Культура итальянских потасовок

Цезарь просыпается от того, что у него немеет рука. Как будто он отлежал ее самым неудобным образом из возможных, хотя точно помнит, что засыпал, раскинувшись по всей ширине мягкой кровати, приятно вытянув и руки, и ноги. Сейчас все еще вытянутые конечности почему-то ощущаются как не его вовсе, и ему жарко с левого бока, хотя окно, как и всегда во время сна, открыто настежь – на открытой коже чувствуется, как тянет прохладный бриз. Тогда Цезарь, наконец, открывает заспанные глаза и замечает на своей левой руке темную макушку ДжоДжо. Тот видит уже, наверное, десятый сон без каких-либо угрызений совести и шумно сопит через маску. Удивительно, как Цезарь не проснулся еще только от звука. Пока он бестолково и сонно думает, как они вообще оказались в одной кровати, – ну не мог же перепутать, право слово? – ДжоДжо с громким мычанием переворачивается на другой бок и закидывает ногу на его бедро, стараясь улечься поудобнее. После этого Цезарь просыпается окончательно и со всей запоздалой праведной злостью расталкивает и пинает ДжоДжо так, что тот падает с кровати на пол с глухим звуком удара и болезненным стоном. Вскоре над матрасом виднеется его нахмуренное обиженное лицо, и на пару Секунд Цезарю становится совестно, несмотря на поток полившейся от ДжоДжо возмущенной брани: суметь уснуть в маске – то еще испытание даже в изможденном состоянии, и он отлично помнит, как мучился когда-то сам. Это чувство быстро проходит, стоит пошевелить едва слушающейся его одеревеневшей рукой. — Che cazzo vuoi da mi? — Цезарь зло пялится ДжоДжо в лицо и только по заметному недоумению и затянувшемуся молчанию понимает, что спросонья заговорил на итальянском. — Понятия не имею, что ты сейчас сказал, но если ты об этом, — ДжоДжо тыкает пальцем в матрас, и пожимает плечами, — то мне стало холодно. Цезарь смотрит на него, как на идиота. И почему-то сам чувствует себя идиотом. — Ты что… — английские слова и конструкции путаются между собой, поддаются неохотно и так и норовят ускользнуть сквозь пальцы. В итоге слово «ребенок» вылетает из тяжелой головы даже на родном итальянском, зато он помнит его на тибетском, которому его немного учила Лиза Лиза, и которого ДжоДжо точно не поймет. Цезарь, перевернувшись на живот, раздраженно от досады рычит в подушку, и говорит уже спокойнее: — Одеяла. Ты мог взять одеяла. — Их мало, тем более, это ты не даешь мне закрыть окно на ночь. Тебе и отдуваться. Ему хватает наглости закряхтеть и залезть на матрас снова, но в этот раз Цезарь не медлит, и точной удар пяткой под дых отправляет ДжоДжо обратно на твердый пол с еще более болезненным стоном. — Vattene, ДжоДжо, иди спать на свою кровать. — Тогда я закрою окно! — Ты первый же задохнешься в своей маске, дурень, — попытку дотянуться до окна через кровать Цезарь пресекает даже подозрительно легко, всего-то стукнув ДжоДжо ногами еще пару раз, и решает не гнушаться угроз: — Мне прочитать тебе лекцию о дыхании? Или попросить об этом Лизу Лизу? Ты, очевидно, ничего так и не усвоил. — Ладно-ладно, обойдусь без ваших нравоучений, — ДжоДжо недовольно фыркает, но все-таки отходит к своему спальному месту. Пружины в матрасе натужно скрипят под упавшим на них тяжелым телом. — Если застужу что-нибудь дышать лучше я тоже, кстати, не стану. До его причитаний Цезарю дела нет, он облегченно выдыхает, довольно растягиваясь по кровати и надеясь быстро и легко снова уснуть, натягивает на себя одеяло. Пропускает мимо ушей все ворчание и вслушивается в мерный и спокойный шум воды и ветра. Волны плещутся о камни фундамента, разбиваются каплями, брызгами с характерным звуком. Где-то вдалеке едва слышится крик какой-то дурной неспящей чайки и странным образом дополняет все остальные звуки. Цезарь понемногу проваливается в дымку смазанных туманных картинок о чем-то старом, забытом и солнечном, чувствует, как почти качается на волнах… — Эй, Цезарь. Дымка рассеиваться не спешит, но со стороны зовут громче и настойчивее. — Цезарь! — Да какого хрена, дай мне поспать! — Научи меня итальянскому мату. С десяток секунд Цезарь растерянно по-глупому таращится в пространство, точно не может решить – вырубить ли ДжоДжо светильником с тумбочки или может вышвырнуть в пресловутое окно. И должно быть, все от той же растерянности слишком спокойно – для человека, которого несомненно вывели из себя – спрашивает: — Зачем тебе? — Хочу знать, как именно ты меня материшь. — С чего вообще ты взял, что я матерюсь на тебя? — Это очевидно, тебя чертовски легко прочесть и без знания языка, Цезарино, — пусть маска и скрывает губы, по глазам все равно заметно, что на лице ДжоДжо наверняка расползается невероятно гадская ухмылка. Цезарь уверен, что захотел бы съездить по ней кулаком так сильно, как никогда и никому ранее в своей жизни, а ведь почти всю свою юность он провел среди конченых отморозков. — Читай дальше, желательно молча, — Цезарь нарочито накрывает голову подушкой, выслушивать ночные бредни он точно не собирается, но ДжоДжо удается весьма грубо ее стащить. — Ну хорошо, подловил. Какой-то урод пристал, когда мы с Мессиной закупались в городе в последний раз, — он нахмурился, будто лицо «урода» тот час же встало перед его глазами от одного упоминания. — Я задел его не то плечом, не то пакетом, а он разорался на весь квартал про мадре, путан и что-то там еще, я не понял. Дал бы ему в нос, и дело с концом, но Мессина вмешался. Картина по рассказу Цезарю представляется уморительная, но он никак этого не выдает и больше все-таки заинтересован в том, чтобы от него отстали и позволили доспать остаток ночи. — То есть столкнул человека с дороги ты, но «урод» почему-то он? — Я случайно! Всего-то задел слегка и даже извинился. На итальянском причем! — ДжоДжо возмущается еще громче, и Цезарю приходится нервно шикнуть, пока он не перебудил весь остров. — Так что на будущее я должен знать, как послать кого-то к этим вот самым мадре и путанам. Или хотя бы нахуй. Цезарь сомневается, что умение послать нахуй по-итальянски сможет в подобных ситуациях помочь, а не сделает все еще хуже, но у него нет никакого желания препираться и пытаться объяснить целую культуру уличных потасовок Италии кому-то, кто не имеет с ней ничего общего. Пусть ДжоДжо наживает желающих свершить вендетту, может хоть тогда Цезарь, наконец, выспится. — Урок первый, — он важно выпячивает палец в воздух, словно делится вселенской мудростью и медленно, с выражением, почти по слогам произносит: — va' a farti fottere, означает «отъебись», — а затем быстро заворачивается с головой в одеяло, молясь о том, чтобы одной фразы оказалось достаточно для чужого словарного запаса, и намек был предельно ясен. — Ва э… вафари… — ДжоДжо пытается повторить сказанное еще два или три раза, пока не чертыхается уже по-английски, а у Цезаря чуть не начинает течь кровь из ушей. — Нет, я это не выговорю, есть что попроще? Как послать кого-нибудь в жопу? То ли у ДжоДжо с ясностью какие-то давние счеты, и он слышит и воспринимает лишь то, что хочет сам, то ли его упрямство еще хуже, чем глупость – этого Цезарь сказать наверняка не может. Но ему ничего не остается, кроме как смириться со своей неожиданной преподавательской участью и с тем, что уснуть этой ночью больше не получится. Он выпутывается из одеяла, отпихивает его подальше и садится на постели по-турецки. ДжоДжо в это время пытается снова выговорить неподдающуюся фразу, коверкая ее все больше, так что от первоначальных слов осталась в лучшем случае пара букв. — Заткнись, Бога ради. Твое произношение настолько отвратительно, что тот бедняга наверняка решил, что ты проклял всю его семью до десятого колена, а не извинился, — Цезарь страдальчески вздыхает, трет лицо ладонями, сгоняя остатки сонливости, и прикидывает, какие именно ругательства подойдут. — Тебе нужно только послать кого-то? — Именно, далеко и надолго. — Тогда хватит vaffanculo, — прежде чем и это слово превратилось бы в чужой интерпретации во что-то невообразимо ужасное, Цезарь повторяет его еще несколько раз медленно и по слогам, пока не запомнится. — Переводится как посыл в задницу, хотя по смыслу ближе к «отъебись». Твой вариант. ДжоДжо затихает, задумчиво постукивает пальцем по маске, а брови сводит к переносице. Глухо хмыкает так, будто задумался над сложной логической задачкой или над философским смыслом бытия, а потом неожиданно громко цокает языком. — Нет, слабо, нужно что-то добавить. Какие у вас оскорбления в ходу? Оскорбления перебирать приходится вдумчиво, и Цезарь бы предпочел, чтобы ДжоДжо так и не узнал ни одно из них. За какие-то можно сразу ввязаться в драку – неважно, что опасности в этом никакой, лишние проблемы есть лишние проблемы, – за другие кулачной потасовкой не ограничится. Зная ДжоДжо – тот превратит в громкий ужас даже все самое безобидное. — Stupido, idiota, cretino. В переводе, думаю, не нуждается, они почти такие же, как и в английском. ДжоДжо вздергивает бровь, как бы спрашивая: «и это все?» — и скрипя сердцем – и зубами Цезарю приходится упомянуть еще хотя бы одно: — Stronzo, переводится как «засранец» или «мудак». — А есть что погрубее? И что, кстати, у вас за пристрастие к матерям и проституткам? — А погрубее обойдешься. Не хочешь лишиться жизни раньше, чем истечет месяц, не упоминай ничьих матерей, не упоминай Бога, — Цезарь загибает пальцы с каждым словом, а спустя пару секунд раздумий добавляет, загибая еще и третий: — и путан тоже не трожь. И молись, чтобы не натолкнуться на кого-то приезжего из Сицилии. — И что мне вообще можно упоминать? — ДжоДжо возмущенно дуется, и не нужно быть гением, чтобы догадаться: все ругательства про мать и бога он выяснит без помощи Цезаря и – сохрани Господь его душу — использует при первом же удачном случае. — Ничего. Лучше вообще ни с кем не разговаривай. Толпа разъяренных итальянцев, половина из которых родственники друг другу, может быть еще хуже, чем люди из колонн. — А матери и путаны-то тут причем? — ДжоДжо, блять. Цезарь жалеет, что у него под рукой теперь нет подушки, чтобы дать ДжоДжо по лицу; дотянуться кулаком он не успеет, а бросать лампу – все-таки как-то чересчур, еще и достанется от Лизы Лизы. Даже несмотря на чужой ехидный смех, который прерывается, когда губ Цезаря трогает тревожная предвкушающая улыбка. — Боюсь, чтобы ты смог осознать ценность семьи для каждого итальянца, мне придется обратиться к основам нашей культуры, — и он говорит. Говорит, говорит, и говорит о том как важна семья, о семейной чести, о том насколько итальянцы набожны, о карнавалах Венеции, о семи холмах Рима, о том, как две сотни лет строился Санта-Мария-дель-Фьоре, о тигрице из Форли и даже о том, что у Да Винчи возможно был молодой любовник. Говорит, невзирая на чужие громкие возмущения и попытки перекричать, которые вскоре, впрочем, затихают – Цезарь не худший рассказчик, умеет заинтересовать. Может, потому что и вправду надеется утомить, может, действительно настолько любит Италию. А может, потому что компания ДжоДжо приятна ему достаточно, чтобы поделиться тем, что дорого, пусть он этого не признает. Даже если тот, в конце концов, и уснул в процессе. Утром следующего дня Цезарь все равно просит Лизу Лизу – почти прибегает к мольбе, на самом деле, – расселить их по разным комнатам, и получает ожидаемо категоричный отказ: «учитесь работать и уживаться друг с другом», — непреклонно велит она. И сразу после заставляет пробежать как минимум пять кругов ада из девяти, называя это тренировкой. — Вот черт, — выругивается ДжоДжо. Он упирается руками в колени, переводит дыхание после спарринга. — А я надеялся, что к своему любимчику она прислушается. А ведь мог спать, а не слушать твои исторические сводки. Цезарь наконец складывает дважды два. «Надо было все-таки вырубить его лампой».