На странной ноте завершился вечер...

Вечер. Еще один ебаный вечер ебаного концерта ЕБАНОЙ ГРУППЫ RAMMSTEIN. Фанаты шумят под открытыми окнами гостиницы. Эти тишина-фобы, эти громко-голики. Конструктивные деструкторы. В номере сидит Лоренц, по жестокой иронии судьбы подселившийся ко мне. Он не спал уже три ночи. Он не хочет спать и четвертую. Он спрашивает: - Почему ты так не любишь людей? В комнате тишина, давящая, звенящая, только Кристиан неторопливо раскачивается взад-вперед. Я спрашиваю: - Ты не знаешь, почему архитекторы живут в недостроенных домах? Он смотрит на меня спокойно, заинтересованно, слабо пожимая плечами. Он поднимается, и подходит ко мне, брюки почти спадают с тощих бедер, рубашка колышется, как на вешалке. Он – мистер Его Спокойствие. Он – мистер Наше Беспокойство. Я спрашиваю: - Ты не знаешь, почему у врачей слабое здоровье? Я спрашиваю: - Ты не знаешь, почему учителя не могут ничему научить своих детей? Лоренц не отвечает. Лоренц проходит мимо, изящными пальцами берет бутылку коньяка и наливает себе полную рюмку. - Не пей много, козленочком станешь, - отчего-то вырывается у меня. - А я-то думал, что у тебя коньяк качественный, - улыбается Кристиан. Я встаю, забирая рюмку из рук спившегося клавишника. Я включаю радио. «Землетрясение в очередной раз помешало американским войскам в решительном нападении на Сирию, перевернув несколько танковых установок, негативно воздействуя на армию…» - А еще съело два вертолета и нескольких генералов взяло в плен, - не выдерживаю я. - Сила ночи, сила дня – одинаково фигня, - замечает Флаке. – Порой я сам не понимаю, что я думаю – свои мысли, или то, что мне внушили по телевизору. Я опираюсь на подоконник. Я смотрю на Кристиана. Я наливаю ему черный чай из термоса и протягиваю. Он отхлебывает немного. Он недовольно морщится, но снова делает глоток. Я усаживаю его на кровать и нараспев начинаю: - Рассказывали, что настоящий чай должен быть черным, как деготь, и крепким, как совесть грешника. Или наоборот – черным, как совесть и крепким, как деготь. Он говорит: - Какая разница. Он говорит: - Ты стал мудрее, Тилль. За что я люблю его, так это за точность. Он не сказал «повзрослел» - куда мне взрослеть. Он не сказал «постарел» - не хочет обидеть меня, зная, что я не смогу вечно быть мальчиком. Он не сказал «изменился» - он-то знает, что люди вообще мало в чем меняются. Он сказал именно «стал мудрее», чем в какой-то степени попал в самое яблочко. Старый панк, стреляный воробей. Я сажусь рядом. Я тупо смотрю в стену. Я слышу крики фанатов. Эти поорать-голики. Эти помолчать-фобы. Просто для них я - маньяк с громоподобным голосом. Для них, которые не замечают, что мне уже пятьдесят лет, а у меня нет любимой женщины. Уже пятьдесят лет, а у меня нет любимого хобби. Уже пятьдесят лет, а это время импотенции и понижения жизненного тонуса. Уже пятьдесят лет, а это... - Ой, прости, что вслух, Кристиан. Для тебя тема моего возраста - табу. Для тебя Rammstein - светлая жизнь. Для меня Rammstein - белая смерть. Ты укладываешь мое тело на кровать. Ты накрываешь меня одеялом. Ты говоришь: - Без тебя мы - не Rammstein. Ты говоришь: - Бывай, друг, - и выпиваешь злополучную рюмку. Ты ложишься рядом и отключаешься, мгновенно. Так умеют только маленькие дети, компьютеры и... ты, Флаке. Я не успеваю возразить, а значит, снова соглашаюсь. Значит, по крайней мере завтра Rammstein еще будет существовать.