=========Тишина=========
И снова та же самая женщина зачитывала ту же сводку новостей все тем же гребаным жизнерадостным голосом: — Анна Щербакова — российская фигуристка, выступающая в одиночном катании, олимпийская чемпионка 2022 года, чемпионка мира, победительница командного чемпионата мира, двукратный серебряный призёр чемпионата Европы, серебряный призёр финала Гран-при, трёхкратная чемпионка России и бронзовый призёр чемпионата России погибла на этой неделе во время терракта произошедшего в главном здании федерации спорта. К настоящему времени ни одна из террористических группировок не взяла на себя ответственность за нападение; в данный момент следствие продолжается. Щербакова — первая фигуристка в истории, исполнившая четверной лутц на взрослых официальных соревнованиях и два четверных лутца в одной программе. Также она первая фигуристка среди женщин, исполнившая каскад четверной флип — тройной тулуп, как и первая в истории мирового фигурного катания фигуристка, приземлившая в одной программе два четверных флипа среди женщин. Первая и пока единственная фигуристка-одиночница из России, выигравшая Олимпиаду, будучи действующей чемпионкой мира. Поминальная служба состоится сегодня. А теперь к другим новостям… Но других новостей не было. Мир продолжал жить своей жизнью, а я все никак не могла понять, как такое возможно. Сама идея казалась мне бессмысленной. Однако, с другой стороны, ремонтные работы почти завершились, и жизнь в столице вошла в колею всего за каких-то несколько дней, несмотря на сотни погибших и тот факт, что здание федерации практически лежало в руинах. С чего бы им переживать о нескольких мертвых спортсменах, пусть одной из них и оказалась легендарная фигуристка? Но даже подобные попытки привести в порядок свои мысли не помогали унять острую пульсирующую боль внутри. Было больно. Было так невыносимо больно, и я не знала, когда станет легче. Мне просто хотелось, чтобы она вернулась ко мне — ведь жизнь всегда наполняла ее до краев. Я считала ее неуязвимой. Она так легко умерла, а могла бы так же легко выжить. Мне не следовало ее отпускать одну. Я должна была либо силком затащить ее в квартиру, либо отправиться с ней, проявить инициативу. Но я не сделала этого, и теперь она была мертва. Прошло шесть дней. Мне казалось, что внутри открылась зияющая кровоточащая рана. Лишь когда стали появляться слухи о поминальной службе, Федерации пришлось сделать официальное заявление, и каждый раз, как я слышала ее имя, боль усиливалась во стократ. Поминальная служба. Как будто воспоминания о ней не были выжжены в моем разуме и сердце — такие яркие, что стоило мне закрыть глаза и сделать вдох, я чувствовала ее запах… Я любила ее. А она любила меня. Мы, чёрт возьми, жили вместе. Не так долго, но казалось так будет всегда. Неважно, насколько правдивым являлось это утверждение — учитывая то, как развивались события, рано или поздно оно стало бы истиной. Я начала влюбляться в нее с самой первой встречи, а теперь это уже никогда не претворится в реальность. Никогда я не скажу ей этих слов снова, не сумею вновь заключить ее лицо в свои ладони и прошептать, что люблю ее; не увижу, как в янтарных глазах отразятся замешательство, страх и неуверенность, но вместе с этим нежность, счастье и любовь, и не смогу затем целовать ее до тех пор, пока все ее сомнения окончательно не растают. У меня никогда уже не будет шанса сделать все это. Мы не сумеем, как планировали, продолжить с того, на чем остановились. Никогда больше я не обниму ее, не почувствую, как ее мышцы напрягаются вокруг меня за мгновение до того, как ее накроет волна удовольствия, не осушу губами капельки пота на ее лбу и не увижу, как мечтательная улыбка появится на ее лице, когда она, удовлетворенно вздохнув, уютно устроится в моих руках. Мне никогда не откроется новая прекрасная грань ее личности, и я не сумею еще больше выманить ее из раковины. Другие не поймут. Они все сейчас страдали от последствий испытанного шока и считали, что я переживаю то же самое, но вскоре им удастся прийти в себя. Я же не смогу — я знала, что не смогу. Потому что это будет означать, что однажды настанет время, когда при упоминании ее имени, при воспоминании о ней мою грудь не пронзит острая боль, и я не понимала, как это вообще возможно. В голову приходили по-детски наивные вопросы. Она была рядом еще вчера, а сегодня — уже нет, но почему? Разве это справедливо? Почему она не могла вернуться ко мне, пусть всего на неделю, на день, на час? Тоска по ней походила на голод, который, как я знала, мне никогда не удастся утолить. Я чувствовала лишь тупую боль внутри, которая начинала жечь огнем всякий раз, когда ее лицо вставало перед глазами. Этот ковер был просто уродлив, решила я. Эта мысль посетила меня только сейчас, хотя я смотрела на пол уже очень долго. Мы с Аней выбирали его очень тщательно и раньше он мне даже нравился. На самом деле, находится в нашей квартире для меня было ещё одним ударом, хоть я и предпочитала быть здесь — в месте, наполненным её призрачным присутствием — всё вокруг словно кричало, что её больше нет. Её запах всё ещё оставался таким же ярким, как раньше, но теперь действовал удушливо. Её вещи всё ещё были на своих местах — мне не хватило духу убрать их с глаз долой. Я вообще ничего не трогала здесь, поэтому упиваясь своим горем в одиночестве, чувствовала себя мазохисткой. Люди говорят не сыпать соль на рану, мне же казалось, что я заливаю раны кислотой. Я отняла руки от лица, подняла голову и глубоко вздохнула. Кровать подо мной напоминала ту, что стояла в моей комнатке в родительском доме — такое же блекло-голубое покрывало, пахнущее чистотой и ничем больше. Я сменила постельное — единственное изменение, на которое осмелилась. В ту ночь у родителей, что мне пришлось провести вдали от Ани, я едва сомкнула глаза, а вернувшись к ней следующим утром, поцеловала, вдохнула ее запах, и он показался мне глотком свежего, настоящего воздуха родного дома после долгих месяцев затхлой атмосферы пыльных городов. Она все еще являлась ко мне во снах, но их больше не наполняли страсть и ее беззаботный, соблазнительный смех, который я слышала, только когда мы оставались наедине. Теперь в своих кошмарах я видела последние мгновения ее жизни: она сгорала в огне; задыхалась под завалами каменных плит; кричала от боли сломанных костей — сценарий не имел значения, потому что в конце она все равно погибала, а я просыпалась в холодном поту лишь для того, чтобы обнаружить, что сон был реальным. Она была мертва. Сама мысль казалась невероятной, но все вокруг убеждало меня в правдивости этого кошмара, от которого мне никак не удавалось очнуться. Анна Щербакова была мертва. Даже это предложение в моей голове звучало неправильно, будто слова не подходили друг к другу. Я не знала, когда справлюсь со своим горем, да и не была уверена, что хотела этого. Как я могла забыть кого-то, вроде нее? В тот момент, когда я поняла… мне показалось, что в грудь вонзили раскаленный клинок, и, словно круги на воде от брошенного камня, боль волнами стала расходиться по телу, заставляя каждую клеточку корчиться в агонии; горло перехватило. Я узнала первой. Это я, не обращая внимания на хаос, беснующуюся на той адской улице, пробиралась к бесчисленным машинам скорой помощи, но никто не отвечал, как бы громко я ни кричала. Оставалась последняя машина, в которой Марк лежал на полу с неестественно вывернутой ногой, одной рукой намертво вцепившись в ремни каталки, которые никто так и не сумел застегнуть. Они должны были быть вдвоём. Но ее не было. Я трижды обежала все машины, прежде чем до меня дошло, что означали полученные результаты — те, кто находился здесь являлись единственными выжившими внутри адского здания. Другой возможности спастись с гибнущего места, обломки которого взрывом разнесло в щепки, не существовало. Именно тогда осознание обрушилось на меня бетонной плитой, и, даже не смотря на кислородную маску, которую нацепили на меня из-за начавшейся истерики, мне стало нечем дышать. Как только прибыли новые спасатели, я наорала на их руководителя, требуя вернуться в здание, прочесать все этажи — она могла до сих пор бороться за жизнь в ожидании помощи. Если и существовал хоть один способ спастись, я знала, она использовала бы его. Она всегда находила выход. Она непобедима. Но они сказали, что уже проверяли и не обнаружили никаких следов жизни. Не обращая внимания на беснующуюся бурю, я смотрела, как сумевшие спастись члены федерации и репортеры выбирались из машин, и ее не было среди них. Я все ждала, когда, прихрамывая, она покажется из-за какого-нибудь обломка, машины — что угодно. Но мои надежды не сбылись, и тогда внутри меня словно что-то оборвалось. Тогда я поняла, что единственной причиной, по которой она не сумела добраться сюда, не смогла найти для себя укрытие, являлось то, что она уже была мертва. Аню нашли лишь через два дня после инцидента и всё внутри меня окончательно рухнуло. Я не помнила, как попала домой к родителям. Я с трудом различала дни, предшествующие этому — они сливались в какой-то кошмарный водоворот с редкими минутами беспокойного сна и идиотских банальностей из уст других, которые просто не понимали. Это напоминало наихудшую из всех мигреней, что я когда-либо испытывала: когда твоя жизнь состоит из следующих один за другим вдохов и выдохов, и требуются все силы только чтобы продолжать существовать мгновение за мгновением в надежде, что рано или поздно станет легче, и не будет так мучительно больно просто оставаться в живых. В дверь отрывисто постучали, и этот резкий звук вывел меня из транса. Проведя ладонью по лицу, я глянула в зеркало, желая убедиться, что выгляжу более или менее вменяемой, и открыла. На пороге стоял одетый в парадную форму Семененко, мрачный и потерянный; очевидно, его послали убедиться, что я все же появлюсь на мероприятии. Другие начали замечать, что случившееся буквально подкосило меня, но мне было все равно — необходимость держать наши отношения в тайне отпала. Невозможно вынести порицание и осуждение мертвой девушке. Женя спросил, готова ли я. Опустив взгляд, я осмотрела свою одежду. Как-то раз Аня призналась, что ей нравится, как я выглядела в этом костюме — по ее словам, он сидел на мне превосходно. Интересно, она оценила бы тот факт, что я надела его на ее похороны? Я ответила утвердительно, и, не произнеся больше ни слова, мы направились в новую штаб-квартиру, где она смотрела на нас с экрана на стене — я узнала фото из ее файла, сделанное незадолго в «Хрустальном». Время от времени изображение менялось — некоторые из фотографий были сняты во время наших тренировок: веселые и иногда беззаботные, на других были запечатлены церемонии вручения медалей или повышения в звании — федерация не собиралась упускать ни единой возможности показать Аню в парадной форме. Перед экраном стоял гроб, накрытый флагом, не оставляя ни единого сомнения в том, что вы присутствовали на похоронах героя. В помещении собралось не так много народу: члены команды «Хрустального» в полном составе и несколько официальных лиц. Аня имела много друзей, но приглашены были только самые близкие и семья, в любом случае церемония проходила за закрытыми дверями. Марк тоже был здесь — сидел в углу в инвалидном кресле с закованными в гипс ногами и рукой. Я до сих пор не могла смотреть на него. Почему он жив, а Аня нет? Они шли туда вместе, на эту идиотскую конференцию, не имеющую смысла. Но почему он здесь, а её нет? Почему? Я знала, что неправа, но мне было все равно. Стоило мне увидеть его, как в голову вновь пришла мысль, что это должны были быть его похороны, а не ее. Да, рано или поздно осознание того, что я всерьез так думала, начнет меня ужасать, но, в свою очередь, это будет означать, что я смогу ощущать хоть что-то, помимо боли и невосполнимости потери, сейчас наполнявших меня до краев, и это уже окажется прогрессом. Когда многое уже было сказано, Тутберидзе произнесла великолепную речь: профессиональную, но трогательную. Она сказала, что всегда верила: Ане предначертано совершать великие поступки, и она доказала её правоту, пусть ее жизнь и оборвалась так рано. В завершении женщина заметила, что не является единственной среди присутствующих, кто станет скучать по ней, как по дорогому другу, а не только как по талантливой фигуристке. Слушая Этери и остальных, я думала лишь о том, что никто из них не знал ее так, как я. Никто не видел ее беззаботной и игривой, какой она бывала, лишь оказавшись наедине со мной. Мне бы тоже стоило что-нибудь сказать, но во рту пересохло, и каждый раз, как изображение на экране менялось, мне чудилось, что невидимые пальцы сжимали горло. Я не могла говорить о ней. Я ни с кем не могла говорить о ней, потому что была уверена — стоит мне начать, и я примусь рассказывать, какой невероятно прекрасной находила округлость ее щек, когда она улыбалась, стану описывать изгиб ее бедер и то, как мне нравилось утром слышать ее хрипловатый ото сна голос, как искренне смеясь, она рассказывала о глупых героях какого-то фильма или же о том, как она вечером читала романы вслух, изредка критикуя персонажей. Аня всегда выбирала книги, главным слоганом которых было «Долго и счастливо»… Я всё ещё понимала — это не то, что полагается говорить о своей погибшей подруге, а потому продолжала молчать, чувствуя, как изнутри сердце будто ломает рёбра. Обещанный по прогнозу погоды дождь все не начинался, что казалось мне соответствующим случаю: она ненавидела дождь, говорила, что как городской житель никогда не понимала его предназначения. Хотя бы в тот момент солнце светило на нее. Всё же у людей есть странная традиция — мы не можем попрощаться с умершим до тех пор, пока хоть что-то не будет предано земле навеки. Я и правда верила в это до тех пор, пока, наблюдая за тем, как крышка гроба исчезает под слоем почвы, не осознала, что мои чувства не изменились ни на йоту, ничего не шевельнулось в моей душе. Словно издалека до меня донесся оружейный залп, а я все стояла, уставившись на ее имя на монументе, и гадала, сумею ли когда-либо смириться с тем кошмаром, которому стала свидетелем. По окончании церемонии все вернулись назад на поминки, я же немного задержалась, глядя на свежую могилу, в которой, лежала она, мой нежный хрустальный Ангел. Спустя всего несколько минут небо потемнело, и под аккомпанемент раскатов грома наконец-то хлынул дождь, омывая буквы ее имени, высеченные в мраморе. Я подняла голову и посмотрела вверх, не обращая внимания на струйки воды, заливающие глаза. Может быть, это было ее шуткой? Позже, когда я сидела, уставившись на остатки своей четвертой порции виски, ко мне подсела Алёна и спросила, что я собираюсь делать. Я ответила, что не имею понятия, и она призналась, что тоже не знает. Мы были командой, которая держалась вместе только благодаря Ане. Оставшись без предводителя, мы представляли собой лишь горстку индивидов, тычущихся в поисках верного направления, словно слепые котята. Алёна сказала, что дружба с Аней изменила её, и теперь она не представляет своего возвращения в «Хрустальный» без неё. Я не стала говорить ей, что не знаю, как вообще смогу вернуться к жизни, где люди будут называть ее легендой фигурного катания, тогда как я лишь хотела назвать ее своей. Чуть позже ко мне подсел Глейх, я спросила, как он держится, и получила хмурый ответ, что бывало и лучше. Казалось, тренер постарел на пять лет с тех пор, как я видела его в последний раз. Немного помолчав, он признался, что мои постоянные пересечения с Щербаковой в «Хрустальном» были неслучайными. Как выяснилось, он приложил все усилия к тому, чтобы я находилась рядом с Аней, надеясь, что такие её качества, как постоянство и основательность смогут сгладить мою резкость и импульсивность. Он сказал, что в тот момент я нуждалась в этом, и, по его оценкам, наша совместная работа дала ожидаемый результат. Ничего не выражающим голосом я спросила у него, зачем он рассказывает мне все это. Моему затуманенному горем и алкоголем разуму его слова казались очередным ударом, напоминанием о том, как хороши мы были с ней вместе, тогда как сейчас все это отняли у меня. Глейх же ответил, что просто хотел, чтобы я знала, что сумела изменить ее к лучшему, так же, как и она, без сомнений, изменила меня. Он сказал, что, даже несмотря на то, что ее больше не было рядом, я могла черпать силу из этого знания. На самом деле мне лишь стало хуже. Я знала, что нам следовало пережить эту потерю: оплакать ее, скучать по ней, но продолжать двигаться вперед, став еще ближе друг к другу, но я не была способна на это. Не могли этого сделать и остальные. Оглянувшись кругом, я увидела людей, чей мир только что перевернулся с ног на голову. Даже Глейх смотрел на фотографию на стене так, словно не мог понять, что она делает там, словно это все — лишь чья-то жестокая шутка. Мы все любили ее, каждый по-своему. Аня являла собой ось, вокруг которой вращались жизни почти всех воспитанников «Хрустального». Создавалось паскудное ощущение, что без нее мы были ничем. Я была ничем. Я ушла довольно рано, а когда следующим утром услышала стук в дверь, то не ответила. Весь день я просто лежала в темноте, слушая, как барабанит по стеклам дождь, и гадая, смогу ли пережить этот удар. Заранее зная, что это невозможно. Слёзы душили, казалось, что им давно пора закончится, но этого никак не происходило. Выпитый алкоголь туманил рассудок, а боль расползающаяся по всему телу не давала сомкнуть глаза даже на секунду. Мысли в голове путались, сталкиваясь друг с другом. Чувство потрясения и безнадежности не отпускало от слова совсем. Сквозь адскую боль, не знаю; физическую или моральную, (я уже перестала их различать) казалось, что всё навалилось снежным комом, я всё-таки поднялась на ноги лишь для того, чтобы подойти и распахнуть окно. Тяжёлый апрельский воздух ударил в лицо вместе с запахом озона, а дождь всё продолжал неистово бить по крышам. Наша квартира располагалась на девятом этаже, поэтому моему взору предстали лишь снующие торопливые зонтики, они казались крохотными, словно насекомые. Я с остервенением смотрела вниз, мысли зацикливались лишь на одном имени. Хочу расствориться в её улыбке. Хочу к ней. Где бы она ни была. Я села на подоконник, свесив ноги в пустоту, и взлядывалась в бесконечно серое непроглядное небо, угрюмо нависающее над головой. Я действительно хотела прыгнуть, но точно не желала смерти, лишь ещё раз увидеть её, прикоснуться к ней. В моём сознании зрела мысль «если я прыгну, мы не увидимся, ведь такие как она попадают исключительно в рай» А я.? А как же я? Если сорвусь — не попаду туда где она. Но боль утихнет. Хотя бы на время. Ведь там где я окажусь, не будет ничего кроме страданий. И всё же мне стоит умереть иначе, поняла я. Ведь тогда, возможно, Аня будет ждать меня? Она ведь всегда ждала. Верно?*********
Спустя какое-то время рвущая душу на части боль притупилась. Я поражалась тому, как мой разум справлялся с потерей: сперва заставил меня страдать от невыносимой тоски, и все, что я могла делать — это жалеть себя и скучать по Ане, а затем, когда худшее осталось позади, тучи рассеялись надо мной, но за ними не оказалось ничего, кроме холодной, мертвой тишины. Словно действие анестезии закончилось, и теперь наконец я могла чувствовать ту боль, которую не сумела бы вынести раньше. Однажды утром я проснулась и обнаружила, что в состоянии смотреть и на себя, и на все случившееся объективно, в состоянии оценивать свои мысли и думать о ней, не скатываясь в пучину страданий. И стоило мне оглянуться назад, охватить взглядом всю ситуацию целиком, я спросила себя: а стала бы целовать ее, спрыгнула бы с того обрыва, если бы заранее знала, как все окончится? В первые месяцы после ее смерти, которые я провела, упиваясь своим горем, словно вдова, продолжающая вглядываться в морской горизонт, ответ звучал, как «да, конечно, она стоила чего угодно». Но некоторое время спустя я уже не была так уверена. Когда-то я идеализировала наши отношения, хотя они в самом деле были идеальными, однако вскоре уже не могла вспоминать те дни, что мы провели вместе, не связывая их с долгими месяцами, полными страданий, что последовали за ними. В конце концов я поднялась на ноги, отряхнулась от пыли и сказала себе, что перестану жить прошлым. Пришла пора двигаться дальше. Мне казалось, я неплохо справлялась. После похорон я снова уехала к родителям. Находясь в отпуске и пытаясь взять себя в руки, я вызвалась обучать подающих надежды молодых фигуристов, решив, что ей бы понравилась эта идея. В любом случае это было лучше, чем слоняться по городу, пытаясь унять ноющую боль в груди. Вскоре, однако, этого мне стало мало, и я вернулась к активным тренировкам всего несколькими месяцами позже — я скучала по возможности потерять себя на льду. Поначалу было нелегко — мне приходилось привыкать жить без нее. Разумеется даже на льду, никто не мог сравниться с ней ни в навыках, ни в скорости, ни в умении. Также никому не удавалось взаимодействовать со мной так хорошо, как ей. Все это чертовски раздражало меня — словно мне приходилось всему учиться заново. И всё же я продолжала пытаться — ей бы хотелось, чтобы я сумела полностью развить свой потенциал, думала я, когда бросала себе вызов за вызовом, как она поступала всю свою жизнь. Однако вскоре показались эти старые гребаные рекламные видео с ее лицом. Меня едва не хватил удар, когда я в первый раз увидела одно из них. Складывалось впечатление, что Вселенная издевается надо мной, ехидно спрашивая, почему я до сих пор не справилась с потерей, при этом зорко следя, чтобы у меня не осталось ни единого шанса сделать это. В конце концов я совладала и с этим и снова сумела поднять голову, но подошла годовщина её гибели. Я собиралась сходить к монументу, чтобы почтить ее память, но моим планам не суждено было исполниться, и вместо этого я провела день в отеле возле аэропорта из-за отмененного рейса. Чтобы хоть чем-то занять себя, я купила бутылку ее любимого рома: темного, пряного и теплого, какой была и она сама. Я выпила один стакан и в этот момент услышала ее имя в выпуске новостей: какая-то репортёрша подготовила биографический очерк, отдавая дань уважения. Повернувшись к экрану, я слушала, как журналистка перечисляет достижения, совершенные Аней, и, глядя на сменяющие друг друга фотографии — ухмылявшейся, всезнающей и уверенной в себе — изо всех сил старалась удержать себя в руках. Однажды, сумев на некоторое время вынырнуть на поверхность тоски и отчаяния и осознав, что не справляюсь, я побывала у психолога. Она сказала, что мои переживания «совершенно естественны», сказала, что видеть лицо Ани в толпе — нормально, и в том, что ее вещи, попадавшиеся на глаза, и упоминание имени влекли за собой калейдоскоп образов столь ярких, будто эти события произошли вчера, тоже не было ничего страшного. Она посоветовала хранить хорошие воспоминания и фотографии, но прятать их подальше, чтобы они случайно не попадали мне на глаза. Оказывается, то, что я ощущала резкую боль каждый раз, встретив что-то, напоминающее мне о ней, было в порядке вещей. Однако понимание того, что мои чувства нормальны, не помогало. Я лишь стала думать о том, что если нам полагается испытывать нечто подобное, то как человечество вообще продолжает существовать? Неужели планету населяют люди вроде меня, пытающиеся склеить осколки своих жизней воедино, делающие вид, что все хорошо, и при этом не чувствующие ничего, кроме тоски и опустошенности? Говорят, срок, необходимый на то, чтобы пережить расставание, равен половине времени, проведенного вместе. Мы были вместе всего несколько месяцев, и год спустя, вспоминая взрывы, я до сих пор могла вообразить ту разрывающую на части боль, которую мне принесло осознание того, что ее больше нет на свете. Это просто нелепо. Я знала ее вдвое меньше, чем оплакивала. Я все ждала, что наконец мне станет легче, но тщетно: сумасшедшее горе лишь уступило место оцепенению, перемешавшемуся с невероятно яркими кошмарами, вновь открывавшими рану, остававшуюся все такой же свежей. Еще месяц спустя я прибыла обратно в Москву — к счастью, плакаты и постеры с ее изображением практически пропали из виду — чтобы посетить доктора для очередной проверки. В последнее время я все больше времени посвящала катанию, испытывая пределы своих сил и поражаясь тому, на что оказалась способна. Аня помогла сбросить психологические оковы, не дающие мне прикладывать слишком много усилий, и я обнаружила, что избавившись от страха, могла добиться практически чего угодно, при условии, что моё тело выдержит. Так я оказалась в больнице (пусть и ненавидела их), терпеливо ожидая, пока молодая докторша, издававшая заинтересованные звуки на протяжении всей процедуры, закончит осматривать меня. Огласив результаты своего обследования, она заявила, что мне не о чем волноваться — я находилась в отличной форме, и мои колени прекрасно справлялись с возрастающей нагрузкой, однако, по ее словам, мне все же следовало увеличить количество потребляемых калорий. Доктор оставалась все такой же, какой я ее помнила по предыдущим визитам: сначала с Аней, а затем, по возвращении в фигурное катание, на обязательных ежеквартальных осмотрах — доброй, разговорчивой, приятной. Мне было комфортно с ней, что довольно удивительно в свете последних событий. В конце каждого визита мне полагалось выполнить несколько простых упражнений просто, чтобы убедиться, что все работает, как положено. На этот раз, давая мне очередное задание, она периодически вставляла восхищенные замечания по поводу того, какой умелой я стала, и время от времени нервно посмеивалась. Лишь когда она небрежно заметила, что, заглянув в мое личное дело, удивилась тому, что я до сих пор не замужем, я поняла, что она флиртует. Румянец покрыл ее полные щеки, отлично гармонируя с короткими медового цвета волосами и голубыми глазами. Я не знала, как реагировать. В конце концов, прошло уже более года, со мной флиртовала красивая девушка, и у меня не было причин отталкивать ее. Если бы это случилось до моего появления в «Хрустальном», я бы без колебаний пригласила ее на обед. Когда-то она полностью соответствовала моему вкусу; теперь же я сделала вид, что ничего не заметила, и ушла. На следующий день, однако, я поддалась на уговоры ребят сходить в расположенный неподалеку от катка клуб. Полагаю, им до чертиков надоело мое отвращение ко всякому веселью — эдакая черная туча, вечно висящая надо мной. Как это ни странно, но я неплохо проводила время и даже сумела немного расслабиться. На несколько часов я почувствовала себя так, как прежде, стала почти тем же беззаботным, полным оптимизма человеком, каким когда-то была. А затем я заметила докторшу, весело смеющуюся с подругой, и наши взгляды встретились. Когда я подошла к стойке, она приблизилась ко мне, кажется, под нажимом своей знакомой. Спустя пару минут я сумела заставить себя вспомнить о том, как полагается вести себя с красивыми девушками, и купила ей выпить. С ней легко было разговаривать, но я никак не могла избавиться от ощущения, что играю роль обычного человека, говорю правильные слова, но вовсе не потому что на самом деле имею их в виду. Наверное, именно так поначалу чувствовала себя Аня, всегда зная чуть больше, чем собеседник. Пережив определенные вещи, сложно притворяться, общаясь с кем-то, не имеющим подобного опыта. И все же она оказалась очень обаятельной, и прежде чем я вернулась к своим друзьям, она пригласила меня на свидание. Причин отказывать ей не было, и если я и вправду хотела наладить свою жизнь, то это единственный способ для достижения поставленной цели. Я согласилась, посчитав, что в любом случае, это не повредит. Конечно, она не была Аней — никто и никогда не сможет с ней сравниться, но это не означало, что я обязана вечно таскать за собой память о ней, словно кандалы, даже не пытаясь избавиться от них. Если бы моя мама присутствовала на нашем свидании, уверена, она назвала бы девушку очаровательной. Она была веселой, оживленной, немного застенчивой, но с широкой, открытой улыбкой и приятным смехом. Мы замечательно провели время, и я даже поймала себя на том, что улыбаюсь и смеюсь ей в ответ. Со стороны мы наверняка выглядели, как обычная пара на обеде. Но затем я проводила её до дома — большого, красивого здания в центре — полной противоположности нашей квартиры с Аней, и, стоя у дверей и покусывая губу, она подняла на меня робкий взгляд, словно ожидала поцелуя. Так что я поцеловала ее, и это оказалось столь же волнующе, как чистка зубов. Когда я впервые целовала Аню, мне казалось, что электричество и магнетизм, зарядившие воздух между нами, притянули бы наши губы друг к другу, даже если бы мы и пытались сопротивляться. Каждое ее прикосновение отзывалось пронзающей меня нервной дрожью, и как только она наконец оказалась в моих объятиях, ее ладони, скользящие по моей коже, навечно выжгли на мне ее имя. Однако этот поцелуй был… никаким — просто прикосновение кожи к коже с тем же эротизмом, с каким вы перевязываете рану или помогаете товарищу закрепить шнурки на коньках. Дело было не в девушке — после того, как я отстранилась, она мечтательно взглянула на меня, и ее щеки покрывал румянец. Вина полностью лежала на мне. Я пожелала ей спокойной ночи и ушла, ничего не пообещав. На следующий день я вызвалась добровольцем на малозначимые соревнования просто чтобы сбежать куда-то. Я позвонила девушке, сообщив, что занята и сказала, что мне очень жаль. Последнее являлось истиной — я и вправду сожалела о содеянном. Было нечестно использовать ее в качестве эксперимента, который, как я отчасти знала наперед, завершится провалом, потому что я все еще не сумела оправиться от потери своего Ангела. В чем, черт возьми, заключалась моя проблема? Прошло больше года, тогда как вместе мы провели лишь несколько месяцев. Да, это были самые невероятные и незабываемые недели моей жизни, но мне следовало уже давно прийти в себя. Я думала, что другие отношения помогут. Я думала, что поцелую ее, почувствую что-то внутри и осознаю, что смогу полюбить кого-то так же сильно и быстро, как Анну Щербакову. Но разве это возможно? Эта девушка сумела занять место в моем сердце, и ни один из нас не замечал этого до тех пор, пока не стало слишком поздно. Эта часть меня хранила ее улыбку, голос, запах, имела ее форму, и лишь она одна могла поместиться там. Как я могла просто забыть ее? Зачем мне пытаться втиснуть туда кого-то другого, когда это место предназначалось только для нее? Четыре дня спустя я уже была в нашей личной квартире, купленной в попыхах — краткая передышка перед отбытием в какой-то отдалённый город. И вновь под проливным дождем, буквально заставляя себя делать каждый следующий шаг, я шла по зеленому газону к монументу, где в самом центре мраморной плиты было вырезано имя — ее имя. Все, все вокруг меня было таким же, каким я запомнила год назад, когда стояла на этом самом месте в день ее похорон. Мир так изменился с тех пор, но я все еще находилась здесь, не в силах выбраться из этой ямы, мечтая, чтобы она оказалась живой, а она до сих пор оставалась мертвой. Не обращая внимания на струи дождя, стекающие по лицу, я провела пальцами по буквам, отчаянно желая вернуть ее назад. Пусть всего на мгновение, чтобы я могла сказать ей все то, чего не сумела раньше. Я знала, что веду себя, как несчастный избалованный ребенок, а не взрослый человек, но это все, о чем я могла думать, глядя на ее имя — свидетельство ее смерти, увековеченное в камне. Той ночью я заперлась в нашей комнате с остатками рома, купленного мною в годовщину ее гибели. Я снова упивалась своим горем, позволяя боли вернуться с прежней силой, словно наркоман, получающий последнюю дозу, прежде чем завязать. Я сказала себе, что мои дела налаживаются, что происходящее сейчас — всего лишь последствия тяжелой недели, и я начну новую жизнь, когда отправлюсь на соревнования. Часы стали сливаться в одно размытое пятно; я не помнила, как, спотыкаясь, добралась до шкафчика, налила еще стакан — странно, разве бутылка уже не была пуста? — и, подняв глаза, стала рассматривать в зеркале свое отражение. С затуманенным взглядом и растрепанными волосами я выглядела именно так, как себя чувствовала. Я знала, что пьяна, даже несмотря на ускоренный метаболизм спортсмена. Знала, что когда увидела в зеркале ее — стоящую позади меня и смотрящую в глаза моему зеркальному двойнику — это было плодом разыгравшегося под воздействием спиртного воображения. Я зажмурилась, решив, что мне все равно, а когда открыла глаза, она находилась рядом, словно никогда и не покидала меня. Моя рубашка, надетая на ней, соблазнительно оголяла плечо и оставляла обнаженными ноги, открывая вид на сильные бедра, обтянутые черной тканью белья, которое она обычно носила дома. Я знала, что если обернусь, ее не окажется там. Она была лишь галлюцинацией, то обретающей резкие черты, то теряющей четкость, и ничем иным. Но я никогда не видела ее более прекрасной. Пусть даже сейчас она хмурилась, глядя на меня. — Какого черта ты вытворяешь, Трусова? — недовольно спросила она с нотками металла в голосе, который я уже давно слышала лишь в интервью или в своих снах. — Напиваюсь, — с трудом ответила я заплетающимся языком, прекрасно осознавая, что разговариваю сама с собой, но, решив, что раз уж рядом никого не было, то мне все равно. — Я пью, потому что невыносимо скучаю по тебе, Ань. И каждый раз, когда вспоминаю, что тебя больше нет, мне становится нестерпимо больно. — И ты полагаешь, это поможет? — поинтересовалась она, склонив голову и уперев руки в боки, словно бранила меня. — Ты и правда считаешь, что напиваясь моим любимым ромом, облегчишь себе жизнь? В конце концов, это просто грубо с твоей стороны, раз уж меня нет рядом, и я не могу составить тебе компанию. — Но почему тебя нет рядом? — спросила я требовательно, будто ребенок, желающий получить иной ответ на вопрос, который уже давным-давно решен; словно подросток, жалующийся на несправедливость жизни. — Потому что я мертва, Саш. — Она скрестила руки на груди, и выражение ее лица смягчилось — точно так же, как и всегда, когда мы с ней оставались наедине. — Ты знаешь это. Ты знаешь это уже более года, но до сих пор ведешь себя так, словно если будешь оплакивать меня достаточно усердно, то сумеешь каким-то волшебным образом вернуть к жизни. Но как бы ты ни старалась, я останусь мертвой, а ты — несчастной. Только взгляни на это, — она взмахнула рукой, указывая на зеркало, в которое я таращилась. Ее голос доносился до меня, будто через слой ваты, а стоило мне сфокусировать взгляд, как ее очертания начинали размываться. Я налила еще один стакан из неожиданно оказавшейся наполовину полной бутылки и осушила его — я не была готова к тому, чтобы галлюцинация исчезла. Еще нет. Аня подошла ближе — теперь она стояла всего в метре позади меня, я могла бы поклясться, что, вдохнув, почувствовала запах пряной ванили на кончике языка. — Но я не могу перестать думать о тебе, — призналась я. — Как мне сделать это, когда мы все оставили незавершенным? — Как будто это был мой выбор, — проворчала она. — Я мертва, а ты жива, но ведешь себя так, словно хотела бы поменяться со мной местами. Тебе следует перестать таскать за собой мой призрак. Это глупо. В том уголке моего разума, который еще помнил, что все это лишь галлюцинация, возникла мысль, что мое же собственное подсознание слишком жестоко. Возможно, я просто смертельно устала от всего этого. Вздохнув, я ответила: — Просто… я думаю только о том, что мы могли бы иметь. В этом и заключалась проблема: я только привыкла к мысли, что она моя, только осознала свои чувства, когда ее отобрали у меня. Беспощадно и жестоко. — Я так сильно любила тебя, ты же знаешь? Я понятия не имела, что собой представляли наши отношения, или какое будущее нас ожидало, но это не тревожило меня, потому что я была так счастлива просто находиться рядом с тобой. Ты хоть представляешь себе, чего мне это стоило? Игнорировать всё и не думать о последствиях? Но я делала это ради тебя; я пошла бы за тобой куда угодно. Даже сейчас я в шаге от того, чтобы идти за тобой. — Я знаю, — тихо ответила она; ее голос звучал приглушенно, словно издалека. — Пусть и никогда не говорила этого, я знала. Но я также знаю, что бессмысленно сейчас изводить себя мыслями о том, что могло бы быть. Ты потеряла год своей жизни. И да, возможно у нас могло что-то получиться, возможно, что-то замечательное, но этому не суждено сбыться. Ни сейчас, ни потом. Никогда. И тебе это известно. Я медленно кивнула в ответ, словно движение причиняло боль, а затем всмотрелась в ее прекрасные янтарные глаза, и слова сами начали срываться с моих губ: — Все произошло так неожиданно, Ань. Если бы ты просто ушла, думаю, я справилась бы. Я смогла бы смириться с тем, что ты решила двигаться дальше, или с тем, что происходящее между нами каким-то образом было ошибочным. Но ты погибла, словно тебя оборвали на середине фразы, и столько всего осталось незавершенным. Аня сделала еще один шаг вперед; опустив взгляд, она принялась нервно теребить пальцы. В глазах у меня поплыло, и она на мгновение исчезла, словно изображение на видеозаписи дурного качества. «Слишком рано», — подумала я — мне хотелось, чтобы наваждение продлилось хоть чуть-чуть дольше. — По крайней мере так, — начала она неуверенно, — тебе не пришлось переживать то, что я не люблю тебя, что ты наскучила мне, что я бросила тебя или ушла к кому-нибудь другому — все то, чем я могла причинить тебе боль. Тебе никогда не придется познать суровую реальность любви к кому-то столь ущербному, как я. Ты навсегда запомнишь меня такой, — она развела руки в стороны, иллюстрируя свои слова, и сердцу стало тесно в груди, как только я вспомнила, какой теплой и реальной она была в моих объятиях. — Я погибла, зная, что кто-то вроде тебя по-настоящему, искренне заботится и любит меня. Это многого стоит. Я окончила свою жизнь, будучи счастливой. Я улыбнулась этим словам, тому, какой создал ее мой пьяный разум. «Не смей жалеть меня», — сказала Аня однажды, отметая все банальности, которые я могла бы наговорить ей. Что ж, она доказала свою точку зрения. Интересно, сможет ли мое подсознание выдать еще один мудрый ответ? — Когда я перестану страдать? — спросила я, уже зная, что она скажет, но мне нужно было услышать эти слова именно от нее. — Когда позволишь себе, — просто ответила она, чуть склонив голову набок, — и не раньше. Только когда ты смиришься с тем, что я не вернусь. Только когда отпустишь меня. — И как же мне сделать это? — Откуда, черт возьми, я знаю? — пожала она плечами. — Мне больше не надо волноваться о подобных вещах — я мертва, помнишь? Я обрела покой. Ты — нет, но мне очень бы этого хотелось. Я желаю, чтобы ты жила дальше и гордилась воспоминаниями обо мне, вместо того, чтобы таскать их за собой, как якорь. — Я тоже этого хочу, просто… Мне жаль, что я не сумела попрощаться, что не смогла поцеловать тебя в последний раз. — Последний раз, да? — Игривый огонек зажегся в ее глазах, и я вспомнила последнюю ночь с ней, проведенную в нашей квартире; то, как она смеялась, почти хихикала, когда я, руками удерживая ее бедра на месте, спускалась вниз, к ее животу, оставляя поцелуй за поцелуем на ее коже. Те дни, что мы провели вместе, были восхитительны. Она являла собой пламя столь яркое, что мне с трудом верилось в ее существование. На то время она принадлежала мне, а я — ей, и это было великолепно. Но сейчас все кончено, и я должна двигаться дальше. – Знаешь, это совсем не то, что ты рассказывала и чего хотела. Совсем не похоже на моменты из романов, которые ты читала для меня по вечерам. Нет никакого долго и счастливо. Я не живу без тебя, без тебя я даже не существую, как же мне справится с этим? – Ты должна продолжать бороться, ведь я живу твоими воспоминаниями о нас, просто не дай мне погибнуть дважды, – мне казалось, что её рука опустилась на моё плечо, когда изображение перед глазами прояснилось, я поняла, что так и было. – Обрекать меня на вечные страдания очень эгоистично и жестоко, Ань. Когда ты стала такой? Глядя в зеркало, я заметила, что она подошла еще ближе — так, что происходи все это на самом деле, мне не составило бы труда дотронуться до нее. Я зажмурилась и повернулась, ощущая призрачное касание ее ладоней к своей груди. С невероятной отчетливостью я вспомнила мягкость ее губ, и пред глазами встало удивительно четкое воспоминание о последних мгновениях, проведенных нами вместе; я практически ощущала ее запах. Я резко открыла глаза в тот момент, когда ударилась о пол возле кровати. Падая, я уцепилась за простыни и наполовину стянула их с постели. На улице — там, где еще недавно не было ничего, кроме тишины, — до сих пор шел проливной дождь. Сбитая с толку и все еще очень пьяная, я ухватилась за край стола и умудрилась сесть, стараясь справиться с головокружением. Я не могла чувствовать ее запаха, поняла я неожиданно, потому что она была мертва. Даже галлюцинация оказалась лишь сном. Только тогда, год спустя, я наконец осознала, что ее больше нет, что она никогда не вернется назад, как бы сильно я этого ни хотела, как бы ни мечтала и как бы ни надеялась. С какой-то мрачной решимостью я добралась до окна и распахнула его. Снова. Перегнувшись через подоконник, я позволила ледяной воде смочить волосы и течь по щекам, буквально заставляя меня вернуться к жизни. Я закрыла глаза, глубоко вдохнула свежий, холодный воздух, а затем, вот так просто, отпустила ее. Проснувшись следующим утром, я почувствовала себя так, словно очнулась от комы. Но этого всё ещё было недостаточно…Этого всегда будет недостаточно.