Brief an die Mutter

            Здравствуйте, матушка.       Пишу Вам, едва выдалась свободная минутка – мы постоянно в движении, наши войска перебрасываются из одной точки фронта на другую, постепенно занимая всё новые и новые стратегически важные клочки земли, по крупицам, словно собирая старинный витраж. Потому, прошу, не серчайте и не ругайте своего непутёвого сына – я вовсе о Вас не забыл.       В письме, что я получил давеча, Вы справлялись о моём здоровье; о том, как нас кормят в полевых столовых; о том, в каких условиях приходится жить; о том, за чем я коротаю вечера и о том, удалось ли мне обзавестись новыми знакомствами. Позвольте я вкратце изложу обо всём по порядку.       Здоровье моё более чем приемлемо – конец лета выдался на удивление тёплым, не особо дождливым, потому простуда и прочая хворь обошли меня стороной. Возможно, дело в форме, что греет тело, но не душу… Бельгийцы, едва завидев наши серые кители, отводят взгляд или вовсе в страхе закрывают ставни и двери своих домов. Именно в страхе, а не в восторженном благоговении, как, возможно, думают многие мои сослуживцы. Люди подавлены и напуганы, и мне, говоря откровенно, вовсе не за что их винить. Они годами жили на этой земле: вспахивали поля, выращивали скот, вели хозяйство, рожали и воспитывали своих детей… Теперь же то, на что ушли годы упорного и кропотливого труда, годы воистину пламенного и патриотичного желания облагородить свои поля и прокормить свою страну… Всё это сейчас лежит в руинах. Передвигаясь из города в город, наше подразделение натурально идёт по костям. Мы ничего не сеем – только пожинаем. На днях, во время очередного марш-броска, нам довелось пройти через выжженную нашими же бомбардировками землю, ещё недавно бывшей небольшой деревушкой близ Льежа. Я не стану пересказывать в письме весь тот ужас, что мне довелось разглядеть среди разрушенных домов и обезличенной земли, но… Когда среди обломков крыш, стен, беспорядочно разбросанных досок и прочего коллапса я случайно наступил на детскую куклу… Сердце моё провалилось, а в глазах потемнело. Боже праведный, там ведь наверняка были дети, которые могли не успеть бежать вместе со многими взрослыми, представляете?.. Этот грех не лежит на мне целиком и полностью, я понимаю, но как теперь жить с осознанием моей причастности к такому количеству смертей среди невинных мужчин, женщин, стариков и… Детей?.. Как вернуть сон, что в полной мере последний раз посещал меня ещё дома? Смогу ли я когда-либо стереть с себя клеймо причастности к столь бесчеловечным зверствам?.. Если бы я только знал. Посему не волнуйтесь, я чувствую себя гораздо лучше многих из повстречавшихся мне людей.       Кормят нас весьма недурственно, как по мне. В большинстве своём каши на воде с консервами да галеты, но, поверьте, хоть какая-то еда гораздо лучше её полного отсутствия. На той неделе я пытался разделить свой паёк с девочкой, что просила милостыню неподалёку от центральной площади – кожа бледная и тонкая, усыпанная гематомами; худая как щепка, она едва стояла на ногах. Я подошёл к ней, достал пару кусочков хлеба и ломоть сыра, а девочка, заприметив меня взглядом карих глаз, взяла за руку и потащила в близлежащий переулок. То, что имело место быть дальше, до сих пор никак не может уложиться в моей голове. Этот ребёнок, совсем ещё юная девчушка, с по-детски большими глазами и спутавшимися в один большой колтун волосами цвета зрелой ржи, становится передо мной на колени и дрожащими руками пытается расстегнуть ширинку на моих штанах. Ужас, стыд, жалость – всё это смешалось в один болезненный комок нервов, что позволил мне вовремя убрать её руки и отступить назад, едва не упав от слабости в ногах. Девочка смотрела на меня своими глазами, в которых читалось откровенное непонимание. Секундой позже выражение её лица с растерянного сменяется на испуганное и она принимается дёргано срывать с себя те лохмотья, что и так еле-еле прикрывали хрупкое девичье тело. Я не могу описать, насколько гадко и ничтожно я себя ощущал в тот самый момент… Это дитя хотело расплатиться со мной за еду своим телом. Своим. Телом. На ломаном французском (спасибо постоянной практике общения с населением в штабе) я сказал ей, что мне ничего от неё не нужно – пусть забирает еду и уходит. Не могу знать, насколько хорошо она меня поняла, но уже пару минут спустя, кое-как наматывая на себя одежду, она, спешно поблагодарив, ретировалась из злополучного переулка, периодически оглядываясь. Боялась ли она того, что я выстрелю ей в спину? Вполне вероятно. То, как она хотела сказать «спасибо» … Мой желудок скрутило, внутренности завыли. Тошнота подступила стремительно, ведь я, сложив два и два, понимал, что оказался далеко не первым, кому она таким образом попыталась выразить благодарность. Увы, я более чем уверен, что кто-то из моих сослуживцев весьма охотно принял такую… Благодарность. До конца своих дней перед глазами я буду видеть ту девчушку, что стояла передо мной на коленях в полной готовности отдаться за пару кусков хлеба…       Наше подразделение заняло покинутые дома, что расположились на окраине Химфорде, небольшого бельгийского не то городка, не то деревушки, в которой мы временно дислоцируемся. Командование уже успело назначить в администрацию своё доверенное лицо, вызывая, ожидаемо, далеко не самые приятные эмоции у горожан. Со всеми недовольными вопросы решаются весьма… Категорично и показательно. Не хочется даже думать о том, что могло случиться с бывшими хозяевами нынешних «казарм»… В доме в среднем по два этажа, на втором, непосредственно, жилые комнаты. Одна комната закрепляется за четырьмя солдатами. Места откровенно мало, об уединении и вовсе можно забыть, но этот неповторимый уют, оставленный людьми до нас... Иной раз я почти забываю о том, что нахожусь так далеко от дома. Гостиница на первом этаже напоминает нашу: стены светло-бежевого оттенка, завешанные картинами и прочими иллюстрациями на природные и сельские мотивы; небольшой сервант, наполненный изысканными сервизами и причудливыми вазочками; обеденный стол, украшенный ажурной скатертью; резные стулья на четыре персоны (на одном из которых покоилась подушечка с вышитым на ней тюльпаном и алыми кисточками) и, стоявший в самом углу комнаты, дубовый комод. Именно этот предмет интерьера привлекал больше всего внимания, так как на нём в ряд любовно выстроены фотографии, каждая из которых была обрамлена в самодельную рамку определённого цвета. Сквозь лёгкий слой пыли можно было разглядеть и лица супружеской пары, и общий семейный портрет, запечатлевший на себе статного мужчину, изысканную женщину и двух озорных детишек, так задорно улыбающихся в объектив. Мальчик лет десяти отроду, девочка и того младше. Чудесная семья, счастливые люди – где они сейчас? Живы ли они? Смотрят ли также влюблённо друг на друга супруги, улыбаются ли также искренне дети? Обучит ли отец своего сына столярному делу? Покажет ли мать своей дочери как вязать крючком? Есть ли у этих людей шанс на светлое будущее или же они давно лишились не только своего дома, но и своих жизней? Это место, признаться, медленно, но верно меня убивает. Атмосфера когда-то беззаботной жизни кажется теперь лишь болезненным наваждением и потому я прихожу сюда лишь поздним вечером, после сигнала к отбою. Не могу… Дурные мысли съедают изнутри, а фотокарточки на комоде как контрольный в голову – сражают наверняка. Как бы я хотел, чтобы когда-нибудь эта семья, как и многие им подобные, вновь вернулись домой, будто являясь гарантом того, что наш мир ещё не окончательно обречён. Однако, уже порядком насмотревшись на жизнь в условиях войны, в лучший исход я могу лишь слепо верить…       Вечера мои, если не стою в карауле или же не занят на складах с провизией, я провожу за резьбой по дереву. В этом занятии меня, благо, никто не ущемляет. Тем не менее, я предпочитаю искать различные уединённые места. Одним из таких мест, к примеру, стал переулок за булочной – тихо, спокойно, почти не страшно быть собой. Общение с местными жителями, как я упоминал ранее, откровенно не задалось, потому отсвечивать в публичных местах было чревато как минимум словесными перепалками. По этой причине компанию мне, с недавних пор, составляет бездомный полосатый кот, ставший мне добрым другом. Вы ведь помните, что Ваш сын, увы, наделён некой «нетерпимостью» к котам и кошкам всех мастей? Вынужден признаться – аллергия вовсе не отступила, я всё также ношу с собой по паре носовых платков, что Вы так заботливо вложили в мой чемодан перед отправкой на фронт. Вы подумаете, что моё поведение крайне безрассудно, но, прошу, поймите – лишить себя компании последнего, возможно, существа на много миль вокруг, лишённого агрессии и предвзятого отношения к себе я попросту не смог. К тому же, несмотря на явное сопротивление моего организма, котов я всё ещё очень люблю. Они настоящие, свободные, живые. Вольны идти туда, куда им заблагорассудиться; делать то, что хочется; петь о том, о чём просит душа. Кстати, о пении… Лишь оставаясь наедине с собой в компании Пушка (именно такое имя я решил дать тому славному коту) я могу вновь придаваться музицированию. Увы, далеко немногие мои сослуживцы разделяют любовь к музыке и пению, оттого и приходится, дабы не привлекать лишнего внимания, устраивать импровизированные концерты для Пушка в полюбившейся мне подворотне. Я помню, как перед сном, в тайне от отца, Вы читали мне стихотворения Мёрике своим мелодичным и чуть дрожащим голосом. Та атмосфера, что Вам удалось тогда создать, до сих пор преследует меня. Так давно это было, будто сон во сне, и, кажется, что вернуть всё на круги своя уже никогда не получится, но… Когда тоска пытается накрыть с головой, я напеваю «Возлюбленной» и на душе становится спокойнее – тревога отступает, мысли вновь приобретают чистоту и, хотя бы на пару мгновений, но забываю обо всём том кошмаре наяву, в котором вынужден жить изо дня в день.       Проходя службу в ландштурме и оказавшись на фронте, обзавестись большим количеством друзей мне, как Вы, вероятно, и сами понимаете, не удалось. Люди, служащие со мной – самозабвенные идеалисты, сплошь и рядом видящие угрозу для чести и достоинства великой Германской империи. Порой мне даже кажется, что глаза их застилает банальная жажда кровавого возмездия, нежели желание отстоять интересы своей Родины. Не мне, конечно, рассуждать о подобном – кто я такой, в конце концов? Рядовой, признанный беспрекословно исполнять все указания вышестоящего командования. Иногда я слышу, как ребята у костра обсуждают вести с передовой, порываясь вперёд, калечить и убивать, но при этом называя себя «пушечным мясом». Можете себе представить, каково жить, когда приходит осознание того, что любой день может оказаться последним? Солдат падёт в бою, как герой; имя его увековечат на мемориальных табличках; вполне вероятно, даже сложат песни или стихи, но он сам… Уже будет мёртв и по большому счёту ему будет всё равно. Не всё равно будет лишь овдовевшей супруге, осиротевшим детям и родителям, чья жизнь угаснет вместе с жизнью сына. Многие мои однополчане, желая, как мне кажется, за нескончаемым потоком шуток скрыть истинное волнение за своё будущее, без устали пытаются повесить на меня тот самый ярлык «пушечного мяса»; мол в окопных условиях мне и дня не прожить, а если не сразит вражеский снаряд, так расстреляют свои же за «излишнюю мягкотелость» и «бабий нрав». Многие, но не все. Курт Баумхауэр поистине замечательный товарищ и человек с большой буквы. С самого нашего знакомства он ни разу не высмеял ни мой дефект, ни мою любовь к музыке, ни мой пацифизм. С ним о многом можно поговорить, но что для меня не менее важно – о многом можно даже помолчать. Он обладает столь приятным голосом, что я невольно заслушиваюсь его историями. Его смех невероятно заразителен, момент – и я уже не могу перестать смеяться наравне с ним. Пару раз мы даже вместе пели, сидя на берегу лесного озера. Он всегда рядом, помогает и оберегает, словно ангел-хранитель. Я не стану лукавить и скажу, что мне несказанно повезло познакомиться с таким человеком, как Курт, в столь тяжёлый период моей жизни. Дружба с ним придаёт мне сил и не позволяет опустить руки. Также мне довелось познакомиться с американской журналисткой. Да, именно, журналисткой, я не ошибся. Теодора Эйвери – невероятно умная, храбрая и крайне образованная женщина. Каждая беседа с ней подобна дуновению вечернего ветра после целого дня изнуряющей духоты. Меня чрезвычайно забавляет её манера вести диалоги, в особенности с мужчинами. Тонкий ум и острый язык мисс Эйвери, без сомнения, вынуждают иной раз раскрыть рот ни то в удивлении, ни то в восхищении. Пару раз она весьма самонадеянно ступала по лезвию ножа, вступая в полемику с нашим обер-лейтенантом, о чём позже я не постеснялся ей сказать. Хорошо, что есть люди, независимо освещающие события на фронте. Хорошо, что есть люди, не боящиеся приводить весьма язвительные контраргументы в споре с немецким командующим, однако, как я и сказал госпоже американской журналистке, «война – не то место, где меряются остротами и дискуссионным опытом; люди каждую минуту сражаются и погибают, потому постарайтесь хотя бы иногда смотреть правде в лицо и снимать розовую призму с глаз – все мы здесь в заведомо проигрышном положении, а Вы ещё и объективно не в том месте и не в то время, дабы демонстрировать свой волевой характер». Завершив свои внезапно нахлынувшие нравоучения, я попросил её впредь быть благоразумнее и, развернувшись, пошёл прочь. После того разговора мы пару дней не виделись. Я уже было шёл просить прощения за несвойственную мне грубость, но Теодора благополучно меня опередила – пришла к нашим казармам, вызывая шквал далеко не самых целомудренных комментариев в свою сторону, отвела подальше от чужих ушей и глаз и... Попросила прощения. Мы разговорились, вследствие чего она призналась, что поступила весьма опрометчиво и недальновидно, ставя под угрозу и себя, и меня, как единственного немецкого солдата, водившего с ней ничем не прикрытую дружбу. Благо, всё решилось само собой, и нам весьма успешно удавалось поддерживать общение. До сегодняшнего дня.       Сегодня нас вновь перебрасывают – на этот раз в Арденны, где сейчас активно ведутся ожесточённые бои с французской армией. Не могу знать, удостоит ли меня Господь возможностью ещё раз взять в руки ручку и написать письмо Вам, домой, но одно могу сказать точно. Что бы там не готовил день грядущий, знайте – я до сих пор жив лишь благодаря мысли о том, что меня ждут дома. Прошу, помните меня, а я буду без устали продолжать молиться о Вашем здоровье. Да поможет нам Бог.              С любовь и почтением, Ваш сын,       Фридрих Блумхаген              20 августа 1914 г.              

22 апреля 1915 года, Ипр, Бельгия

      Крики, стоны, мольбы о помощи, внезапно и угрожающе обрывающиеся на полуслове – каждый сантиметр здесь пропитан безысходностью и смертью. На небольшом возвышении у германских позиций, неподвижно, словно каменное изваяние, стояла фигура в серой шинели. Солдат резко запахнул одежду, будто в желании укрыться от всего мира. Весенний ветер пронизывал до костей, но согреться здесь более не представлялось возможным. Лицо человека было сокрыто за одним из массивных противогазов, что заблаговременно были выданы командованием. Наблюдая сверху на ту бойню, что творилась внизу, молодой человек пару раз отводил глаза, не в силах выносить подобную жестокость. Англичане, застигнутые ядовитыми облаками врасплох, задыхались и падали замертво. Тех, кто ещё способен был бороться – хладнокровно добивали надвигающиеся немецкие пехотинцы.              Фридрих нервно выдохнул, прикрывая глаза и воспроизводя в сознании недавние сводки из фронтовых газет:              «Рядовой второй дивизии ландштурма, Курт Баумхауэр. Дата рождения: 25.07.1890. Место рождения: Моншау, Северный Рейн-Вестфалия. Дата выбытия: 23.08.1914 (24 года). Причина выбытия: погиб в бою. Место выбытия: Монтерме, Франция».              «Больше никто тебя и пальцем не тронет. Я не позволю», – тёплая рука падает на плечо Фридриха, чуть сминая рукав его кителя; звонкий смех, эхом отражающийся внутри черепной коробки, что не покинет сознание до самого конца.              Сердце пропустило удар, пальцы рук невольно дёрнулись.              «Конвой, сопровождавший журналистов вглубь фронта, подвергся вражескому артобстрелу. Множественные жертвы среди личного состава и корреспондентов. Теодора Эйвери, военный корреспондент из США, числится пропавшей без вести. О дальнейшей её судьбе по-прежнему ничего неизвестно…»              «Вы прекрасны таким, каким Вас создала природа, Фридрих! Никому не позволяйте убедить себя в обратном», – ласковый взгляд медных глаз, прикосновение мягких губ к его выбритой щеке и запах дамского парфюма, что выветрится с одежды, но не из памяти.              Дыхание спирает, становится нечем дышать. Через силу, Фридрих открывает глаза – капилляры местами лопнули, придавая ранее ясному взгляду солдата некую обречённость. Он боролся как мог и сколько мог, из последних сил.              Пелена застилает глаза и пара скупых слез скатывается вниз по точёному лицу. Оно всё ещё скрыто под противогазом, взгляд покрасневших глаз направлен куда-то в сторону. Теперь он один. Теперь бороться против целого мира, преисполненного беспредельным ужасом и удушающим страхом, придётся в одиночестве.              Перед глазами являются образы друзей, живых и невредимых, машущих рукой, словно зазывая за собой. Предстаёт облик матери, что сутками сидит у окна в надежде увидеть почтальона. Вспышка света и сердце светловолосого юноши восстанавливает свой мерный стук, наконец освобождаясь из губительного плена воспоминаний и скорби.              «Мама… Даже если мне суждено так и умереть… Мама… Я всё равно давно обескровлен…»