***
Приезд губернатора, под надзором которого и работает Кэлюм, был неожиданным для всех в школе. Ученики видели с трудом бегущего навстречу губернатору директора, который держался за свое пузо, словно руки гвоздем прибили. В Джисоновых заметках о сотрудниках интерната есть страница и про него, а в самых первых записях о нем говорится, что это признак его нервозности, волнения. Конечно, как тут не нервничать, когда одна из комнат в подвале разукрашена в красный далеко не обычными красками, а проверка эта, идущая хвостиком за губернатором, каждый уголок обшаривает. Итогом данного визита должны были стать различные преобразования интерната, если таковые требовались: от улучшения состояния зданий до изменения внутренних распорядков. Что касается первого, то ремонтными работами сейчас никто заниматься не собирается, что, в общем-то, плохо, но не критично, поскольку строения не в аварийном состоянии. Но вот чудо — в самый последний момент проверка соизволила доползти до подвала, в котором и обнаружила ту самую красную комнату, повидавшую гору раненных и убитых детей. Как следствие — отмена телесных наказаний. Хотелось помахать ручкой до тошноты надоевшей «Кампанелле», однако радовались этому недолго. Да, проверка приходит в любой момент времени без предупреждения, хоть и катастрофически редко, поэтому ослушаться приказа об отмене избиений и физического насилия будет рискованно: побои все-таки сразу видны. Да и губернатор пообещал навещать их почаще, нежели раньше. Но проблема в том, что извращенный мозг поехавших на запахе свободы людей, которым все с рук спускают и дозволяют детей убивать, на одних только ремнях с железяками не остановится. Они быстро найдут достойную замену красной комнате. Лео же церемониться не стал: как только проверка ушла, он освирепел. Дикий зверь, которого загнали в клетку с мясом, — только так можно было описать его взгляд, а изуродованный внешний вид и бельмо на глазу только еще больше пугали детей, которые боялись даже дышать рядом с ним. Но они могли быть спокойны: ему нужен был только Джисон. Хан предположил, что губернатор неплохо знаком с Лео, раз они по-приятельски общались во время нахождения первого на территории школы. Может, он и оказался работником Кэлюма с подачи губернатора. Но одно ясно точно: этого ненормального, похоже, вообще никто и ничто не пугает. Проверка была в течение нескольких часов, надолго не задерживаясь, и за это время занятия, как и обед, были завершены. Но вместо того, чтобы вернуться в комнату, Хан решил побродить по двору, пока не слишком сильно холодает, в одной только кофте темно-зеленого цвета и в таких же штанах. От усталости и прохладного, но слабого ветра Джисон зевал так, что челюсть щелкала, и шмыгал замерзшим носом. Иногда он выходил так один или в чьей-нибудь компании — зачастую с Сынмином или Феликсом, — чтобы проветриться, расслабиться и уснуть с пустой головой, избавленной от забот. По возможности делал бы это после ужина, но так как выходить из комнат в это время запрещено, приходится пользоваться послеобеденными часами. И пока он шагал неторопливо, иногда останавливаясь, чтобы поковырять землю носком потрепанной обуви и с усмешкой сравнить ее с блестящими чистотой туфлями губернатора, он услышал топот шагов, который ни с кем не спутать. Лео тащил его с присущей ему грубостью, хватая за запястье и волоча по земле. Происходило это на заднем дворе, откуда криков Хана мало бы кто услышал. Да и какая, впрочем, разница? Это бы ничего не изменило. Несколько удивленно-сочувствующих лиц учеников, высунувших носы из окон учебного корпуса, где они почему-то все еще находились, последующее не были в силах предотвратить. И сейчас Джисон оказывается здесь, в спортзале, что его очень настораживает. Паника подступает к горлу ровно в тот момент, когда Лео крутит замок входной двери изнутри, чтобы никто больше не смог сюда войти. Ученики бы не посмели вмешаться, тогда от кого он ограждается? От других работников? Но… зачем? Чтобы убить без помех? — Нас видел твой дружок, — поясняет Лео, разглядывая горящие страхом глаза Джисона. — Поэтому и пришлось закрыть. Ну, знаешь, они у тебя немножко без башни, хотя конкретно этот вроде самый спокойный. Вдруг остальным расскажет, — он спрыгивает с небольшой бетонной лесенки, подходя ближе, и садится на корточки напротив Джисона. — Прибежит сюда какой-нибудь Чан и снова отсрочит свой выпуск из Кэлюма. Ты ведь такого своему дражайшему другу не пожелаешь, да ведь? Джисон сглатывает, испуганно мотая головой, и теперь понимает смысл брошенных когда-то Минхо слов о том, что если бы Чан не был таким добрым, то давно уже оказался бы за пределами интерната. Если его действительно видел кто-то из ребят, то он наверняка сразу же побежал рассказывать остальным, но… А толку-то? Они просто будут переживать за него и калечить свою и без того пострадавшую нервную систему. Особенно Сынмин. Джисон предпочел бы, чтобы его заметил кто угодно, но только не он. Этот парень и так не выдерживает. — Интересно, почему я тебя сюда привел? — выгибает вопросительно густую бровь Лео, вставая на ноги и расхаживая вокруг сидящего на полу Джисона, который боязливо сжимается. — Ты меня раздражаешь. Просто раздражаешь — это основная причина. Но ладно, если бы на этом все и закончилось, но ты… Ты просто нечто, — разражается он низким, жутким смехом, какого Хану еще не доводилось слышать, и насмешливо разглядывает опустившего голову юношу. — Насколько же ты неуклюжий? Споткнуться о ногу губернатора — это ж надо так уметь! Поразительно невезучий! Очередной смешок слетает с его губ, когда он продолжает расхаживать вокруг Джисона. Настроение у Лео неожиданно быстро поднимается, и это не является для Хана удивлением: о его постоянной смене эмоций в тетради тоже написано. Джисон брался за свое дело с ответственностью. — Я бы сказал, — задумчиво хмыкает Лео, — что ты провинился и тебя за это наказать необходимо, но это будет ложью. Мне просто нужно на ком-то выместить злость, потому что бить я больше никого здесь не смогу, — он активно жестикулирует, вскидывая брови и выглядя так, словно действительно хочет, чтобы Джисон понял его. — И убивать тоже. А ты мне сразу не понравился. С первого же дня умудрился меня взбесить, маленький демон. А для меня, знаешь, первое впечатление самое важное, поэтому ты… Его прерывает громкий стук в решетчатое окно, находящееся слишком высоко, чтобы подросток смог оттуда заглянуть с высоты своего роста, но есть одно «но»: около окна с наружной стены спортзала лежит груда камней вперемешку с землей, которую давно уже должны были разобрать, но все никак не вспомнят про нее. Если забраться на эту кучу, вполне спокойно можно наблюдать за тем, что, собственно говоря, в спортивном корпусе происходит. Но вот Лео, видимо, забыл про эти самые камни, раз так удивился торчащей злой макушке в окне. Ну или его просто поражает бесстыдство ребят, которые посмели вмешаться. Никто не смел — вот новость-то. — Приперлись все-таки. Голос у Лео слишком быстро меняется на гневный, раздраженный: очередная смена настроения. Конечно он будет взбешен, когда его, такого авторитетного и пугающего, имеют наглость прерывать какие-то сопляки, благополучие жизни которых и без того сейчас под вопросом. И невиданно, и неслыханно. Но что удивительно: в окне брови хмурит не Чан, как можно было ожидать, а Минхо. А вот Чан, видимо, пытается его вниз стащить, если судить по тому, как дергается Минхо в одну сторону и как шипит на кого-то внизу. Когда Лео делает несколько шагов в сторону окна и ругается себе под нос, ему прилетает средний палец от Минхо. — Дурак, что ли? — вырывается изо рта Джисона пораженный выдох, после которого он переводит взгляд округленных глаз на взбешенного до точки кипения дежурного. — Да он спятил… Лео, почти разжигая вокруг себя пламя чистейшей ярости, хватается за валяющуюся недалеко деревянную ракетку и широкими шагами направляется в сторону выхода из спортзала, на ходу доставая ключи. — Я убью их, — разрывается Лео от злости, накатывающей волной, и пытается совладать дрожащими от переполняющих эмоций руками, чтобы воспользоваться ключом. — Я их убью. Что-то в этот момент громко щелкает в голове Джисона, побуждая сделать хоть что-то и очень срочно, пока еще есть возможность. Он открывает рот раньше, чем обдумывает идею. — Больше ничего не умеешь? — невольно спрашивает он слишком внезапно даже для себя. — Кроме этого. Нет? Избивать, калечить, убивать. Может, насилуешь еще, как и остальные? — Ах ты… Сердце стучит так, что уши закладывает, дыхание напрочь сбивается, а пальцы рук и ног покалывает от дичайшего волнения. Что он только что сказал? Джисон поворачивает голову в сторону, к окну, где все еще торчат лохматые волосы уставшего, но очень напряженного Минхо, который, без сомнений, ожидает выхода Лео из корпуса. Чана за подобное ругал, а сам-то вон что вытворяет. С такой накатывающей до кончиков пальцев агрессией Лео может что угодно вытворить с Минхо, но тому настолько все равно, что решился на такой опрометчивый шаг. Все-таки дурак, получается. Хан сквозь решетку и немытое окно видит то, как медленно меняются эмоции на чужом лице, а глаза с осознанием расширяются. Он даже может прочесть по губам, что кричит Минхо, стуча по решетке с новой силой. «Не смей, идиот, зачем? Зачем?!» — Прости, — улыбается Джисон в последний раз перед тем, как падает на стертый пол от резкого удара рукояткой ракетки по лицу.***
— Чтоб он подох. — Если мысли материальны, — задумчиво покусывает Чонин свой большой палец, — Лео должен был коньки отбросить уже давно. Почти весь интернат его мысленно убивал раз миллион, не меньше. — Тварь живучая. — Чан, — Чанбин подходит ближе к старшему, кладя ладонь на его лопатки и успокаивающе растирая ею, — ты уже по шестому кругу ему смерти желаешь. — Пусть подавится своим ядом, гадюка сраная. — Чан, ну хватит, правда. — Да бесит он меня! — вскидывает руки Чан, у которого уже глаз дергается, но с немалыми усилиями наконец сдается: — Ладно, я все. Все, обещаю! Чанбин одобрительно кивает, показывая большой палец вверх, и произносит: — Я рад. Чан только фыркает, с силой закусывая губу, чтобы не продолжить свой четырехэтажный мат в сторону одного-единственного человека, который так жестоко поступил с их другом. «Отмена телесных наказаний»? Да в задницу пихнули бы они свою отмену, которая никаким местом не предотвратила то, что случилось тогда в спортзале. Только лишь взбесила этого выродка, у которого явные проблемы с башкой, а выместить он злость свою решил на Джисоне таким отвратительным способом. Если бы не Минхо, потерявший сознание еще от первого удара Хан вряд ли лежал бы сейчас на своей небольшой кроватке, выслушивая недовольства Чана и его же ругательства в сторону предмета их общей ненависти, то есть Лео. Вместо этого на заднем дворе могил стало бы на одну больше. В тот день все произошло настолько спонтанно, быстро и словно за какой-то пеленой, будто не с ними это все приключилось, а были они простыми сторонними наблюдателями. С Минхо вообще что-то странное творилось: он был настолько переполнен каким-то животным страхом, который преследовался таким же дичайшим желанием выломать дверь и забрать оттуда совсем беспомощного Джисона, который даже прикрыться от ударов не мог: сознание ведь потерял сразу. Чан уже волосы на себе рвал от того, что попросту не знал, что он должен делать. Но пока он судорожно раздумывал над тем, как бы своему другу помочь, Чан услышал какой-то громкий звук где-то сбоку от себя, а затем увидел, как глубоко и часто дышащий Минхо стоял с ржавой и сломанной решеткой в руках. Он столько колотил по ней, но в этот раз решил, видимо, просто ее вырвать. И если бы не тот вулкан адреналина, который уже из ушей паром выходил, Чан бы не поверил, что семнадцатилетний парень может в действительности сломать решетку, пусть и старенькую совсем, уже отчасти хлипкую. Разбить окно потерявшему голову Минхо труда не составило, из-за чего руки все были в крови, хотя того это не волновало, казалось, совершенно. Чан тогда не знал, что Минхо собирался делать, когда спрыгивал с высокого окна на пол спортзала, направляясь в сторону Лео, который настолько был разъярен, что не слышал всего того шума, что Минхо создал. Но как только он заметил в руках друга большой кровавый осколок, то перепугался не на шутку: если он убьет Лео, с ним либо произойдет то же самое, либо он испортит себе всю жизнь. Именно поэтому Чан незамедлительно спрыгнул за ним, силой пытаясь остановить Минхо, который, в конце концов, осколок выронил, но взамен подобрал маленькую скакалку, предназначенную для детей помладше. В этот раз Чан останавливать его не стал: физически долго удерживать его не сможет, хоть и страшился он того, что неконтролируемый Минхо задушит Лео насмерть. Особенно страшно стало в тот момент, когда Минхо сначала ударил сложенной вдвое скакалкой по голеням мужчины, из-за чего его ноги подкосились, а тело грузно рухнуло лицом в пол. Потом он резво обмотал шнур вокруг жилистой шеи, затягивая так сильно, что Лео даже кашлять не мог, только кряхтел громко и ногами старался сбить парня, что сидел на его пояснице и вдавливал всем своим телом его в пол. Чан подбежал тогда на мгновение к лежащему в собственной крови Джисону, дабы удостовериться, что тот еще жив, а после порывался оттащить Минхо, но тот сам расслабил шнур на чужой шее, когда мужчина затих. Дышал, но сознание от нехватки кислорода потерял. Медицинские работники — люди хоть и грубые, но за Джисона взялись быстро, с ответственностью. Даже руки Минхо подлатали, которые никак не переставали кровоточить, а мелкие осколки, оставшиеся в плоти, ничего хорошего не сулили. Говорить, правда, насчет Джисона ничего не стали, только сказали, что полностью в себя он придет через некоторое количество дней, как то произошло на самом деле. Окончательно очнулся он сегодня, весь слабый такой, что Сынмину пришлось его с ложечки кормить и испачкавшиеся щеки салфеткой протирать. Но Джисон хоть и не в силах лишний раз нагружать тело, зато мозг у него уже активно работает, прокручивая все случившееся и рассказанное Чаном в голове. Первый вопрос, которым он задался: где же сам Минхо? Когда сегодня Хан проснулся в рань, он увидел валяющихся на своих кроватях Феликса и Хенджина, которые сразу же откуда-то — скорее всего из утренней пробежки — привели остальных, кроме одного только Минхо. А когда Чан начал свое повествование, в голове Джисона огромными буквами верещала только одна страшная мысль: «Вдруг Лео за такую выходку его убил?» Это самое реалистичное, что он мог бы сделать с ним после такого. Однако Чан поспешил успокоить взбудораженного Джисона, заверяя, что Минхо живой и невредимый, но находится сейчас в одной из неиспользуемых комнат первого этажа взаперти. Раз телесные наказания применять им запрещено, то они решили в качестве замены устроить голодовку и отсутствие всего, что находится за пределами предоставленной комнаты. Даже в туалет строго сопровождал один из сторожей, приставленный к его двери. Заточили его туда, к счастью, всего на неделю, от которой осталось просидеть еще несколько дней. — Чан, а… Его там очень мало кормят? — Джисон мнет край одеяла, накрытого на него: в последние дни совсем холодно, а и так слабый сейчас Хан слишком к холоду чувствителен. Чан мотает головой, превращая губы в тонкую полоску и сжимая в руках подаренный ему Минхо брелок, а потом говорит еле слышно: — Совсем не кормят. Совсем. Только поят иногда. Прежде чем Джисон опускает голову, сжимая в кулаках одеяло, Феликс слишком громко в образовавшейся тишине спрашивает: — А с ним все в порядке будет? — прижимает он ближе своего цыпленка, смотря то на Чана, то на Чанбина. — Да, Ликс, — улыбается Бин, — все будет хорошо. Хан чувствует себя так, словно жаловаться на такое не должен: и убить могли, а тут неделя голодовки. Да, тоже опасно, очень опасно, но хотя бы есть шанс на нелетальный исход. Чем он будет заниматься оставшиеся дни до тех пор, когда сможет, наконец, с Минхо увидеться? Биться о стенку, очевидно. И от беспомощности, расползающейся в груди вместе с ощущением бесполезности, и от распирающего легкие чувства вины. Кого-то обвинять в этом глупо, поскольку единственно виновный во всем — Лео и его бесконтрольность, неумение держать себя в руках. Может, это следствие всей той его нелегкой, судя по внешним ранам, жизни, и поэтому он такой? Угрюмый, взрывающийся от любой мелочи, вечно в плохом настроении и нуждающийся в регулярном выпуске агрессии на кого-либо. Он словно избегает свои проблемы и шрамы, оставленные кем-то ранее, и вместо этого наносит увечья другим. Так уж вышло, что ими оказались дети. Джисон ни за что не простит его, какой бы причина ни была. Без Минхо Хану оказывается слишком странно жить — в буквальном смысле. Ему некому капать на мозги, некого просить взять за руку ночью, никто над его душой теперь не ворчит, не лохматит сто раз на дню волосы, в щеку с усмешкой не тычет и не обнимает, когда Джисон снова вспоминает о прошлом. Он очень скучает по всем этим мелочам, составляющим их странные, но до одури приятные дружеские отношения, а еще скучает по их занятиям. Обучает Минхо действительно потрясающе, и даже начавший сомневаться в способностях своего мозга Джисон теперь понимает, что не такой уж он и тупенький, каким себя считал. Низкий поклон нервам Минхо, конечно, но тем не менее. Их занятия всегда проходили в послеобеденное время, когда ребята расходились, сливаясь с остальными учениками во дворе или в одном из корпусов интерната, и им не мог кто-либо помешать сконцентрироваться на конспектах. Обычно Минхо в такие моменты перебирал свои бусины, раскатывая их между пальцев, и подолгу на них смотрел, словно изучая, пока Хан решал очередную задачку, которую должен был ему потом на проверку дать. Джисон всегда хотел спросить про эти бусины, но еще ни разу не смог решиться: боится, что это как-то связано с дедушкой, хотя Минхо явно дал понять, что разговоры о нем ему боль не доставляют. Хану тоже было бы странно говорить о своей матери, поэтому он чувствует себя неловко, когда речь идет о дедушке его друга. Раньше, еще до начала их совместных занятий, ему казалось, что из Минхо учитель выйдет строгий, излишне серьезный и сосредоточенный исключительно на уроке, и каково же было его удивление на первом таком занятии, когда старший терпеливо и совсем без единой негативной эмоции объяснял ему одно и то же раз в четвертый, не меньше. Даже он сам бы так не смог, поэтому восхищение и уважение в Джисоновых глазах были видны отчетливо. Минхо никогда в такие моменты не ругался, не повышал голос и даже брови не хмурил, словно ему доставляет удовольствие кого-то обучать. Когда Джисон спросил об этом у Чонина, с которым Минхо тоже занимался еще до его прихода в интернат, тот ответил, что он действительно слишком терпеливый и совсем не взрывной, когда дело касается индивидуальных занятий. Он скучает по его надменно усмехающемуся лицу, по «для тебя хен» даже после всего того времени, что они провели вместе, по бою ногами под обеденным столом, по взаимным щипкам при каждом удобном случае и последующей игре в догонялки. По всему Минхо. Больно думать о том, что он сидит сейчас в одном с ним здании, но даже встретиться они не имеют права. Однако страшнее всего осознавать, что он может и вовсе его никогда не увидеть. Такие мысли Хан старается смести сразу же. Джисон поворачивает голову сквозь боль от еще не заживших на ней ран, вглядываясь в поверхность стола. На нем одиноко лежат круглые очки Минхо, отблескивая светом негреющего солнца. Тонкая оправа заманчиво переливается золотым, заставляя задержать на себе задумавшийся взгляд карих глаз. Как там сейчас Минхо? Насколько ему больно, холодно и одиноко? Может, у них все-таки хватило ума дать ему одеяло, потому что его собственное аккуратно постелено на пустующую кровать. Наверняка живот скручивает от голода… Джисону неизвестно это чувство, поскольку голодать, да еще и настолько долго, не приходилось, но отчего-то так больно сердцу. У него на душе не кошки, а целые гепарды скребут от незнания того, что с Минхо в той запертой комнате происходит. Единственное, что помогает, это потрепанная записка из последнего ящика стола, которую когда-то показывал ему Минхо.«Раб, народ и угнетатель Вечны в беге наших дней, — Счастлив мира обитатель Только личностью своей».
Подумать, значит, над этим самостоятельно? Это хороший совет, хоть пока еще несильно помогающий.***
В комнате сыро и воняет чем-то протухшим, а слой пыли такой толстый, что в нем утонуть можно. Она постоянно была заперта на ключ, поэтому уборщицы сюда, кажется, никогда не доходили, отчего в воздухе витают всевозможные отвратительные ароматы, словно сюда кто-то мертвую тушу подкинул. Минхо от этого запаха нехило подташнивало изначально, совсем не давая вдохнуть полной грудью и портя какой-никакой сон. Но когда появилась проблема поважнее, а именно урчащий до колких болей живот, стало совсем не до кислорода. Минхо думал и был готов к тому, что его незамедлительно убьют, все время: и когда в руках вдруг оказалась дряхлая решетка, когда пальцы сжимали зеленоватый осколок, когда Лео задыхался от затягивающегося шнура на шее, когда подхватывал бессознательного Джисона вместе с Чаном. Он знал это с такой чистой от мыслей головой, словно готовился к этому всю свою жизнь. Но для него стало удивлением то, что с ним решили сделать в итоге. Минхо осознавал, что не убили его отчасти потому, что теперь это будет слишком для них опасно: губернатор ведь предупредил, что будет приходить куда более часто, а безымянные могилы в заднем углу интерната все еще остаются в секрете. Но не понимал он того, почему ему дали всего неделю. Учитывая их уровень жестокости, он должен был гнить в этой комнате до костей, но неделя для Кэлюма — слишком мало. Они и раньше практиковали подобный способ наказания, и даже тогда дети могли сидеть так почти месяц, в течение которого еду им приносили лишь несколько раз. Голодные смерти за последние полгода тоже иногда случались, особенно с совсем еще малышами. Самому Минхо не положено было есть, лишь отсидеть семь дней с одной стеклянной бутылкой воды. Бутылка эта уже пуста наполовину, жидкость в которой взбалтывается от ритмичных покачиваний Минхо. Ему очень и очень холодно, хоть в комнате объективно тепло, а та одежда, которая раньше грела, теперь напрочь не спасает. Он сильно устал, хотя его максимальный маршрут — от комнаты до туалета и обратно, и все мышцы болят так, словно он пахал сто часов без передышки. Сердцебиение нередко учащается, а во рту нещадно сохнет, но бездумно тратить воду нельзя. Иногда его одолевают приступы страха, причину которых он определить не может, да и думать тоже не может. Он совсем ничего не может, только дни считать до возвращения в свою комнату. Наверное, он выглядит сейчас отвратительно. Неожиданный, отчасти пугающий стук в дверь заставляет сердце забиться еще чаще, но Минхо даже не дергается: настолько у него мало сил. Из-за открывшейся двери появляется знакомое лицо, и Минхо нужно проморгаться, чтобы узнать в нем учителя литературы, который преподает классу Хенджина, Хана и Сынмина. — Страшный какой стал, — цокает Рам, закрывая за собой дверь и проходя вглубь весьма маленькой комнатки, в которой даже окна нет. — Да выпей ты уже эту воду, я тебе еще принес, — ставит он на пол около кровати полную бутылку воды. — Что… — Минхо облизывает губы, прочищает горло и усаживается удобнее, откидываясь на изголовье кровати. — Что вы здесь делаете? — Не даю тебе помереть, что же еще, — направляется он к узкому столу и что-то звонко кладет на него. — Я принес тебе фруктов. Лучше для тебя было бы попить свежевыжатого сока, но что имеем, то имеем, — пожимает он плечами, снова присаживаясь рядом. — Что это зна… — Ешь потихоньку, — перебивает его Рам, протягивая ему яблоко и рассматривая измученное лицо парня, его утомленные глаза, тусклый взгляд, совсем белые губы. — Ты начисто замерз, да? Я отдам тебе это, — стягивает он со своих острых плеч вязаный жакет молочного цвета, укутывая им прозябшего юношу. — Ешь, а потом попьешь чай, его на завтраке как раз выдавать будут. Ты хоть спал? Минхо отрицательно мотает головой только спустя добрых секунд десять, пока его мозг пытается совладать с количеством поступающей информации и переварить ее. Оказывается, уже утро. Рам чертыхается тихо и тяжело выдыхает, упирая руки в бока. — Ешь давай, я тут с тобой посижу, а потом в твою комнату провожу. — В каком смысле? — не понимает Минхо, растирая пальцами желтое яблоко. «Эти самые сладкие», — проносится мимолетно в голове, на что желудок согласно урчит, а слюни градом текут. — В самом что ни на есть прямом, — легко улыбается Рам и встает, перекладывая тарелку с фруктами на кровать, поближе к Минхо, с жадностью жующему яблоко. — Потихоньку, я кому говорил? В общем, у меня была целая миссия. Минхо перестает на секунду жевать, заинтересованно поднимая взгляд на довольного проделанной работой мужчину. — Чего? — спрашивает он почти невнятно. — Директора до ручки довел, но заставил вмешаться и смягчить твою участь до недельной голодовки вместо изощренной смерти, на которой, брызжа слюной, настаивал Лео. А сегодня с утра ковырял ему мозг, требуя тебя выпустить. Минхо не замечает, в какой момент открывает рот так, что пережеванное яблоко машет белой тряпочкой и смиренно собирается выпасть, но Рам его вовремя и любезно захлопывает. Если быть полностью откровенным, Минхо ничего не понимает. Рам не его учитель, они лишь иногда пересекались и только здоровались друг с другом. Почему он стоит сейчас рядом, приносит ему поесть спустя три с лишним дня голодовки и говорит о том, что спас ему жизнь? Что вообще происходит? — Простите, а… — Стой-стой, — снова перебивает Рам, помахивая перед собой смуглой рукой, — сначала я расскажу все до конца, а потом ты задашь вопросы, если они у тебя останутся. Минхо согласно кивает, смотря на вкуснейшее в своей жизни яблоко с искрами в глазах. Рам невольно улыбается, на мгновение ужасаясь от мысли, что этого паренька уже могло бы не быть. — Все в интернате слышали про спортзал и то, что там произошло, — говорит он, присаживаясь рядом и глубоко вздыхая. — И я тоже. Джисон — мой ученик, причем очень добросовестный и стремящийся все выше и выше. Он слишком амбициозный, этим и выделяется. Я бы описал его как того, кто будет идти напролом ради своей цели. И, конечно же, я знал, что с ним сделает Лео, когда придет в себя. А очнулся он, к слову, очень быстро, — недовольно буркает Рам, морща нос. — Поэтому сначала пытался защитить его: он-то совсем ни в чем не виноват, просто попал под горячую руку. — А он… — ловит чужую паузу Минхо, выглядя крайне обеспокоенно. — Как он? Джисон, что с ним сейчас? — Все в порядке, не волнуйся. Все с ним хорошо, — улыбается обнадеживающе мужчина, похлопывая по напряженному плечу. — О Джисоне разговор с директором прошел гладко, решилось все быстро. Директор — человек недалекий, манипулировать им не оказалось очень уж сложным действием. Он поговорил с Лео, явно пригрозив рассказать обо всем губернатору: этот отбитый, кажется, надзирателя нашего побаивается до трясучки, что оказалось бескрайним для меня удивлением. Не знаю, что там за история, без разницы вообще, — отмахивается Рам, опираясь локтями в колени. — Поэтому дальше я взялся за тебя. Вот тут было куда сложнее, поэтому тебе пришлось пройти через эти мучения, чтобы в конечном итоге остаться невредимым. Ну, почти… — Это… Это неважно все, — расслабляет плечи Минхо, прикусывая губу так сильно, что кажется, будто она сейчас лопнет, и опуская руки с недоеденным яблоком в них на колени. — Со мной все в порядке. Главное, чтоб с тем идиотом все хорошо было. Вы… — подбирает он слова, открывая и закрывая рот, словно рыбка. — Спасибо вам огромное. Просто бесконечное спасибо и за Джисона, и за меня. За все, что вы для нас сделали. Рам выглядит немного смущенным, от чего щеки его розовеют, а длинные пальцы неловко поправляют угольно-черную челку, заправляя невидимые пряди за ухо. — Да не за что, чего уж там, — сцепляет он руки в замок, поднимаясь на ноги. — Поел? А теперь пойдем, отведу тебя на завтрак к столику, где уже, наверное, сидят твои друзья.