Картонная бутылка.

Как сейчас помню, это был конец мая. Стояло жаркое знойное солнце, но несмотря на это дул прохладный ветерок. От этого ни один человек, кажется, не смел жаловаться на погоду. Наш класс, состоящий всего-навсего из десяти человек, собрался на школьной площадке. Все немногочисленные лесенки-лазанки и одни качели, располлжившиеся поодаль всего остального, были до ужаса старыми. Рядом с площадкой находилось баскетбольное поле. Хоть оно и было предназначено для игры с мячом, колец не было. Вместо них - два коротеньких пенька по разные стороны стадиона. Наша классная руководительница сказала, что очень скоро вместо этих пеньков должны поставить нормальные кольца, а вместо старой площадки сделать новую. От разметки на сером камне остались только наполовину стёртые полосы. 30 мая 1945 года, день моего последнего звонка. Я разговаривал с девочкой, которая мне нравилась. Вроде бы её звали Клара. Хорошо загоревшая одноклассница постоянно поправляла волосы и юбку, что то и дело наровил поднять неугомонный ветер. Она опиралась спиной на металлическую палку, торчащую из земли, а я стоял рядом и не мог налюбоваться её чёрными короткими волосами. Смотрел в изумрудные глаза, на солнце переливающиеся всеми оттенками зелёного. Неподалёку от нас старенький дяденька с седыми усами и бородой устанавливал на штатив фотоаппарат. Обычная пластиночная складная универсальная камера размером 9 на 12, и я бы с удовольствием постоял и посмотрел на неё поближе, если бы нас не отгоняли от неё словно мух. Учительница чуть ли не танцевала вокруг бедного дедушки и задавала кучу вопросов, получая в ответ лишь вздохи замученного фотографа. Ей было важно, чтобы фотографии получились, поэтому она спрашивала: "Солнце точно не будет мешать? Оно не испортит фотографию? А как детям лучше встать?". Я прекрасно понимал, что фотоплёнка - совсем не дешёвое удовольствие, но никогда не видел человека, который переживал бы по этому поводу больше, чем миссис Фюрстенберг. Наверное, они разобрались с этим прибором, потому что очень скоро тихий, но настойчивый голос классной руководительницы призвал меня и одноклассников выстроиться в линейку. Миссис Фюрстенберг имела "широкую кость", но нельзя было назвать её очень толстой. Сколько себя помню, она всегда заплетала свои светлые жидкие волосы в высокий хвост, из-за чего лицо приобретало форму практически идеального круга. И её руки все время лежали так же, как и у крыс, когда они встают на задние лапки. Я занял место с краю, рядом с учительницей, пока мои одноклассники, поделившиеся за этот трудный учебный год на компании, без умолку болтали, пытаясь занять место рядом со своими приятелями. Не то, чтобы я с ними вообще не общался, но не входил ни в одну из их локальных групп. Клара тоже встала рядом со своими двумя подружками. В тот день я подумал: "А может быть и хорошо, что я с ней больше никогда не увижусь". Тогда меня удивляло, что после войны не произошло никаких особых изменений. Сейчас я понимаю, что тогда просто был ребёнком, а от того много чего от меня скрывали. Мы так и продолжали стоять, пока не услышали одиннадцатый щелчек. Спустя неделю после этого события каждому из нас выдали в руки фотографию, не обошли стороной и нашу классную руководительницу. Все отлично поместились в кадр, а миссис Фюрстенберг даже не казалась такой круглой, какой была на самом деле. А вот он я, с краю - Бак Шмальцер, не особо привлекательный мальчишка с рыжими волосами, хоть на чëрно-белом фото это и не особо заметно, одетый в узнаваемую чёрную потрепанную школьную форму. Мы носили белые рубашки и тёмные пиджаки, многим нравились беретки с козырьками и галстуки. Единственное отличие в том, что у парней были шорты чуть выше колена, а у девушек юбки. Фотография навсегда запечатала меня, держащего руки за спиной с глупой невинной улыбкой. Май 1945 года - самое беззаботное время после войны. Денег не было, но никто не замечал этого, потому что их недостаток существовал и раньше. Единственным отличием стало то, что теперь люди вокруг говорили не только на немецком. Конечно я и до этого слышал советскую или французскую речь, но раньше от иностранцев бежали или их расстреливали ответственные за это люди. Сейчас все вокруг словно смирились. На улице каждый день стояло невыносимое солнце. Его не могли закрыть собою облака, потому что их не было. Духота делала тело слабым, появлялось чувство, будто на коже скапливалась пыль, и сколько бы раз ты не умывал руки и лицо, неприятное ощущение не исчезало. Такие дни казалось мучительной пыткой, похожей на нахождение в пустыне, где нельзя напиться. Но дома есть вода, а утолить жажду всё равно невозможно. Каждый раз просыпаешься в горячем поту от очередного кошмара. Голова гудит, глаза по-прежнему закрыты. Ты начинаешь кричать, но не можешь издать ни звука, и тогда крик становится вынужденной, единственной мерой, которую можно предпринять, чтобы выбраться из кошмара: руки и ноги не двигаются, тело онемело, а веки всё ещё опущены. Каждая попытка вырваться из сна пресекается новым сном, похожим на реальность, или реальностью, похожей на сон. Когда наконец из горла вырывается вымученный крик, разум словно воспаряет над телом, отделяясь от него. И тогда наступает долгожданный покой. Но это спокойствие - ни что иное, как передышка перед встречей с очередным дурным сном. Ты можешь открыть глаза и снова почувствовать обжигающее солнце. Я очнулся. Глубокий вдох. Теперь снова могу дышать. Я спал на диване, цветом напоминавшим стог сена, а напротив находилось окно, которое я всегда плотно зашторивал тежелой тканью баклажанового оттенка. В мае, а потом практически всё лето, окно в комнату оставалось открытым сутками. Несмотря на это легче практически не становилось, ибо ветра всё равно не было, или был, но настолько слабый, что его никто не замечал, а это в принципе одно и тоже. Комната была очень маленькая и большое количество мебели в ней не наблюдалось. Помимо дивана здесь был журнальный столик из лиственницы со стопкой книг различных жанров. Стены этого дома наблюдали за мной с детства, а обои смогли оставить младенческие каракули. Все подранные, покрытые пятнами непонятного происхождения и следами от карандашей, но сохранившиеся бумажные светло-желтые листы, которыми родители обклеивали красный кирпич лет пятнадцать назад, наполняли комнату особым ароматом древесины с помесью пыльного зелёного чая. Я сёл на край дивана и протер тыльной стороной ладони мокрый от пота лоб. В комнату заглянула мама. Из-за отсутствия двери ей даже не пришлось стучаться. Она выглядела так же, как и всегда: не худая, не толстая, с чёрными волосами, собранными на голове в низкий пучок, прикрывающий шею, с вечными синяками под глазами и в голубом домашнем платье с кружевами на рукавах и юбке. Я любил её, но мне никогда не нравился этот внешний вид. В моём представлении такой унылый образ никак не сочетался с милой обоятельной женщиной, какой была моя мама, и иногда меня ужасно интересовало, почему она не желает меняться. Но по каким-то причинам я боялся задать ей этот вопрос. Она глядела на меня своими круглыми карими глазами, одной ладонью придерживаясь за стену, а вторую пряча за спиной. На секунду мне показалось, будто мама сминает бумагу. -Тебе снился плохой сон? - тихо спросила мама. - Ты снова стонал. -Жарко - быстро отрезал я, не желая рассказывать о кошмаре. Они всё равно были одинаковыми. Мама не спешила говорить что-то ещё. Мы так и смотрели друг на друга, пока она не достала из-за спины руку. Действительно, сминала бумагу. Точнее газету. Она постаралась её чуть-чуть разгладить, прежде чем отдать. -Вот - сказала, протягивая мне выпуск местной газеты. Дата издания - 06.06.1945, сегодняшнее число. Может, из-за потрепанного вида газеты мне показалось, что этому номеру как минимум несколько дней, - тебе будет интересно почитать. -Мне не нравится читать газеты. Если бы ты принесла какую-нибудь книгу, я бы ещё подумал... -Может, я неправильно выразилась? Прочитай это. После этих слов мама ушла, оставив меня в лёгком удивлении. Кроме того, страшно подумать, она впервые за долгое время меня напугала. Говорить в подобном тоне позволяла себе, если какой-то случай являлся делом исключительной важности. Я и вправду ненавидел газеты. Мне просто-напросто не хотелось портить и без того разбитое жаркой погодой настроение ежедневной политической мутью, щедро заправленной ложью. Какое-то время я действительно сидел и думал: читать или не читать? В голове было пусто, а в душе присутствовало только чувство тревоги из-за поведения мамы. Но в конце концов мои глаза сами побежали по тексту. Статья повествовала об официальном разделении территории Германии на оккупационные зоны: восточная, северо-западная, юго-западная и западная. На тот момент наша маленькая семья проживала в Бранденбурге, а это значило, что мы находились в восточной - зоне оккупации Советских властей. Мои глаза расширились, разум затуманился. Я не стал дочитывать газету до конца, потому что не посчитал нужным. Вероятно, мама тоже не закончила чтение этого номера. Меня совсем не удивило, что кто-то там решил разделить нашу страну, наверняка с целью сделать своей собственностью. До ужаса напугало то, что наш город теперь находился под оккупацией СССР. Руки словно налились свинцом, стали тежелыми. Что же они сделают с нами, имея такую власть? Я задумался. Что бы я сделал, если бы враг напал без предупреждения, имея опытных солдат и командиров, современную технику и безжалостно убивал миллионы здоровых трудоспособных граждан, заставляя их семьи страдать, переживая всё новые и новые потери, прекрасно понимая, что каждая моя безуспешная атака наносится людьми с безмолвной угасающей надеждой? Ответ пришёл сам собой - месть. Теперь мы, конечно, без труда сможем поставить себя на место жертвы, потому что станем ей.