song to say goodbye

Балетный зал постепенно наполняло благоуханием лилий. Через распахнутое окно в помещение проникал лёгкий ветерок, который своей размеренностью колышет уже давно зелёные и стройные деревья. Он словно насмехался над бесхозностью бытия этих растений. Июль. Именно июль всегда приносит недуги в жизни людей. Месяц, которого будто не существует, слишком уж он непримечателен, забыт. Ведь в частоте случаев, внимание обращают лишь на первые дни лета. Смежно с этим, начинают паниковать в августе, надменно ожидая прихода осени. Блядский замкнутый круг. Приглушенный гул Йокогамы вторгался в помещение как басовая нота звучащего в отдалении фортепиано. Вдоль стены комнаты, располагаясь явно выше среднего, был прикреплён станок. Перед ним, опираясь левой ногой на холодную медную трубу, стоял низкорослый парень, ведь именно по этому ему приходилось изо всех сил тянуться руками к станку, чтобы хоть кончиком указательного пальца коснуться желанной поверхности. Блядский абсурд. Тансовщик разглядывал изящную форму статуэтки, столь искусно воплощенную руками какого-то скульптора. А ведь кто-то действительно трудился над этой вещицей, вкладывая в неё всего себя: время, ресурсы и, конечно же, душу. Какого же истинное понятие души? Внезапно он убрал ногу со станка и закрыл глаза руками, будто пытаясь удержать длительный сон, боясь проснуться. — удивлён твоему упорству, Накахара, но на сегодняшний день ты не в лучшей форме, сам же прекрасно это осознаешь, — томно проговорил до боли знакомый голос, диапазон которого выявлял нахождение человека в нескольких метрах от собеседника. — да и если честно, тебе непременно стоит задуматься над тем, что продолжать балетную деятельность — явно не самая лучшая идея, понимаешь, о чём я толкую? — не стоит, Мори-сенсей, вряд-ли я вообще приму к сведению то, что вы сказали, — ответил танцовщик, в нелепой манере тряхнув головой, благодаря которой, в институте он запоминался многим особам. Фактически, не только поэтому. Огай поднял брови и удивлённо посмотрел на ученика сквозь округлые очки с вогнутыми линзами. Как забавно. — теперь я ещё и «сенсей»? В самом деле? А как же: «отец», «папа», «ублюдок», в конце концов? Ты такой утомляющий. — хорошо, мистер Я-достал-доёбывать-своего-сына, можешь продолжить монолог, который своей неповторимостью затмит свет в конце туннеля. Накахара готов выслушивать очередные убеждения. Чуя — нет. Накахара Чуя был счастливым ребёнком, без проблем и обязательств, полностью отдавая себя посредственности. Жил в этом мире ровно до своего семнадцатилетия. После же — начал лишь существовать. Это блядский июль. Он никогда не чувствовал себя ущербно. Даже после всего, что случилось, он не ущербный. Даже после врачебной ошибки. Даже после попыток суицида. Он не такой. И никогда им не станет. Сорвётся, согнётся в три погибели, но наверстает упущенное. Чуя не бросит балет. Только вот, Огай уже два года, каждый день читая морали, уговаривает его перейти на другой факультет. Предать то, что было смыслом жизни, и то, что является целью существования. Нет, цель совершенно не в том, чтобы доказать что-то отцу. Никто ничего не должен никому доказывать. А особенно тому человеку, кто допустил своим грёбанным врачам руководствовать важной операцией. Допустил оплошность. Поздравляю, отец года, теперь твоё чадо лишён возможности на нормальную жизнь. Хоть похоронную открыточку с надписью «С праздником!» высылай, ей-богу. Чуя не станет ущербным, ведь уже два года живёт в протезом ступни на правой ноге. Он слишком много прошёл, чтобы банально отступить назад. Но терзанья души были выше морали. Они мешали открывать глаза каждое утро. Не то чтоб он был труслив и забит, совсем напротив. Он до того уединился от всех и углубился в себя, что позабыл, какого это — вести адекватные диалоги. Только изредка приходилось поддерживать общение, от своей привычки к монологам в которой он сейчас сам себе признался. Последнее время Накахара был в раздражительном и напряжённом состоянии, похожем на ипохондрию. Столь сильно желая абстрагироваться. Блядский пиздец. Всё чаще прибывая в меланхоличном состоянии, всего-навсего открывал двери потайного шкафа, в котором так или иначе, но прибывали его скелеты. Его можно было прочесть как открытую книгу. Слишком постиронично. Но он выдержал, устоял. Просыпаться с рассветом становилось всё трудней. Разве в этом есть смысл? Определённо есть. Иначе, для чего он научился заново ходить, чувствовать себя неполноценным? Заново существовать. Как бы забавно это не было, а саркастичные шутки в свой же адрес танцовщик стал отпускать довольно часто. Прикрытие. В эту же минуту сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что это слабость. Чувство глубочайшего омерзения к самому себе мелькнуло на миг с тонких чертах молодого человека. Он ущербен. Однако Чуя боролся с презренной слабостью собственным увещеванием: «Ну-ка, этакий ты прокрастенатор, если сейчас не встанешь — сляжешь под плинтусом раньше времени.» Он бросил взгляд в сторону отца. Его физиономия такая важная, задумчивая. Что сказать, картина маслом. По обычаю, смотрит в окно, мельком наблюдая за лилиями, которым и дела до него нет, а в правой руке держит бежевую атласную ленту. Его профильная сторона лица всегда завораживала. Чистосердечное признание. — знаешь, такое чувство, словно сейчас ты можешь зачитать наизусть стихотворение какого-нибудь Лермонтова. К слову, Огай в действительности заставлял маленького Чую пересказывать ему различную прозу. Не себя. Буть то Гоголь, Шмелёв, или Тургенев. Словно наугад выбирая автора, рандомно «тыча пальцем в небо», указывал на лист с произведением, которое в ближайший час должно быть вызубрено От и До. — мне воспринять это на свой счёт как комплимент? — именно. Неловкое молчание. А какого людям, которые и вовсе не в состоянии сказать хоть слово, издать хоть звук? Им явно хуже, чем миловидному Накахаре, который потерял лишь небольшую частичку материального воплощения своей натуры. Чуя подступил и вслушался в чужое размеренное дыхание. В конце концов, он ожидал услышать очередной упрёк по поводу своего физического состояния, ведь Мори на редкость проницательный, чтобы не заметить скрипа протеза, который резал слух своей назойливостью. Сегодня особенно блядский день. Он уже и забыл этот скрип, и теперь особенный звук, который не посещал его уже долгое время, как будто ему что-то напомнил и ясно представил. Он так и вздрогнул, слишком уж ослабели мышцы на этот раз. Мужчина точно хотел сообщить о какой-то важной новости, ведь в подобные моменты лента в его руках сжималась в небольшой комочек. Только вот, пока Чуя, оперевшись на шифоньерку, медленно складывал утяжелители в портфель, а в голове у него навязчиво звучал Storm, написанный Вивальди, Огай так ничего и не сказал. И этот человек, то и дело уверял Накахару в том, что на музыкальном факультете в разы лучше, но теперь и слова вымолвить не в состоянии? Теряете хватку, Мори-сенсей. — ну так, что на этот раз? Ведь просто так меня навещать ты не ходишь, а очередные нравоучения, вроде, только вечером должны состояться, — буркнул. — и тем более, у тебя консилиум через час. Чуя знал расписание отца ещё с раннего возраста. Пришлось прибегнуть к хитрости, совершить преступление, и досканально изучить каждую расписанную минуту в графике работы. Мори деловито кашлянул, прочистил горло и прохрипел: — я не собираюсь распинаться перед тобой, Чуя. Ты и сам это давненько понял. Не будь глупцом и просто послушай то, что я скажу. — весь во внимании. Накахара с явным недовольством в лице сел на скамью поодаль от шифоньерки и кинул «полный заинтересованности» взгляд на собеседника. — молодой человек, — начал было Огай, как бы в отчаянии склонившись над столом, — в твоём лице я читаю некую агрессию. Успокойся. Спешу сообщить, что уже перевёл тебя на кафедру к своему знакомому, который является деканом музыкального факультета. И да, я — мразматик. Да, ублюдок. Но меня волнует твоё как и физическое, так и моральное состояние.Нет, в общежитии ты жить не будешь, но иногда нужно будет оставаться в институте на пару-тройку дней, чтобы, скажу банально, но сдать сессию. Скрипку тебе вручит преподаватель. Форточка резко распахнулась, а статуэтка, стоящая прямо напротив неё, с дребезгом упала на паркет. Эхо было таким, словно это был и не мрамор вовсе. Стало холодно. Что-то неприятно кольнуло в груди, и Накахара опустил взгляд на свои оголенные колени, заострив всё внимание на еле видимых капельках пота. Холодные, прозрачные, незаметные. Стало не по себе. Будто его застукали за чем-то преступным, пошлым или абсурдным. Кисти рук задрожали, словно осиновые листья в разгар бури, а брови свелись в переносице. Он проебался.

***

В цветущих садах веял июльский ветерок. Тот самый. От лилий, посаженных возле ограды старого здания, доносился густой сладкий аромат. Те самые. Лето чувстовалось с каждым днём всё насыщеннее. Накахара Чуя медленно бродил вдоль кривопосаженных цветов, которые каждый день напоминали о своём присутвии, приобретая более яркие оттенки. Попробуй не ослепни. Рука тансовщика невольно тянулась к пачке сигарет в кармане. Нет. На сегодня хватит. Остановившись в очередной раз, чтобы заглянуть в окно столь знакомого здания, он невольно ухмыльнулся, покачав головой, взглянул на наручные часы и зашагал быстрее. — кого я вижу. — пожалуйста, просто заткнись. Накахара мельком взглянул на собеседника и пристроился подле него. Аккуратный, в рубашке и брюках он идеально вписывался в общую композицию местности. Здоровая часть одногруппниц всегда то и дело пыталась к нему приластиться. Грёбаный магнит. — ты слишком агрессивный, осознаешь это? — парень нараспев ухмыльнулся, от чего Чую покоробило, — можешь не отвечать. — а ты слишком навязчивый, но я же не жалуюсь. Достоевский. Фёдор Достоевский. Давний знакомый Накахары, который искусно удерживался на пьедестале с начальной школы. Друг? Всё возможно. Каждый день. Каждый грёбаный день эта надоедливая физиономия мелькала перед голубыми глазами. Ещё с начальной школы так повелось. Умница да красавица. Нет, между ними не было соперничества. Но Накахара всё ещё помнит тот день, когда этот хиленький такой парнишка семи лет, сдал вступительный экзамен в балетную студию на отлично. Рыжего это подкосило. И с девяти лет Чуя понял, что что-то в его жизни явно пошло не по сценарию. Фёдор хоть и был на два года младше, но ничуть не слабей Чуи. Делал умопобрачительные успехи в самом начале своей карьеры и даже не намеревался упасть в грязь лицом. Чуя злился, когда видел своего соперника первым в списках притендентов на финал в различных конкурсах. Умница-красавица. Достоевский же, ещё с самого начала воспринимал Накахару как особу, которая не выйдет на контакт, так ещё и будет рвать и метать при любой своей оплошности. Забавный парень. Но судьбе, видимо, не хватило свести их лишь на том, что оба попали в одну кафедру балета. Нет, что вы, этого не достаточно. Два дома, которые находились по соседству. Ведь в свои шестнадцать, Фёдор Достоевский каким-то чудесным образом переехал с одного конца голода на другой. Как раз в соседский дом. Вот скажи, Федь, ты ничего не напутал? Чуя благодарен судьбе лишь за то, что это случилось всего год назад. Может уверовать? — вот скажи, свет моих очей, какого ощущать себя переведённым к этим недо-музыкантам? .. Какого хрена? — ты сейчас шутку сморозил? Стало слишком холодно. — ничуть. Чуя ненароком заглянул в глаза собеседнику, пытаясь найти в них ответ. Кто ему сказал? Отец? Или кто-то ещё знает? Он где-то вычитал? Об этом знает весь факультет? Взгляд тёмноволосого заметно переменился. Где былой азарт? Где тот свет в твоих глазах, который никогда не угасал? Фёдор вновь ухмыльнулся, но уже как-то уныло, болезненно. Честно признаться, Чуя ещё никогда не видел такого выражения лица у товарища. Товарища по несчастью. А ведь этот парень был единственным, с кем Накахара мог поговорить. Поговорить, а не поддержать диалог. Фёдор был тем, кто первым узнал об инвалидности друга, и был первым, кто прибежал к нему в больницу. После Мори, конечно. Как бы то ни было, Накахара действительно дорожил им. Как соперником, как товарищем, как другом, и как идиотом. Любил его, в какой-то степени, по своему выражая это, что, конечно же, ближнего уже давно не обижало. Они же не потеряют связь, верно? — Фёдор. — я не собирался шутить на эту тему. — тогда что это было? — нежелание отпускать. Больно. Будто воткнули осиновый кол прямо в сердце. — не на войну же ухожу, — хмыкнув, он резко остановился и уставился на дерево сирени, которое уже давно отцвело. А ведь изящная она была, эта сирень. — да и приходить к тебе буду. А ты что подумал? — и звонить будешь? — раз в неделю? — раз в неделю. Распахнув руки, всем своим положением показывая, что прямо сейчас он готов на объятия, тансовщик мысленно покрывал себя целым списком обсценных слов и выражений. Накахара обязательно об этом пожалеет, Чуя — нет. Он совершенно не тактильный человек. От слова совсем. По существу, и не помнил толком, когда последний раз проявлял какую-либо разновидность этого странного понятия — «тактильность». Слишком опроменчиво, слишком глупо. Но объятия Фёдора точно пошли Чуе на пользу. Достоевский был на голову выше. Именно поэтому Накахара ощущал себя пугливым ребёнком под крылом родителя. Но кто знает, может, так оно и было. От парня буквально исходило тепло, причём, в прямом и переносном смысле. Фёдор не был тем самым «лучиком света среди тьмы», нет. Он больше походил на антидепрессант, который так или иначе, но спасал от агонии. Спасательный круг, столь необходимый, когда ты захлёбываешься в небытие. Друг, вечно надоедающий своими непрерывными рассказами. В какой момент Чуя стал настолько ущербен?