"Южное сияние"

— Не пережимай, пожалуйста, мне талию: мне больно. Летние вечера в Энканто сочатся запахами и звуками, так что невозможно никак проводить своё время иначе, чем распластаться на какой-нибудь удобной поверхности и просто нежиться под давлением тяжёлого воздуха наступающей ночи. Хочешь — срывай со стены дикий виноград и дави переполненные соком ягоды языком, наслаждаясь тем, как они взрываются сочным вкусом у тебя во рту; хочешь — потихонечку засыпай под перемигивание звёзд между собой, каждая из которых не меньше яблока; хочешь — слушай музыку, если у кого-то ещё хватает сил играть на гитаре, банденеоне или даже фортепиано… Как же хорошо, что дети и бабулита уже спят и не видят, как их папа (или, в случае бабулиты, зять) натягивает жёлтую ткань платья на худую спину жены, пока она сосредоточенно ищет, куда бы воткнуть булавку. — Дорогая, я запутался в складках ткани. Давай ещё раз. — Нет, нет! — Кудряшки заискрились молниями, а дорогая, любимая Пеппита поймала себя за язык и тут же пристыженно зашептала. — Мне вообще-то сейчас хуже, чем тебе! — Так я за тебя и беспокоюсь, — примирительно замурлыкал Феликс. — Тебе не туго в груди? Пеппита, Джульетта, бабушка — все в их семье умеют шить, и даже маленькая Изабелла, и Долорес с Камило всегда готовы прийти на помощь, и не отгонишь их отдыхать и заниматься детскими делами; это и хорошо, пускай приучаются помогать старшим. Вот бабулита… она, конечно, воспитала троих детей в полном одиночестве, и это значит больше, чем всё, чего Феликс достиг в своей жизни; но что она не умела делать, так это шить. Ей помогали жители деревни, отдавая и готовя одежду для малышей Мадригаль, но она упорно пыталась преодолеть этот свой недостаток, воспринимая его как ещё один вызов своей тяжёлой судьбы. Но, в отличие от готовки, устройства города, посадки садов и многих других важных дел, с которыми она справлялась всегда запросто, шитьё и пряжу она оценивала не по результатам своего кропотливого труда, а по тому, удалось ли ей в принципе закончить начатое. И ей удавалось! Вот только подаренное Пеппите на годовщину дочери платье оказалось велико и сборило во всех местах, даже там, где у дорогой Пеппочки вообще не было изгибов. И это она ещё постаралась! Это ещё у неё платье выглядит, ну, как платье, а не плохо скроенный по фигуре мешок! — Может быть, ты просто переоденешься, лапулита? — Феликсу было больно смотреть на мучения жены, у которой опять глаза предательски… нет, не блестят, она давно разучилась плакать по такому поводу. Но они внимательно смотрят в зеркало и — Феликс это точно знал — подмечали каждое мнимое несовершенство фигуры. Слишком худая, надо бы набрать вес. Плечи шире, чем должны быть у женщины. Таз — Господи, где же её бёдра, кто тот злодей, что украл у матери двоих детей бёдра, достойные женщины?! Веснушки. Слишком много, скрывают то немногое, что хорошо, по мнению Пеппы, в её фигуре. Кожа — бледная, почти зелёная, почти как у брата (а ни одна женщина не хочет быть похожей на Бруно Мадригаля, упаси Господь и Пресвятая дева Мария!). Грудь под тканью кажется несоразмерной. А ноги — слишком длинными. И уши! Боже, Феликс, почему ты мне не говорил, что у меня так торчат уши?! И так далее, и так далее, и так далее — Пеппа никогда не бывает собой довольна, даже если её муж, то есть человек, однозначно отдавший предпочтение только своей красавице жене, говорит ей о том, что она прекрасна. «Да ты просто влюблён», — отбривала она его, и с этой логикой спорить невозможно: ну действительно, влюблён, да. Но ведь влюблён же за что-то! В том числе и за внешность! Ох, Пеппита, Пеппита, никогда с тобой не бывает просто. И это замечательно, конечно, только кроме тех моментов, когда от этого грустно и тоскливо тебе самой. — Всё, я сдаюсь, я сдаюсь, — повторила на в изнеможении дважды, и в воздухе запахло озоном. — Я не могу с этим справиться. Выгляжу, как вешалка на чердаке. Господи, Феликс, почему она продолжает это делать из года в год?! — Потому что она тебя любит. — Феликс отпустил удерживаемые складки ткани и легко, почти одним движением вытащил булавки, воткнутые в тех местах, где они должны были удерживать хрупкую конструкцию. Платье трубой упало почти до щиколоток, полностью скрывая за собой худую вытянутую фигуру Пеппочки. — Это же ни к чему тебя не обязывает. — Да, конечно, не обязывает! — Пеппа фыркнула очаровательным способом, которым владела она одна, звуча одновременно ехидно и горько. — Дорогой, я не первый день живу в этом доме — прости меня, Касита! Она будет спрашивать, потом сведёт свои брови к еле заметной точке между бровями… — Вот тут? — Феликс коснулся пальцем лба любимой. Кожа на ощупь слегка влажноватая: да уж, в Энканто душные ночи, а особенно сегодня, когда солнце висело низко-низко, а звёзды теперь можно срывать, как поспевшие плоды. — Да. — Пеппа вытянула шею и слегка улыбнулась. — Сведёт брови и скажет… — «Пеппита, дорогая». — «Ты же не можешь появиться перед гостями в СТАРОМ платье». — «Что о нас подумают люди?». — «Детка моя, ты же замужем. Ты должна сохранять лицо хотя бы перед своим мужем». — Серьёзно? Вот этого я не слышал! — Конечно, ты не слышал, дорогой. Это наши девичьи разговоры. Господи, — Пеппита откинула голову, подставив подбородок осуждающе смотревшей на них с неба Луне, — как я устала от этих женских разговоров! — Ну, я не женщина, со мной ты можешь разговаривать. — Ох, давай помолчим, Феликс. И дети, и бабушка спят, и Джульетта с Антонио в другой комнате. Когда ещё нам выпадет такая восхитительная возможность побыть в тишине? — Наедине, ты хочешь сказать? — Нет, я всё сказала правильно. — Ты разбиваешь мне сердце, дорогая! Пеппа сдержанно захихикала. — Мне не впервой, дорогой. Тишина значила для них многое. Конечно, Феликс с куда большим удовольствием провёл бы это время, кокетливо мурлыкая в ухо той единственной, с которой готов провести остаток жизни, но, если она устала и ей нужна тишина — почему бы ей её не предоставить? Дом Мадригалей редко когда остаётся тихим. В нём всегда что-то происходит: такова цена жизни большой семьи. А сейчас — полная сиеста: они распластались на скамейке, одурманенные вином и тяжёлым воздухом, освещённые приглушёнными огнями дома и лунным светом — сколько раньше у них было таких ночей и как мало сейчас, в дни брака! Но ничего, ничего, от этого их ценность только возрастает, отводя себе крошечное место в добрых воспоминаниях. Озоном уже не пахло. Пеппа закрыла глаза и засыпала; об этом Феликс понял в тот момент, как в небе появились розовато-голубые волны божественного света. Об этом явлении не знал никто из старожилов, его никогда не видели; возможно, только Пеппа умела его создавать. Возможно, это был только её дар — создавать великолепную ночную иллюминацию, не слыханную и неизвестную никому из людей, живущих на этом свете. Вот они — отблески, плавно перетекающие по небу, трансформирующиеся из волн в линии, а из линий в лучи, и меняя, меняя, бесконечно меняя данный им цвет. Какая же красота! Какое невиданное чудо дарят эти волшебные огни, никогда не приближающиеся к земле! В тот момент, когда Феликс впервые увидел это чудесное свечение, он понял, какое же сокровище — его возлюбленная Пеппита; и что за такую женщину надо бороться из всех сил, пока она не даст тебе разрешение прожить вместе с нею жизнь. Как в свои восемнадцать лет, Феликс — пускай и не без труда, годы уже всё-таки не те — подхватил малышку Пеппиту на руки, аккуратно подложив руки под колени и спину, и, кряхтя, как старый селезень, понёс её в дом; летние ночи душные и жаркие, не хватало ещё того, чтобы на его дорогую жену, не дай Бог, взобралась бы сороконожка или кто-то настолько же мерзкий и противный. Она устала — пускай сегодня её, как бывало по молодости, разденет муж, а она немного поспит и передохнёт. Волшебные танцы божественного света продолжались всю долгую, долгую ночь после пятилетия Долорес.