***
Всё какое-то слишком большое. Я привык, что стол — это обычная дощечка на четырёх ножках, никак не превышающая рост среднестатистического человека. Потому что мы все к этому приучены. Все до единого знают и видят, что стол — это что-то невысокое, простое, непривлекательное... Почему-то прямо сейчас я стою на лакированном деревянном покрытии, а кругом простор, простор, простор... Мебель вокруг тоже большая, выросшая на пару размеров. Или настолько мал я?.. Спиной опираюсь на огромный букет. Благоухающий, в розовой обёртке, из каких-то чересчур пёстрых цветов... А рядом — вызывающая валентинка. Подхожу. Мои руки с трудом держат бумажную обложечку, пока я, скрючившись с горем пополам, как Атлант, держащий небосвод, читаю слащавое признание внутри любвеобильной открытки. Много букв, много слов, много розовой громкой лести... В конце, как заключительная точка — огромный золотой ободок с блестящим камешком посередине. Это в простонародье кольцом именуется. Но так называть эту вещь мне было трудно: я бы с лёгкостью мог крутить его, как обруч. Для моего пальца такая вещь не придётся по размеру ровно так же, как и по назначению. Это сюрприз. Наверняка я стал свидетелем банального сюрприза с романтичным подтекстом. Да что там подтекст!.. Прямой намёк. Как, однако, наивны люди, когда по-настоящему любят!.. Я обхватываю руками ножку стола и быстро спускаюсь на пол. Ещё раз смотрю ввысь: букет угрожающе свисает сверху. Словно наблюдает и готовится упасть, придавив какого-то жалкого лилипута, так горделиво и чересчур высоко рассуждающего вслух о людской романтике. Готовится упасть, чтобы заразить безразличного философа приступом безмерной любви к кому-либо, вернуть в привычный рост, сделать его таким, каким бы он слился с толпой себе подобных... На стол с подоконника перепрыгнул чёрный кот, задев хвостом хрустальную чашку. Я успел отскочить в сторону перед тем, как осколки огромной западнёй обрушились на пол, покатились... Остановились именно там, где романтичным навесом со стола свисали розово-красные бутончики.***
Кроссовки, туфли, босоножки... Вокруг меня стучат по асфальту все виды обуви, на которую я никогда не обращал внимания, а сейчас не заметить её, увы, было просто невозможно. Над моей головой летают подолы воздушных юбок и платьев, как большие паруса корабля. Сносит. Моё маленькое тело сносит каждый новый взмах, но никто, разумеется, этого даже не замечает и уж тем более не намеревается помогать. Звучала музыка. Что-то похожее на джаз: с саксофоном, барабанами... Народ танцует. Танцует что-то похожее на свинг — парный танец, который мне никогда не нравился. Я проходил мимо танцевальной площадки в нашем городском парке, накрыв голову капюшоном, однако невольно ловил ушами заводные мелодии, мужской и женский смех... А потом восторженные аплодисменты. Сидя на лавочке в тёмном уголке аллеи, краем глаза замечал поцелуи, объятия и прочие пошлые, абсолютно вызывающие действия. Когда вы все поймёте, что хаосу виной служат лишь люди?! Поаккуратнее с ботинками! Я прицепился к чьему-то огромному каблуку, бессильно болтаясь при каждом шаге. Продержался недолго: в глазах неслись цветастые носы туфель, штанины, а один башмак даже зловеще клацнул мне своей отклеивающейся подошвой, пока музыка не оборвалась, и заключительное движение ноги танцовщицы, к которой я имел везение пришвартоваться, не отбросило меня куда-то на газон, перед этим безжалостно прокатив по тротуару пару дюймов. Снова вижу издалека поцелуи. Кто-то небрежно чмокает свою половинку в щёку, кто-то — проходится градом поцелуев по шее, а кто-то отделывается лишь лёгким прикосновением губ в хрупкое дамское плечо. А я... морщусь. Морщусь и, хило сгорбившись, пожимаю плечами. Даже как будто уменьшаюсь ещё больше, когда понимаю, что тонкая романтика не вмещается в извилины моего мозга. Из-за его размера это или своего внутреннего строения?.. Не знаю. Но одно знаю точно — чего-то во мне заложено не было. Чего-то, что так или иначе закладывалось в других. Чего-то, к чему должны были быть приучены все. Ровно так же, как и к аксиоме со столом.***
Свесив ноги, я сижу на бортике песочницы, перебирая в руках одну горячую песчинку. Никогда бы не подумал, что песок однажды распадётся для меня на крупицы, занимающие весь кулак!.. Поодаль, возле качелей, с лохматым щеночком копошится малыш, отбросив поводок. Он дёргает его за меховые уши, аккуратно проходится пухлыми пальчиками по спинке, медленно переходя к дрожащему хвостику... И улыбается. Улыбается беззубым ртом, когда щенок ласково облизывает его ладонь и даёт лапу. А мальчишка как завизжит, как запрыгает!.. Подхватил питомца на руки. Пыльного, всего в репейнике... А радуется. Наиграно как-то, словно не по-настоящему... Я в детстве тоже щенка хотел. Но не выпросил: наотрез отказали. Как этот малой может так радоваться какой-то вшивой животинке?!.. Мальчик несётся к песочнице, подхватив под мышку щенка и спотыкаясь об мотающийся под ногами ремешок поводка. Садится на край, как я. Иногда по носу зверюшку щёлкает, но с ушами уже не играется. Видимо, фокус с лапой спас положение... Щенок вдруг меня увидел. Углядел, точнее: я был слишком маленьким, чтобы привлекать к себе человечье и собачье внимание. А блохастый заметил. Наклонился, принюхался... Звонко гавкнул, прострелив слух. Я испугался, подумал, что стану угощением... Надо мной вознеслось зелёное ведёрко. — Ма! — крикнул мальчишка и стал опускать его быстрее — прямо на меня. Я вскочил, растеряно оглянулся по сторонам... Увидел, как женщина на лавочке рядом заинтересованно высунула голову из-за своей книжечки, вопросительно глядя на малыша. Мама, наверное? Времени искать ответ на этот каверзный вопрос у меня не было, если я не хотел оказаться в заточении пластмассовых стенок, как какой-нибудь неразумный мышонок. Ведёрко хлопнулось об деревянную дощечку, да так громко, что даже тот щенок, послушно лежавший на царапанных коленках, кубарем скатился на землю — это всё, что я увидел напоследок, убегая по густым зарослям травы в палисадник.***
Бабушка прятала за спиной пушистые варежки коричневого цвета с двумя большими белыми снежинками посередине, а рядом стоял дедушка, держа такую же коричнево-бежевую вязаную шапочку с виляющими зигзагами. Внучка — девчонка лет шести, с двумя русыми небрежными хвостиками и в клетчатом сарафанчике — сидела на скрипучем стуле, закрыв глаза, и болтала ножками. На лицо пробиралась сквозь игривые веснушки хитрая улыбка, но когда через пару секунд на встрёпанной головке красовалась шапочка, а ладошки грелись в тёплых варежках, девочка заулыба-а-а-алась... Пуще прежнего. Бабушка с дедушкой молча наблюдают, как внучка любуется перед зеркалом, пританцовывает, репетирует, как будет кидать новыми варежками снежки в декабре... До зимы пока далеко. А девчонка уже зарится на календарь, висящий под потолком... И сразу же кидается в объятия. Благодарит, хохочет... Звенящим смехом, заразительным. Как колокольчики звенят. — А я у Деда Мороза ещё шарфик попрошу. Чтобы совсем-совсем не мёрзнуть, — обещает она, картаво выводя рычащие буквы. Бабушка кивает. Она-то шарфик связать и летом может... Никакой Дед Мороз не понадобится. Она ведь свяжет. Она свяжет, чтоб снова порадовать внучку. Вопреки всему. Лишь бы она скакала по комнате так же радостно, как и сейчас. Почему же вам так мало надо для счастья?! Девочка заметила меня. Я сидел на книжной полке, следя за весёлым зрелищем. Возможно, я бы и продолжил, если бы тусклый вечерний свет из окна не загородила варежка, которая всё приближалась и приближалась... За какие грехи меня все так хотят чем-нибудь прихлопнуть?.. — Увидимся! — воскликнул я, хотя, наверное, прозвучало это слишком слабенько, как комариный писк. Махнул рукой. Уже не имеет никакого значения. Мигом перекатившись по книгам, я упал на кресло и нырнул за диван. В безопасное местечко. Наконец-то.***
Я забежал в свою подпольную трещину — маленькая щёлочка в полу под ближней к круглому ковру диванной ножкой. Хозяева дома думали, что там живут муравьи: много раз бросали круглые красно-оранжевые горошинки, брызгали аэрозолями... Я молчал. Свыкся как-то. Точно понял одно: если и есть на свете кто-то, кого люди не любят отнюдь, так это муравьи. Качнулась паутина, когда я двинул половую досточку. Осуждающе осмотрел меня рыжий толстый паук, пошевелив лапками. — Уследил самозванца, паршивец? — спрашиваю я, сунув в карманы мокрые ладони и заглядывая сомнительному собеседнику в каждый из восьми глаз. Там отражаюсь я. Там отражается немой ответ на вопрос. Вдруг я просто пришелец? Или меня и вправду нашли в капусте?.. В мою голову не заложено то чувство, которое всегда закладывалось всем. Я же ясно видел. Видел, как это господствующее над человечеством пламя овладевало умами, заставляло совершать глупые поступки, сглаживало углы даже самых дремучих людей... Объединяло всю гремучую смесь одно: каждый хотел быть счастливым. Это выросло в бесконечный инстинкт, который обволакивал мозг мутным, но жутко мягким полотном, когда было что-то, что толкало жизнь вперёд. Что-то, что давало повод улыбаться, как бы абсурдно ни звучало. Люди любят. А я... не вписываюсь в общую картину. Не сочетаюсь с огромной толпой, сколько бы ни пытался. Словно... чего-то не понимаю. Не научился понимать. Не поддался тому, к чему были приучены все — любви, выворачивающей души наизнанку и меняющей людей с головы до пят. Может, всё наоборот? Может, так и получаются настоящие самозванцы?