«Люди забудут, что ты говорил, забудут, что ты делал, но никогда не забудут, что ты их заставил почувствовать». Майя Энджелоу.
***
Было неожиданностью, что все терзания Джисона по поводу того, стоит ли к Лео цепляться с расспросами, оказались напрасными. Но, с другой стороны, с какой бы целью Лео ни звал его самостоятельно, он рад, что не нужно больше ломать голову над объяснением того, почему ему вдруг приспичило к мужчине пиявкой присосаться. Мало ли как бы он отреагировал. Просидеть на стуле ровно весь оставшийся урок математики под аккомпанемент жужжащего над ухом Хивона оказалось делом гиблым, но возможным ровно настолько, что даже глаз не задергался. Задергались исключительно ноги и рука, порывающаяся треснуть соседа по парте по затылку, чтобы унял уже свою удивительно живучую шарманку наконец. Какими-то неземными усилиями Джисон этого не сделал: после того, как Киджона разукрасил, понял, что как бы ни была сладка месть, а бить людей — не его стихия. Нехорошо он после этого себя чувствует. Насилие порождает насилие и все такое, верно? Ладно, возможно, Джисон был слишком нервным, заставляя учителя математики негодующе фыркать каждый раз, когда взгляд из-за очков с оправой цвета бронзы цеплялся за встревоженного паренька. Джисон честно старался не активничать настолько, но даже Хивон в какой-то момент не выдержал. — Да успокойся ты, будто он тебя на казнь ведет, — сказал он тогда, недовольно надувшись из неудовлетворенной потребности захватить больше джисоновского внимания. Лео и на казнь может повести — этого Хивон не понимает. Но он не поведет. Не Джисона. Он уже к этому привык. Однако что можно подразумевать про беседу о будущем его и друзей — совершенно точно не ясно, и догадок тоже не имеется. О каком будущем речь? Им через какие-то жалкие часы уже надо быть за пределами интерната, а тут заявляется Лео с эдаким сообщением. Такой себе сюрприз, конечно. Джисон в курсе, что ему достается какая-то странная, совершенно необъяснимая благосклонность со стороны Лео, но тот и друзей его упомянул. Хотя, если подумать, по его же просьбе Лео не дал убить Сынмина. Да и ситуация после смерти Феликса, когда Чанбин потерялся настолько, что за осколки схватился, за что их вместе с Минхо убить могли, тоже не отпускает. Лео мог бы не вмешиваться. Мог бы позволить погибнуть тому, кто сам нападает, и тем, кто нападавшего защищает. Но он этого не сделал. С Чаном, правда, не совсем так вышло, но странно, что он его живым оставил. Слишком странно. Даже если непреднамеренно, но от руки Чана погибли охранники. В итоге их оказалось, правда, не семь, как утверждал директор, а человека три, но тем не менее: остальные еще какое-то время пролежали ни живые, ни мертвые. Вряд ли Лео мог просто закрыть на такое глаза. В любом другом случае он приказал бы убить. Но он этого не сделал. Джисон помнит, каким видел его первые недели пребывания в Кэлюме из этих почти четырех месяцев нахождения здесь: черствым, скупым на благие дела и положительные эмоции, совершенно бездушным, лишенным чуткости. Будто он всегда только и искал повод выместить на каком-нибудь ребенке злость. Особенно на самом Джисоне. Но теперь он больше выглядит потерянным взрослым, который попросту запутался. Все еще поведение его необъяснимо для Хана, но трудно не заметить, каким растерянным он временами бывает. Агрессией в последнее время от него почти не разит за километр, как то было раньше на каждодневной основе, а брови теперь чаще расслаблены, а не нахмурены. С ним что-то происходит. И если он позволит, Джисон заговорит с ним об этом. — Ты пришел. Когда прозвенел звонок, вещи Джисон свои уже собрал и оставил их в полочке под партой, намереваясь после забрать. Класть тетради некуда: ни о каких выданных сумках даже речи нет, обычно приходится на руках таскать. — Да. Я пришел. Кабинет у Лео небольшой и совершенно пустой. Он полон книгами с непонятными для Джисона словами на корешках, уже порядком потертых, по столу разбросано множество исписанных листов и несколько открытых тетрадей, валяющихся как попало, на полках стоят разные по размеру и материалу фигурки, в углу ютится небольшой диванчик с двумя подушками и пледом, а на стенах висят всевозможные маски: он узнает только Хання и Хеттоко. Но все не то. Будто куча этих вещей тут расставлена только для того, чтобы заполнить пустоту душевную. Джисон почти слышит эхо. — Можешь сесть на диван, — машет Лео, отходя от зашторенного окна и присаживаясь за стол, на поверхность которого направляет задумчивый взгляд. Нельзя сказать, что он спокоен. Мужчина теребит длинными пальцами рукава своей темно-синей водолазки, излишне часто моргая, и покусывает палец. Джисон пользуется возможностью разглядеть его получше: он вдруг понял, что дольше нескольких секунд на него не смотрел, потому что Лео не любит чувствовать на себе чужие взгляды. Наверное, боится осуждения, если вспоминать про то, как он на «Пирата» злился. У него чуть смуглое лицо, волосы темные-темные, видно, что сухие, и родинка прямо на мочке уха, из-за чего Джисон в первые дни думал, что это прокол. Ресницы у Лео короткие совсем, на кончиках светлеют, как у Феликса, а бельмо на глазу выглядит как светло-голубая радужка без зрачка. Если подумать, это даже красиво. Необычно. Шрам на пол-лица с той же стороны, что и травмированный глаз, плавно перетекает на нос с высокой перегородкой; он не глубокий, просто длинный. Вероятно, даже швы не накладывали: следов не видно. У него тонкие и чуть лиловые губы, плотно сейчас сжатые, худое, но не слабое тело, длинные ноги и вздутые на руках вены. Ему около сорока, хотя на вид больше, и это все, что Джисон о нем знает. — О чем вы хотели поговорить? Голос у Джисона тихий, наверное, едва слышный сквозь рой мыслей в голове Лео, но он не может себе позволить говорить громче. Мужчина, однако, слышит его, хоть и голову поднимает с запозданием, испуская дрожащий выдох. — А, я… Да, я хотел поговорить, — кивает он сам себе, набирая легкие сухим воздухом и ерзая на стуле, — о тебе. О вас. Джисон смыкает колени, укладывая руки на бедра, и выжидающе смотрит. Лео почему-то сегодня какой-то неспешный, что на него, откровенно говоря, не похоже: он больше человек резкий, не любящий попусту время тратить. — Я знаю, — облизывается Лео, поднимая взгляд на Джисона, — что вы собираетесь бежать. И весь мир вмиг рушится. Пауза. Такая, словно вообще все остановилось: и пылинки в воздухе, и они вдвоем, и целый-целый мир. Не может быть, чтобы Лео знал о подобном. Они ведь ни разу никому не попадались. Во время похода к задней стене их никто точно не должен был видеть, иначе давно бы шеи свернули; вне комнаты они о побеге не говорили, а речи о том, что кто-то из ребят кому-то проболтался, идти не может. Тогда как? — Расслабься ты, — говорит Лео, указывая на сжавшиеся кулаки Джисона. Он выпрямляет спину до хруста, разжимая руки, и сглатывает нарастающий комок паники в горле. Страшно до чертиков, но поможет ли сделать вид, что ничего такого нет, Лео напридумывал себе всякого? Это будет смехотворно идиотской сценой. Лео не глупый. Если до этого он не был уверен в готовности к побегу, то сейчас точно знает об этом: тело Хана сказало все, что ему было нужно. — Джисон, — вздыхает мужчина, поднимаясь со своего кресла, подходит немного ближе и наклоняется, дабы взглянуть в расширенные в ужасе глаза. — Все в порядке, успокойся. Я тебя не трону. Джисон сглатывает еще раз, боясь даже пошевелиться. Страшно. Тревога заполняет легкие, запрещая вдохнуть хоть немного воздуха, сверлит в нем дыры и обмазывает формалином широкими мазками. Но голос Лео мягкий, а взгляд осторожный, боящийся напугать, навредить. Поэтому он выдавливает из себя дрожащее: — О чем вы? Лео разваливается на другом конце диванчика так, чтобы было удобно на Джисона смотреть, и мычит задумчиво перед тем, как сказать: — Слышал, как Ван бормотал себе под нос про Минхо, потом и про вас всех, все время упоминая яму у стены задней. Один раз произнес слово «побег». После того дня я пошел осматривать всю заднюю стену из любопытства и правда нашел там яму при, наверное, — он хмыкает, возводя взгляд к потолку, — третьем заходе. Вы ее хорошо спрятали, молодцы. О. Так это дело рук Вана. Тогда и удивляться не стоит, учитывая то, в каком состоянии он тогда был. — Но… — Джисон притягивает руки к груди, потирая одной другую до красных пятен и усердно стараясь не начать царапать. — Хорошо, но что вы с нами за это сделаете? Пристрелите? Или собакам прикажете загрызть до смерти? Или на электрический стул посадите? Или ремнем оп… — Погоди, Джисон, тише, — перебивает его Лео, вытягивая перед собой руки. — Нет. Я не стану никому об этом говорить. С вами все нормально будет, — он пытается заглянуть в стеклянные от непролитых слез глаза, но тщетно. — Взгляни на меня. Пожалуйста, Джисон. Хан нехотя поднимает голову, шмыгая и протирая глаза, чтобы никакая влага зрение больше не размывала, и слегка надувает щеки. Брови Лео чуть заломлены, а взгляд почти нежный, что вызывает еще больший ступор. — Я помогу вам. — Вы сделаете что? — Думаю, вы и без меня знаете, что сегодня ночью, когда будет самое обширное празднование, лучшее время для побега, — Джисон заторможенно кивает, когда вставший на ноги мужчина направился в сторону своего стола, копаясь в шкафчиках. — Я дам вам ключи от мастерской, где вы сможете взять лопаты или еще что-то нужное. К сожалению, вывести через ворота я вас не смогу, — он подходит со связкой ключей, внимательно перебирая ее и отцепляя нужный ключ, чтобы всучить его изумленному Джисону. — Поэтому помогу хотя бы так. Чем вы копали до этого? — А, мы… Не мы начали это, но копать продолжили палками и… руками. Не очень много нарыли. Лео понятливо мычит, упираясь бедрами в стол и складывая руки на груди. — Вряд ли за пару часов успеете справиться со всем и достаточно далеко убежать, — размышляет он вслух. — Знаете хоть, куда бежать будете? — Н-нет… Вообще нет. Даже не обсуждали. — Настолько хотите… Да, глупый вопрос будет. Слушай, — Лео потирает руки о бедра, глубоко вдыхая, — компаса у меня нет, поэтому запоминай. Как только выберетесь через проход под стеной, поверните направо градусов на тридцать относительно нее и идите все время прямо по лесу. Будет трудно, я понимаю, но там вы должны будете в какой-то момент наткнуться на черный тополь, который сильно отличается от других деревьев в том месте: ствол будет извилистым, а само дерево почти тридцать метров в высоту. Оно выше остальных, если пойдете правильно, то точно его найдете, — Джисон судорожно пытается вспомнить, какие у черного тополя могут быть отличительные черты, но Чан вроде неплохо в деревьях разбирается, поэтому сильно волноваться незачем. — На этом дереве вырезан крест. Вам нужно от тополя пойти в ту сторону, с которой этот крест выцарапан, понял? — А… А дальше?.. — Дальше прямо до тех пор, пока не выйдете на опушку. Там будет домик у озера. Так в этом лесу еще и живет кто-то? — Дом?.. — Да, там бабка с дедом гнездятся, которые точно вас приютят, об этом не беспокойся. Старуха та еще добрячка. — А кто они? — спрашивает Джисон, отказываясь верить в происходящее. Он вообще не поспевает за неотрывно поступающей информацией, шокирующей с каждым произнесенным чужим ртом словом. — Просто старики, которых я знаю, — отмахивается Лео. — Не докапывайся, возьми и отведи туда своих друзей, а дальше они вам помогут. Джисон затыкается. Просто старики, которые приютят их. На самом деле он только сегодня начал думать о том, а что же делать после того, как они окажутся за стенами. За окном, кажется, минусовая температура — сегодня не до костей пробирает в теплой одежде, конечно, но все равно холодно. Далеко в такую погоду не убежишь, особенно через лес, где бог знает какие мохнатые водятся. Лес — такое место, где ровно не походишь, а значит, и больше сил потратишь. Идти и без того неизвестно сколько. — Почему вы это делаете? — решается разинуть рот Джисон, сжимая в руках ткань кордовых штанов. Они теплые, в них и пойдет. — Делаю что? Конечно, Лео понимает, о чем речь, но по опущенному на уровень ступней Джисона взгляду ясно, что попросту отвечать не хочется. Нет уж, Хан так просто теперь от него не отстанет — опасности больше не чувствует. Хотя так вольничать все равно нужно с осторожностью. — Помогаете нам. Раньше еще хотел спросить об этом, но теперь не думаю, что смогу уйти без ответов. Джисон уже более расслаблен, чего не сказать о Лео; будто местами поменялись. Мужчина, правда, слишком уходит в себя, утыкаясь взглядом в свои сцепленные руки, и совсем не спешит отвечать. — Почему ваше отношение ко мне буквально перевернулось? — продолжает Джисон, заставляя его обратить на себя внимание. — Раньше вы меня ненавидели, а теперь предлагаете свою помощь в побеге. Я не знаю почему и не знаю, в какой момент это произошло, но мне правда интересно. Что вдруг произошло? Лео поднимает голову, смотрит пару мгновений в выжидающие глаза напротив и садится в кресло, отпрянув от стола. — Я просто увидел твою улыбку, — вздыхает он, глядя на реакцию удивленного пуще прежнего Джисона. — Что?.. Что вы имеете в виду? — Ты улыбаешься, как он. Как мой сын. Сын. Джисон никогда даже и подумать не мог, что у Лео могут быть дети. — У вас есть сын? — Был, — поджимает мужчина губы, укладывая локти на столе. — Его давно убили. Брови Джисона резко взметаются на лоб, а сам он во все глаза таращится на притихшего мужчину. Видимо, воспоминания сами собой захватили, заставляя постоянно прерываться. Хан не думал, что у Лео может быть ребенок, потому что он не то чтобы семейным выглядит, да и в Кэлюме буквально живет. Мог бы, конечно, работать и семье деньги отправлять, но как-то такая история не выглядела слишком уж правдоподобной. — Это произошло много лет назад, когда я здесь еще не работал. Было лето, — Лео втягивает шумно воздух носом, откидываясь на стуле, — очень жаркое лето. Мы жили недалеко от пашни, около которой мой сын любил бегать. У них с друзьями, соседскими мальчишками, было там какое-то свое любимое место. В один из таких дней, когда я возвращался домой после работы, я увидел скопление людей у распахнутых дверей. Это были мои соседи, а еще пару офицеров и медиков. Лео вздыхает как-то совсем неровно, сбивчиво, возводя взгляд к потолку, словно пытается сдержать слезы. Никогда еще не доводилось видеть его таким уязвимым, словно тронь — посыплется. — Моя жена в тот день повесилась, — все же говорит он, прочищая горло, когда голос ломаться стал, — потому что нашла сына мертвым. Убитым. Его убили на той самой пашне. Джисон не знает, имеет ли он право спрашивать подробности, когда Лео хмурится и явно старается все-то в руках себя держать, но и сказать хочется, что в порядке все будет, если плакать очень хочется. Он семьи лишился, конечно. — Его убили… ученики Кэлюма. — Кто? Он прикусывает язык, когда тот сам развязывается, и подается назад, упираясь спиной в обивку диванчика. — Ученики Кэлюма, которых вывезли на поле работать. Ты же знаешь, что тут на детях деньги делают, ничего удивительного. Но моему сыну было семь лет, а этим… — он сглатывает, подбирая слова, — детям было по шестнадцать. В тот день сын вышел один, без друзей, как иногда случалось. В те времена еще была открыта та тюрьма на территории, и эти ученики были именно оттуда: таких чаще таскали выполнять сложные работы. Они, кажется, что-то не поделили. Но мой сын та еще пушинка, я знаю, что он просто попался этим животным под руку. Жена даже не смогла дождаться, пока я приду домой, и… повесилась. В один день я потерял всю свою семью, весь смысл своей жизни. И я знаю, что сильно из-за этого изменился; много раз думал последовать за ними, но каждый раз что-то держало меня здесь. Обида, наверное, за то, что с теми зверями ничего не сделали, — хмыкает Лео, не отрывая взгляда от своих пальцев. — Поэтому я решил устроиться на работу в Кэлюм, чтобы самолично их всех переубивать, но… на тот момент их уже выпустили, а я понял, что в Кэлюме таких отбросов полно. Мне стало плевать на любых детей здесь. Я никого никогда тут не защищал, даже если иногда сердце сжималось от криков. Но когда ты улыбнулся… Я не скажу, что ты прям очень на сына моего похож, но, наверное, если бы он вырос, то вы выглядели бы как братья, — горькая усмешка слетает с его губ, растворяясь в звенящей тишине. — Но улыбка… Я просто растерялся, когда увидел ее. Я старался не смотреть часто на фотографию сына, чтобы хоть немного легче стало, но… Но я ведь прекрасно помню эти выглядывающие десна, ровные зубки и улыбку в форме сердца. Помню, как раздувались его и так пухлые щеки, когда он смеялся, и как его глаза становились похожими на полумесяцы. Это меня заставило о стенку биться. Я… Я чувствовал себя ужасно, когда понял, где я оказался из-за своей обиды на судьбу, на жизнь, на людей. Я ведь… — он шумно втягивает ртом воздух, медленно его выдыхая и очень стараясь держаться, но глаза его все равно стеклянные от пелены слез. — Я позволял убивать детей. Даже тех, кто и мухи не обидит. Я ведь и твоей смерти желал, хотя ты совсем ничего плохого не сделал, и чуть друга твоего не убил, когда голодом морил. А он же… Ну, он просто тебя хотел защитить. Меня настолько поразила его смелость, потому что я привык, что меня все шарахаются, и от растерянности только больше разозлился. Мне жаль, что вам, подросткам, пришлось прикрывать спины друг друга здесь из-за меня. Я не буду просить прощения, потому что знаю, что не заслужил после всего, что сделал, но мне правда жаль. Очень. И если я не могу вернуть время назад еще в тот день, когда ты сюда прибыл, то у меня есть возможность хотя бы сейчас помочь. Ключ от мастерской у тебя, я могу сверху накинуть еще еду и теплую одежду, потому что идти вам придется долго. Пожалуйста, оставайся в целости. Он увидел в нем своего ребенка. Смотрел и все время видел того, кого потерял много лет назад, в тот же день, когда повесилась его жена. Он явно любил эту женщину, а о любви к сыну даже говорить не стоит. — Вы говорили про фотографию, — хрипит Джисон в конце концов, прочищая горло и пытаясь не звучать слишком потрясенным. — Она еще у вас? — Я не могу себя заставить от нее избавиться, — испускает Лео нервный смешок, стараясь незаметно сморгнуть подступившие слезы. — Вот здесь. Он встает из-за стола и выхватывает из ряда книг тоненький переплет, потертый жутко, с исписанной желто-оранжевой обложкой, на которой нарисованы, кажется, пумы. Огрубевшие пальцы проходятся по книжке с особым трепетом, почти интимным после всех этих рассказов; по отношению Лео к ней можно понять, насколько она для него важна. — Это его раскраска любимая. Тут и история есть про дружбу пумы и совенка, и рисунки всякие, которые разукрашивать надо. Он ее несколько раз перечитывал, рисуя поверх уже готовой картинки еще слои, — тепло смеется Лео, усаживаясь на диванчик рядом. — Я так ненавижу эту книжку, — уже тише добавляет он, — она всегда делает больно. Взгляд у него, направленный на предмет в руках, теплый, искренне нежный, а еще полный сожалений. Джисон подминает под себя одну ногу, вглядываясь в перелистываемые Лео страницы, где штрихи, видно сразу, детские, резкие и с сильным нажимом. Феликс тоже так рисовал. Все, кроме звездочек: он их выводил с огромной аккуратностью. На одной из страничек торчит маленькая фотография, от которой Джисон автоматически отводит взгляд: это все же что-то слишком личное; если Лео не передумал, он сам покажет. — Вот они, — говорит мужчина, вытаскивая фотографию из книжки, отложенной в сторону, и оглаживая ее еще осторожнее, чем раскраску. — Жена и сын. Они очень похожи, да? Он тихо смеется, часто-часто взмахивая ресницами, и переводит свой взгляд на Джисона, который невольно улыбается, рассматривая людей в явно хорошем настроении на снимке. Женщина наклонилась, чтобы обнять своего сына поперек груди, а тот схватился пальчиками за ее руки, откидываясь головой на плечо, спрятанное рукавом длинного платья, и весело жмурясь от солнца. Сам Лео стоит рядом, положив ладонь на спину женщины где-то в районе лопаток, и будто не может отвести от них счастливого взгляда: в камеру он не смотрит. — Эту фотографию мы сделали за два дня до случившегося. Странно, как ты похож на них больше, чем я. — Неправда, — тычет Джисон пальцем на мальчика, — у него глаза как у вас, да и подбородок точно тоже. Лео удивленно изгибает брови, откидываясь на спинку дивана, и посмеивается с такого комментария. — Про глаза уже слышал, но вот подбородок… Это что-то новенькое, — улыбка на его лице сохраняется недолго; на смену ей губы кривятся, а взгляд опускается. — Я совсем голову потерял после их смерти. Столько дел натворил… В драки тоже ввязывался, где заработал это, — он повторяет линию шрама пальцем, водя над кожей, а после указывает на пострадавший глаз, — и не только. Всякое разное происходило, но… Сейчас… Нет, не сейчас, — вертит он головой. — Когда я впервые увидел твою улыбку, я подумал, что свихнулся в конец, потому что ты слишком сильно напоминал мне сына. И каждый раз после этого я не мог смотреть на тебя без мыслей о нем, и это сводило с ума. Я будто проснулся от затяжного кошмара и понял, что этот ужас творится наяву. От этого, — Лео сглатывает, пытаясь объяснить все, что чувствовал, пока Джисон внимательно слушает, силясь лишний раз даже не моргать, — я злился на тебя сильнее, но еще больше хотелось… защитить? Когда ты смеялся, я видел в тебе сына, когда был напуган — тоже, и я понимал, что это абсурд, что мой… мой сын мертв, но… — он с тяжестью вздыхает, запуская пятерню в волосы и утыкаясь локтями в колени. — Но я не мог себе позволить больше и пальцем тебя тронуть. Тогда я понял, сколько ошибок совершил, и понятия не имел, что делать дальше. Что делать теперь. Это была его любимая книжка, — он усмехается, разок шмыгнув носом, и подносит ее ближе к Джисону. — Она была моим спасением, она же меня губила. Возьми ее, я не могу ее видеть. Джисон чувствует, сколько невысказанного вертится у него на языке, но дает себе время подумать, с чего именно начать, а пока только мотает головой. — Я не возьму. — Почему? — Тем, что отдадите мне ее, от памяти о вашем сыне вы не избавитесь. Джисон никогда не думал, что ему станет жаль того, кто доводил его до истерического ужаса, но сейчас он сидит рядом с уязвленным Лео и борется с желанием обнять его. Вместо этого он кладет руку на спину мужчины, робко и совсем легко хлопая по ней, а в другой сжимает спасительный ключ. Лео дал возможность проникнуть в мастерскую за лопатами, обещал дать еду и теплую одежду, поэтому Джисон не может заставить себя злиться сейчас. Но он рад, что мужчина не просил прощения: не уверен, что мог бы простить. Хотя бы не сейчас. Не за Чана. Возможно, через время, но не в этот самый момент, как бы сердце от печальной истории не сжималось в сочувствии. Но он рад, что теперь вероятность того, что Лео будет причинять вред детям, точно снизится — теперь, когда он высказал все вслух и понял, к чему привело его самобичевание.***
Чан старался этого не показывать, но он в замешательстве. Он хотел постараться сделать хоть что-то, чтобы уменьшить риск быть пойманными в день последней вылазки перед побегом, потому что надо было успеть вырыть хотя бы какую-то значительную часть, чтобы все не полетело к чертям во время самого побега: они бы банально могли не успеть. Они и сейчас могут не уложиться в установленные два часа, если хотят дорыть небольшое отверстие, через которое придется ползти, и к тому же успеть убежать далеко, туда, где их искать не станут. Хотя и тут неизвестно, оставит ли Кэлюм их в покое, или же будет искать до победного. А может, обратится к властям. Хотя тут уже маловероятно: если у ребят получится привести их в интернат, любая часть всеобъемлющей правды, что таят в себе стены Кэлюма, может ненавязчиво всплыть наружу. А это уже ого-го какой провал не только для директора и всех работников в целом, но и для губернатора, на чьих плечах лежит ответственность. Этот мужчина явно уверен в том, что ничто никогда не выплывет на берег. Можно было бы самим в руки офицеров, любезно отправленных Кэлюмом, попасть с целью уничтожить интернат, но вот проблема: этот план строится лишь на допущениях. Он настолько же хрупкий, насколько и пуговица на пиджаках директора, вечно слетающая на всех выступлениях. Поэтому они, если удачно удастся выбраться, будут действовать в безопасной зоне: за пределами интерната. Там, где нет шанса быть избитым до полусмерти, загрызенным сторожевыми псами или этими же сторожами быть застреленным. Кому-то ломали череп, кому-то выворачивали суставы, кого-то прижигали раскаленным металлом, и Чан уверен, что с ними все будет куда хуже. С фантазией об убийствах у них все в порядке. У них всех. Чану, правда, тоже хотели однажды прижечь кожу в нижней части живота, где-то справа, и даже успели коснуться, но ничего больше: он очень долго и громко умолял сделать с ним что угодно, но не махать горячей железякой перед лицом, и его просьбу выполнили, сменив раскаленный крюк на угловатый, длинный и тяжелый кусок дерева, лежащий на мастерском столе рядом с точно такими же. Оно, правда, совсем было необработанным, и после вечности избиений Минхо с Чанбином приходилось доставать из его тела все занозы, которые только смогли найти, но для него всяко лучше, чем тот крюк с оранжевым от нагрева концом. И дело не столько в боли, сколько в плохих воспоминаниях, связанных с ожогами. Получать тяжелой древесиной и слышать хруст костей тоже процедура не самая приятная, и возможно, что протерпеть несчастный металл было бы разумнее, но он так сильно размахивал ногами, что возвышающиеся над ним двое мужчин просто побоялись этим крюком по лицу получить. У Чана уже есть шрамы от ожогов — их оставляли порой родители. Сколько он себя помнит, они всегда напивались вусмерть, готовые сына на бутылку обменять, и в какой-то момент даже совсем крохотный Чан, принимающий и любящий родителей со всеми их недостатками, перестал просить о братике или сестричке: побоялся, что им тоже придется через весь этот ад проходить. Но тогда он не считал это адом; думал, что во всех семьях детей избивают чем попадется, будь то сломанная ветка с соседского дерева, кинутая с расчетом попасть в голову пустая стеклянная бутылка или железные вешалки да толстые книги. Мама всегда целилась в голову. Отец же предпочитал просто игнорировать сына, днями и ночами купаясь в бесконечном алкоголе, поставленном в приоритет над продуктами, и наклоняясь над стащенной у кого-то газетой. Но при особенно паршивом настроении и он бил — рука у него уж больно тяжелая, даже стараться не нужно, чтобы причинить боль. Часто до потери сознания. В какой-то момент мужчина решил, что будет весело подойти к голодному, но продолжающему делать уроки сыну, чтобы утолить свое любопытство. Потушить сигарету. О кожу Чана. И он это сделал, но далеко не один раз; ключицы, ноги и плечи полны круглых, но немного кривых шрамов. Иногда нагревал над плитой ложку и прижигал уже ею, если было не лень. Ему, наверно, нравилось, как кричал его сын, захлебываясь собственными криками, слезами и слюнями, но он никогда не называл причины. Однако матери подобное проворачивать запрещал — она довольствовалась избиениями и кровотечениями от порезов, оставленных на коже сына. Чан не смог бы с точностью ответить на вопрос, в какой момент он начал осознавать, что такое происходить в семье не должно. Но и семьей эту пару алкашей с сыном на шее не назовешь, поэтому он часто пропадал где-то на улице, боясь лишний раз вернуться домой. Однако ему повезло, что Минхо часто затаскивал своего лучшего друга в собственную комнату, кормил и настаивал на ночевке. Родители Минхо против не были: сами порой ужасались синякам по всему телу и лицу Чана, — но ничего не предпринимали. Его бы забрали в тот же самый Кэлюм, потому что сиротские дома уж больно переполнены, но уже с подачи родителей Минхо. Разницы никакой, но он хотя бы успел подольше побыть за стенами этой преисподней. Сейчас же, правда, неизвестно, куда ему идти после удачного побега, потому что к родителям вернуться — самолично себя в могилу свести; да и они вряд ли сыночка ждут своего. Вероятно, за порог не пустят. Но сейчас главное попытаться сбежать, а дальше будь что будет. Эти небрежные мысли, правда, не успокаивают, от чего Минхо все-таки решается с ним поговорить первым: сам Чан рот на замке держал, ни о каких переживаниях не рассказывая. — Эй, ты. Твоя угрюмая рожа мне уже во снах снится. Да, Минхо никому не запоминался особенно нежными словами, Чану в том числе. — А где остальные? — Чан пытается даже не позволять скребущей под ребрами теме начаться, поднимаясь на локтях и морщась от того, как собственный сухой шепот в горле комом уже стоит. — Занятия, наверное, закончились, раз ты здесь. — Я ушел минут на десять раньше, — говорит Минхо чуть тише обычного, с разбега падая на свою постель: не хочет звучать слишком громко в относительной тишине их комнаты. — Учитель поручил бумажки отнести в другой класс и сказал на все четыре стороны валить, как сделаю это. Десять минут. Примерно столько Чану нужно продержаться до прихода друзей и попытаться сделать так, чтобы никакой чересчур глазастый на изменения в настроении Минхо не докопался. — Чан, рассказывай. — Нечего рассказывать. — И ври поменьше. — Я не вру. — Ну вот опять, — выныривает Минхо из недр своего одеяла, куда зарылся носом всего мгновение назад. — Тогда зачем я тебе нужен, если ты не можешь мне открыться? Чан не отвечает, следя за тем, как собственные пальцы ног поджимаются и разжимаются, спрятанные под двумя парами носков. Он неловко дует щеки, хлопая ресницами и отказываясь смотреть на друга, который хмурится только сильнее. — Я… — он кашляет, что случается часто в последнее время из-за постоянного шепота, раздражающего горло, и чешет за ухом. — Что будет после побега, Минхо? — А что должно быть? — спрашивает тот, переворачиваясь на спину и глядя в потолок. — Нам с тобой надо будет устроиться на работу, потому что нужно как-то себя прокормить, а жить есть где. Чан сглатывает, мельком взглянув на друга, и начинает неуверенно: — Но… — Чан, ты будешь жить со мной, — тут же прерывает его Минхо, заставляя вскинуть голову. — Вот-вот стукнет мое совершеннолетие, а дом родительский записан на меня, поэтому ты будешь жить со мной. Ты не пойдешь к этой алкашне, Чан. Ни за что, — хмурится Минхо, вспоминая все оставленные на теле друга увечья, которые ему приходилось вылечивать с инструкций своей матери. — Наступит день, когда они собственноручно тебя убьют, если ты будешь зависим от них материально, поэтому ты переедешь ко мне, мы найдем работу и заживем без страха за свою жизнь, слышишь? Все образуется. Я… понимаю, — сглатывает он, — что пока радиоведущим тебе не стать, но давай сначала цепляться за лучшие возможности, а потом искать тебе хорошего врача, ладно? Пока нужно встать на ноги, а потом мы сможем устроить свои жизни так, как всегда хотели. Минхо внимательно следит за ерзающим на кровати Чаном, подпирая рукой щеку. — Но нужно же сначала школу закончить, — вздыхает наконец он. — Мне придется побыть на шее родителей еще какое-то время. — Нет, Чан, послушай, — машет рукой Минхо. — Дома есть кое-какие сбережения родителей, я знаю, где они спрятаны. Нам хватит, правда, — он делает паузу, дожидаясь кивка друга. — У дедушки еще было довольно много связей в сфере образования, поэтому мне не составит труда добиться того, чтобы я попробовал сдать все экзамены в конце этого учебного года, дабы не тратить на учебу еще один. Я сдам, я знаю. Родителям всегда было важно, чтобы я был на шаг впереди сверстников, поэтому они привили мне привычку много учиться, ты сам это знаешь, — пожимает он плечами под тихий смешок Чана, больше похожий на неровный выдох. — Ты тоже все сдашь, я уверен, волноваться не за что. Опять же, благодаря тому, что многие люди меня знают больше как внука своего дедушки, чем сына своих родителей, у меня есть на примете несколько рабочих мест, куда я смогу нас устроить. У родителей не было таких друзей на работе, как у моего старика, поэтому на их связи надеяться вряд ли придется, — Минхо прочищает горло, пытаясь не позволять воспоминаниям взять над собой контроль. — Обещаю, Чан, все будет хорошо. С тобой все будет прекрасно, нужно лишь немного поднажать. Сможешь? Чан смотрит в глаза своего лучшего друга, где помимо пелены поддержки кроется искренняя забота, может, даже переживания за него. Конечно, он переживает. Чан на его месте тоже был бы неспокоен. Минхо хочется довериться, ему легко довериться, потому что сам он уверен в своих словах. А Минхо не станет строить несопоставимые с реальностью планы и не будет говорить того, в чем не уверен, поэтому Чан знает, что он действительно это и имеет в виду, когда шепчет в ответ: — Смогу. — А я буду рядом, — улыбается Минхо, неуклюже подмигивая своему другу и заставляя того засмеяться. — Я всегда рядом, не забывай про это. Чан облегченно кивает как раз в тот момент, как в комнату вваливаются остальные ребята, уставшие и обессиленные, но продолжающие неугомонно болтать и разваливаться где попадется: кто на пол прилег, кто на кровать чужую поверх такой же вялой тушки. — Хенджин, — воет Чонин из-под упомянутого парня, — если ты думаешь, что ничего не весишь, спешу тебя разочаровать. Сейчас ты сродни мамонту, зуб даю. — Врешь, мелкий, я не такой тяжелый, зуба лишишься, — бубнит в ответ Хенджин, упавший спиной на бедного мальчишку так, что она с хрустом выгнулась, и недовольно таращится в потолок. — Почему у тебя такая большая задница? Я сломал из-за нее спину! Чонин слабо пытается выкарабкаться из разморенного друга, но отбрасывает эту идею уже на секунде третьей. Над развернувшейся сценой хохочет Сынмин, севший позади Чанбина на его же кровати с целью сделать массаж бедолаге, перестаравшемуся на вчерашней физкультуре, из-за чего теперь все тело ломит жутко, а мышцы словно плотно чем-то забили. — Нечего было на нее своей поясницей приземляться, дурында, — кряхтит Чонин, снова предпринимая попытку перевернуться на спину. — Свали, противный. — Сам такой, — огрызается Хенджин, переползая на пол, дабы поваляться дальше в тишине и покое. Холодно там, правда, но пожалеет потом. — Вроде худой как спичка, а задница кругом. — Лучше твоей плоской доски будет, — фыркает Чонин, поднимая умоляющие глаза на Сынмина, который своим массажем чуть не усыпил его старшего брата, проспавшего ночью из-за боли во всем теле от силы пару часов. Сынмин в ответ лишь обещающе улыбается, от чего мальчишка расплывается в довольной улыбке и падает затылком на подушку, в предвкушении от предстоящего массажа поджимая пальцы ног. — Я б поспорил, — глухо отвечает Хенджин, поднимая голову, когда слышит голос Минхо. — Чан спросил, но вы не услышали, хотя мне, если честно, тоже интересно. А Джисон с Хивоном где? — А, Джисон… — Хенджин вытягивается на полу, устремляя взгляд на поднявшего брови Минхо. — Его Лео забрал. — Чего?.. — Стой, Минхо, стой, — он хватает за ногу вскочившего Минхо, пытающегося пройти мимо лежащего друга к двери, определенно беспокоясь за Джисона, а тот только бросает на него сверху вниз раздраженный взгляд. — Не думаю, что ему причиняют боль. Лео был сконфуженным каким-то. — И для чего еще он мог его позвать? — Джисон сказал, — вспоминает Хенджин, не отпуская чужой ноги, — что он хочет поговорить о нашем будущем. Минхо склоняет голову, в замешательстве повторяя: — О нашем? — и после утверждающего кивка Сынмина продолжает: — Что значит «о будущем»? О каком, блять, будущем? Не говорите мне, — машет он указательным пальцем, недоверчиво оглядывая двух джисоновских одноклассников, — что он знает про побег. — Да брось, — говорит Сынмин, пересаживаясь на кровать настороженного Чонина, чтобы размять ему плечи, — откуда ему знать? Если и спалил нас, то давно бы уже шеи свернул. И злым он не выглядел. — Я так и знал, что он что-то выкинет однажды, — закусывает Минхо щеку изнутри, отцепляя уже не такие настойчивые руки Хенджина от своей ноги. — Куда он его забрал? — Ну… — Кого? — не позволяет Сынмину договорить голос, донесшийся из-за открывшейся двери. — Не меня ищете? Это Джисон. Целый, без болячек, без всяких ран, целехонький. Живой и здоровый, но сразу после облегченного выдоха и дернувшихся в попытке обнять рук Минхо застывает. — Ты плакал. Джисон округляет глаза, неловко опуская взгляд и пытаясь пройти так, чтобы не задеть лежащего Хенджина. Он садится на кровать Минхо, подминая под себя ноги и хлопая возле себя, чтобы хозяин спального места приземлился рядом, что тот и делает, но внимательно смотреть не перестает. — С чего ты взял, что я плакал? — У тебя ресницы слиплись и губы покусанные, — сразу же отвечает Минхо, придвигаясь ближе и облокачиваясь спиной о стену. Джисон чувствует на себе и чужое внимание тоже, но отказывается смотреть на друзей. — Я всегда кусаю губы, — бормочет он, теребя пальцами край своего белоснежного свитера. — Нет, только когда нервничаешь и плачешь. Со вздохом поражения Джисон обвивает Минхо поперек талии, роняя голову куда-то на груди, чтобы тот не смог прожигать его лицо настолько целенаправленно, и закидывает одну ногу на чужое бедро, сразу же чувствуя на своей спине легкое поглаживание. — Тебе Лео что-то сделал? — хмурится Чанбин, который поднялся со своей кровати, чтобы лечь к Чану: он как-то раз признался в боязни того, что после потери голоса самый старший из них будет чувствовать себя более одиноким, чем когда-то. — Серьезно, почему ты плакал? — Нет, он… ничего не делал, просто… — Джисон мычит, не зная, как правильно описать все произошедшее, попутно роясь пальцами в шерстяной рубашке Минхо где-то под ребрами. — Мы поговорили с ним, и он сказал, что знает, что мы собираемся бежать. — Он знает что?! — вскрикивают Хенджин с Чонином одновременно, заставляя от неожиданности вздрогнуть. — Вы не подумайте, он вроде как помогает нам, — спешит объяснить Джисон, когда чувствует, как от удивления Минхо на мгновение перестал водить рукой по спине. — Я знаю, это, ну, неожиданно слышать, но он дал мне ключ от мастерской, где мы можем тихонько стащить лопатки. А еще он сказал, что даст еды и одежды теплой, и вообще… Он сказал, в каком направлении нам идти. Сказал, что в лесу есть домик, где живут бабушка с дедушкой, и что они могут нас приютить. — Да он головой стукнулся, — поднимается с пола Хенджин, расхаживая из стороны в сторону с прикусанным кончиком большого пальца. — Он башкой долбанулся, говорю вам. — Хенджин, — слышат они шепот Чана, подвинувшегося к краю для большего места Чанбину, — так или иначе, но это наш шанс. Осталось дождаться ночи. — Послушайте, — вздохнул Джисон, теснее прижавшись к Минхо в погоне за исходящим от него теплом. — Лео на самом деле… Ну, он рассказал многое о своей жизни, поэтому… я понял, наверное, почти все его поступки. Он ненавидел детей из Кэлюма по собственным причинам, и в какой-то момент действительно потерял голову, но сейчас вроде как пришел в себя?.. — он облизывается, когда губы начинают пересыхать от отсутствия хоть какой-то влажности в воздухе. — Он плакал. — Плакал? — подает голос Минхо, посылая поток воздуха в макушку. — Перед тобой? — Да, я… поэтому и прослезился. Мы все это время проговорили. У него грустная история, правда, я действительно разрыдаться там хотел, и… Он потерял всю свою семью, и виноваты в этом ученики Кэлюма, — наконец произносит он, зарываясь лицом в рубашку Минхо и слыша пораженные звуки и вопросы. — Понятно, что у него крыша полетела, но я не могу сказать, что это освобождает его от ответственности за то, что он делал. Это… просто жизнь. Он не плохой и не хороший, он просто человек. Тот, кому свойственно творить глупости от высшей степени отчаяния. Я не могу его оправдать, но и не жалеть не в силах. Злодей всегда тоже жертва, но его это действительно не оправдывает. Потому что за собой он тянет и других людей, идет по их головам, лишь бы выбраться из собственного колодца, куда его скинули, и стать тем, каким он должен был быть — нормальным. Или просто тянет, не пытаясь выбраться. Чтобы остаться там же, но быть сильнее кого-то, доказать самому себе и своему обидчику, сотворившему с ним такое, что он лучше, он могущественнее. Но это провал; однако понимание этого приходит слишком поздно, чтобы протянуть руку всем тем, кому обрубил их собственные. — Так… — отзывается первым Чан, чей шепот прекрасно слышен в глухой тишине комнаты, где все пытаются переварить поступившую информацию. — Хорошо. Лео собирается нам помочь — остальное неважно. Нам нужно пользоваться возможностью, пока ее у нас не отобрали. Помощь нам действительно нужна. Давайте просто продумаем все, ладно? Джисон ойкает, вдруг замечая отсутствие одного человека, и поднимает голову с груди Минхо. — Погодите, а где Хивон? — Провалился где-нибудь, надеюсь, — шипит Чонин со злостью более явной, чем раньше. — Небось тухнет в камере своей, кусок дерьма. Джисон, видимо, снова что-то пропустил. Но еще удивляет реакция Чанбина, обычно пытавшегося прекратить весь поток ругательств, выливающийся изо рта его брата в сторону их новенького: он совсем не двигается, даже в лице не меняется, но сложно не заметить его напрягшиеся мышцы. — Он… Кажется, он что-то успел натворить, — отзывается Сынмин, похлопывая явно раздраженного Чонина по плечу. — Его, по-моему, куда-то дежурные позвали на перемене, а он отчего-то взбесился и закатил там сцену. Чонин сказал ему, что безопаснее будет вести себя спокойнее, иначе проблем нахватает на голову, а Хивон еще сильнее беситься начал, и на Чонина наорал, и на нас всех тоже, когда увидел рядом. Он… — Сынмин втягивает носом воздух, мельком взглянув на Чанбина. — Он много бранился, а потом вообще назвал Феликса… — Больным, слабоумным придурком, — продолжает за него Чанбин, стискивая зубы, — которого он уже ненавидит, хотя даже не встречал, и всех нас, вообще-то, тоже. Чан, который в силу меньшего количества уроков у своего класса такой картины в учебном корпусе не застал, в неверии разевает рот, боясь и слово выдавить из себя. — В любом случае, — откидывается Чанбин на спинку Чановой кровати, — не знаю, зачем им Хивон понадобился, но даже если он появится до того, как мы решим бежать, я его никуда звать не собираюсь. Не знаю, конечно, как вы, но не я точно. У него есть свои богатенькие родители, которые на слишком долгое время своего драгоценного сыночка здесь держать не будут. Уверен, о нем и без нас позаботятся. Чонин согласно кивает, подставляясь под вновь массирующие его пальцы Сынмина, что, оказывается, неплохо успокаивает, и говорит негромко: — Я тоже не собираюсь рисковать своей и вашей жизнью ради какого-то избалованного своевольного болвана, который никого ни во что не ставит. К черту его. Джисон и не думает пререкаться. За Хивона действительно бесполезно беспокоиться — да и не хочется, если не врать, — поэтому он им голову себе забивать не будет. У него есть проблемы поважнее. У них навалом множества других забот, и в первую очередь — как бы не умереть в эту и последующие ночи.***
Удивительно, как снег решил выпасть именно в тот день, когда все ему были рады больше всего. Все, кроме тридцать седьмой комнаты, у которой в этот же день побег, а следы позади главных корпусов, идущие нога к ноге, точно вызовут подозрения — в том месте даже сторожи редкие гости. Особенно в такой день, когда отдыхать будут все. Пост, конечно, не бросят, но значительно ослабят, а в полночь точно выйдут во двор фейерверки запускать. Выйдут, что неудивительно, только работники, дети же максимум из окон жилого корпуса смотреть будут; Джисон подозревает, что в эту ночь до определенного часа им шастать по зданию разрешат, но выпускать за его пределы точно не будут: присматривать за ними некому, а рисковать никто не захочет. Они долго обсуждали план побега, продумывали почти каждую мелочь, но веток вероятностей тех или иных событий с избытком, поэтому многое зависит лишь от воли случая. Все вместе точно никуда не пойдут: их семеро человек, незаметными даже в переполненном корпусе не остаться, да и вряд ли он будет таковым в то время, когда им нужно будет бежать. Все просто: люди в полночь выйдут во двор, скорее всего, будучи поддатыми, застрянут там максимум на часок, потом обратно смоются в холл первого этажа или в излюбленный актовый зал, если не разбредутся по всему зданию на радостях. Идеальный момент — сразу после того, как все зайдут обратно и будут толпиться на первом этаже, чтобы меньше взглядов было направлено на них, теряясь в пьяной куче. Если бы они были уверены, что веселящиеся во дворе люди не свернут назад, в сторону клена рядом с почти вырытым проходом, то выбрались бы в это самое время. Но все ученики помнят, насколько нетрезвыми работники бывают и какие вещи вытворяют, поэтому не будет сюрпризом, если они захотят обойти главные корпусы. Джисон соврет, если скажет, что не волнуется, но еще больше он в предвкушении. Рад, что они смогут избавить себя от ежедневного страха за свои жизни; рад, что теперь у них будет шанс. Благодаря словам Лео он меньше переживает по поводу того, смогут ли они из леса выйти, и на всякий случай рассказал остальным точный путь — мало ли, что с ним случится. Было бы грустно, если бы Джисон не смог попрощаться с Рамом и тетушкой Ивонн, но и сделать это по-своему небезопасно. Доверять все же в этих стенах нельзя никому, даже если очень хочется, и он не станет подвергать друзей опасности только потому, что кто-то стал для него здесь хоть каким-то лучиком. С Ивонн он уже говорил сегодня, с Рамом тоже удалось увидеться, поэтому заранее скучать не приходится. Когда они расчехлят всю подноготную Кэлюма, являя миру правду, тогда, быть может, они еще встретятся. Несмотря на то, что пошел снег, его не очень много, а еще солнышко решило ярко посветить, заставляя не так уж и сильно укутываться перед выходом во двор, как обычно. Ночью все равно будет холодно, даже если с появлением снега теплеет. С горячим куском хлеба в руках еще лучше — разрезанные и начиненные чем-то странным, но вроде как сносным, их выдавали на обеде с какой-то кашей, которую ни Джисон, ни сидящий подле него Минхо есть не рискнули. Тут вообще с едой приходится вести себя осторожно: не будет удивлением узнать, как часто поварихи готовят из испорченных продуктов, которые привозят редко, но в больших количествах. Даже Лео пытался с этим что-то сделать, но у директора свои лабиринты с тараканами в голове, в которых не разберешься — заблудишься. — Как думаешь, — хмурится Минхо, глядя на еду в своих руках, и скрещивает ноги на излюбленном пледе с мишками, усиленно пережевывая, — что внутри? — Я даже не смотрю туда, чтобы еда обратно не вылезла, о чем ты, — посмеивается Джисон, пододвигаясь ближе. — Меньше знаешь — крепче спишь. — И не поспоришь. Джисон переставляет стоявшую между ними стеклянную бутылку с водой в сторону, чтобы прижаться как можно теснее к Минхо, который сам рукой тянет его сесть между своих ног, а после обхватывает поперек талии. Джисон будет самым большим лгуном, если скажет, что не ждал объятий Минхо больше, чем побега. Растворяться в ставших родными руках, обнимающих так, словно он — самое хрупкое, что на свете есть, но так бережно и крепко, заставляя ощущать себя в полнейшей безопасности. Если весь мир вспыхнет огнем, а Минхо обнимет и скажет, что все будет хорошо, Джисон поверит. Вместо того, чтобы сидеть в столовой, они вдвоем решили выйти и прогуляться по двору, в итоге забредая к иве, под кроной которой сидели когда-то ввосьмером. Это был прекрасный день, в отличие от последующего. Под ивой снега совсем нет, а еще слабый ветерок, оставшийся с ночи, не пробирается сквозь сплетенные ветви. Тут свой мир, отделенный от внешнего, такого жестокого; здесь время замедляется, почти останавливаясь, и ни о каких проблемах думать не хочется. Тут хочется только жить: долго-долго обниматься с любимым человеком, переплетая пальцы, получать незаметные поцелуи, спрятанные в собственных разлохмаченных волосах, наслаждаться мягким голосом, которым он говорит ни о чем, и просто впитывать в себя такой редкий момент спокойствия и счастья. Прямо сейчас Джисон счастлив, слушая какую-то незамысловатую болтовню от человека, который пробрался в самое сердце, пуская корни и вживаясь так крепко, что попробуй выдерни — все разорвешь, окрасив кровью. Слышать веселый смех, звоном отдающий в черепе, — словно сладость для ушей, растекающаяся по всему телу и расслабляющая так, как ничто не сможет. — Похоже на помятую фасоль в кабачковом соусе, — задумчиво произносит Минхо прямо над его ухом, проглатывая последний кусок и откидываясь на ствол дерева. — Минхо, ради всего святого, — воет Джисон, стукаясь затылком о грудь посмеивающегося старшего. — Все-все, молчу. Джисон сползает ниже, укладывая голову на колени Минхо, и прикрывает глаза, когда тот запускает пальцы в его волосы, зачесывая челку назад и открывая лоб. Наверное, все-таки было не полной правдой думать, что именно в этот момент ни о чем переживать не хочется: есть то, что не дает покоя даже сейчас. — Минхо, — зовет он тихим голосом, разлепляя веки совсем чуть-чуть, и продолжает, когда старший переводит на него взгляд и склоняет голову вбок: — Что будет, если мы доберемся домой? — Не «если», а «когда», — отрезает Минхо, в словах которого даже проскальзывает доля строгости. — А что должно быть? Джисон вглядывается в ветви над своей головой, которые пропускают лишь некоторые снежинки, похожие на пух, и старается снова спрятаться за челкой от внимательного взгляда Минхо. — Ну, я… Мы… будем видеться? То есть, знаешь, если вдруг ты подумаешь, что не хочешь, то все в порядке, я пойму, но если… — Так, Джисон, — подбирается Минхо, моментально прижимая ладонь ко рту тараторящего парня. — Прости, но по-другому ты не дашь мне сказать, этот этап мы уже прошли, — когда Хан кивает с бегающим от неловкости взглядом, он скользит рукой к щеке, проводя большим пальцем по ней и мельком улыбаясь при виде очаровательной родинки. — А теперь послушай внимательно. Я от тебя никуда не убегу, не радуйся, и тебя тоже далеко не отпущу. Какое-то время я буду занят вопросами с экзаменами, потому что хочу сдать их досрочно и найти работу себе и Чану, но потом, обещаю, мы будем видеться регулярно. Мы с тобой выяснили, что живем не так далеко друг от друга, верно? — поднимает он бровь, на что получает быстрый кивок действительно внимательно слушающего Джисона. — Это не будет проблемой. Потом, когда разберусь с работой, поступлю на заочное в университет, который обговаривал еще с дедулей. А ты будешь заканчивать школу, налаживать общение с отцом и, я надеюсь, с мачехой тоже, потому что по твоим рассказам она не кажется таким уж плохим человеком. — Мне просто нужно постараться сдружиться с ней, — утвердительно мычит Джисон, но совсем робко, потому что о главном Минхо пока не говорил. — Ну вот, уверен, вы поладите. Я от тебя не собираюсь убегать, поверь. И от остальных тоже, — он жмурится, весело улыбаясь, легко похлопывает по щеке шутливо ворчащего Джисона и со вздохом говорит, пытаясь спрятать свои порозовевшие уши за чуть отросшими волосами: — Да если даже захочу, не смогу. Джисон резко поднимает голову с удобных бедер, усаживаясь между ними, чтобы схватиться с задушенным то ли стоном, то ли всхлипом за шею откровенно веселящегося, но не меньше смущающегося Минхо, дабы зарыться носом куда-нибудь под челюсть, чтобы его пылающее лицо никто не увидел. — Правда? — почти шепчет он. — Правда, Хан-и. Говорил же, что влюблен в тебя. Джисон пинается почти неощутимо, сильнее сжимая руки, обвитые вокруг чужой шеи, от чего Минхо кряхтит и пытается перестать смеяться. — Эй, задушишь. Тебе разве нужен мертвый Минхо-хен? — Минхо-хен, — передразнивает он высоким голосом, ослабевая хватку и не поднимая головы: все еще красный ужасно. — Нет, не нужен. — А живой? Он издевается. — Заткнись, не заставляй меня это говорить, — пыхтит Джисон, щипая ойкнувшего Минхо в предплечье. Тот издает недовольный звук, выпячивая губу и бубня себе под нос: — У меня что, невзаимная любовь? — Да я… — Джисон отодвигается, решаясь сурово взглянуть на потешающегося старшего, но сразу же замолкает, встречаясь с его взглядом, искрящимся чистой, открытой любовью. — Нравишься ты мне, отстань. Он стукает легко кулаком по груди Минхо, который со смехом притягивает недовольного Джисона ближе, заставляя уложить ладони на своих плечах, и прижимается губами к надувшейся щеке, отстраняясь только спустя секунды, чтобы увидеть смятение на чужом лице. — Я зря?.. — хотел было спросить он, дабы узнать, стоит ли ему извиняться за свой порыв, как вдруг Джисон самостоятельно подается вперед, чмокая холодноватые от зимнего мороза губы. Он отодвигается резко, словно сделал это неосознанно, чем вгоняет Минхо в ступор, но, не видя на его лице осуждения или хоть какого-то отторжения, Джисон снова придвигается ближе медленно, давая Минхо возможность пресечь любое его действие. Однако Минхо лишь кладет одну руку на пухлую щеку, другой сжимая талию через теплый белый свитер и такую же белую кофту, надетую снизу, и впечатывается поцелуем в такие желанные губы. Он сминает их поочередно, неторопливо и с чувством, словно вечность только этого и желал — настолько мягко и трепетно, что Джисону крышу сносит. Он в жизни подобного не делал, но сейчас полностью отпускает все свое напряжение, отдаваясь моменту, и просто позволяет себя целовать, неумело пытаясь повторять. Поцелуй выходит дразняще медленным, тягучим, и Джисон даже дергается, когда чувствует на нижней покусанной губе горячий язык, лизнувший всего раз. Все тело горит, пальцы покалывает, ровно как и губы, а их дыхания смешиваются, кружа голову безостановочно и заставляя задыхаться. Он замечает, что до побелевших костяшек сжал шерстяную рубашку Минхо, только когда тот отстраняется, тяжело дыша. Джисон не лучше: волосы еще больше растрепались, губы покраснели и опухли, а на щеках появился румянец куда более явный, чем доселе. Он не знает, как называть Минхо, потому что они совершенно точно не просто друзья, но и парнем звать его нельзя: они ведь не встречаются. Джисон сам не готов к этому. Для него все эти чувства, нахлынувшие комом снега, слишком новые, необычные, что аж выть хочется от того, насколько он в них погряз. Ему нужно время, которого у них вообще может не быть, поэтому завязывать себе руки сейчас будет самым глупым, что он когда-либо делал. Он будет целовать Минхо столько, сколько времени они осилят просидеть в нулевую температуру. — Мне страшно, Минхо. Голос Джисона дрожит, как и его тело, но он уверен, что дрожь эта не от холода, а от упавшего на голову страха. — Мы выберемся отсюда, Хан-и, — на грани шепота произносит Минхо, целуя в спинку носа и обнимая так ласково, что он не будет себя винить, если расплачется только из-за этого. Джисон мотает головой, начиная судорожно втягивать ртом воздух, и не отцепляет рук от чужой рубашки. — Нет, — он сглатывает, не переставая трясти головой, — мне страшно потерять тебя. Минхо оставляет множество поцелуев на его лице, с особенной нежностью касаясь любимой родинки. — Я всегда буду рядом, эй, чего ты, — отвечает он, звуча слишком уверенно, чтобы не поверить. — Я не оставлю тебя. Он смахивает пальцами скользящие по коже Джисона слезинки, продолжая расцеловывать его, и слышит почти отчаянное: — Обещаешь? — Конечно. Обещаю. И Джисон верит.