обладал. В жизни Йорк — такой же отчаявшийся, как и все остальные в группе. Он тоже не спит, он тоже каждодневно борется с тревогой и паранойей. Но есть то, что кардинально меняет всю картину — к нему также постоянно пытаются забраться в голову. Колин представил журналиста, представил, как избивает его. И от сердца немного отлегло, он смог вздохнуть. Том не замечал его. Подойдя ближе, Колин понял, что он ужасно пьян. Услышав шаги, Йорк нервно дернулся, но глаз не поднял. Ему было все равно. Это был ужасный концерт. Это был момент, когда надо было что-то сказать. «Все путем»? «Все обойдется»? Если бы. Если бы Колин сам верил в эти слова! «Все нормально»? Ничерта не нормально. «Переживём»? Звучит как издёвка. Они все ещё не отошли от той ужасной статьи про «Клуб-27». Сердце обливалось кровью. Он ненавидел бездействие. Колин забросил руку Тому на плечо и притянул его к себе. Том, ничего не говоря, придвинулся ближе, устроился поудобней. Скорее всего он сделал это автоматически. Не будь он так пьян, он бы убежал, как это обычно происходило. Только в этот раз ему не удалось изолироваться. Его подсознательные решения были прямолинейны, как у ребенка; Том никогда не был честен с самим собой и во многом себя ограничивал — это видели все. А Колин ещё и чувствовал. Сердце забилось чаще, когда Том осторожно приобнял его в ответ. Наконец-то Гринвуд почувствовал тепло его ненормально худого тела, услышал гулкое сердцебиение. Совсем не думая, он прижал его ещё ближе, и стал медленно раскачиваться. Закрыл глаза. Дождь за окном будто стал тише. Ему стало тепло. Тревога поутихла. В пачке осталось несколько сигарет, но ему слишком не хотелось отпускать Тома, особенно когда он так открыт и не боится показаться слабым, каким он никогда и не был. Понадобится время, чтобы он это понял. «Время излечит всё, » подумал Колин, но так и не решился сказать хоть одно слово вслух. Тишина сказала всё за него. Однажды тур закончится. Однажды они допишут свой последний альбом, связывающий их с кровожадной, клыкастой индустрией, и их выбросят в мир, в котором от них никто не требует паковать чемоданы, не тащит на пресс-конференцию или на интервью. Однажды их музыка обретёт крылья. Однажды Эдвард выспится. Однажды Фил обнимет свою жену. Однажды Джонни включит музыку, чтобы насладиться ей, а не заглушить с ее помощью навязчивые мысли. Однажды Колин поймет, что для него важно. Однажды Том поймет, что его идеи гениальны, а творчество — бесценно. Однажды он взглянет в лицо фактам и облегчённо улыбнется. А пока этот момент не настал, Колин будет рядом, чтобы напоминать об этом. Он посмотрел на осколки бутылки, на бычок, который он бесцеремонно оставил тлеть внизу. Нет, он не собирается это убирать. Пусть это будет его вызовом бездействию.