на дне колодца

      Время — дробь капель дождя, что разбиваются о мостовые брызгами. Она берёт её за руку. Вай чувствует, как пальцы Кейтлин мягко накрывают её собственные, приглаживая тыльную сторону ладони — это тепло и немного щекотно. Кейтлин смотрит на неё с таким количеством нежности, что становится так плохо, что аж хорошо. Это нелепое словосочетание отражает мысли Вай как нельзя лучше; она задыхается от непривычной, чуждой ей ласки, нехватку которой она всегда остро испытывала, и оттого ещё сложнее. Дайте человеку целый торт после того, как он не ел сладостей годами, и посмотрите, что выйдет; скорее всего, его вырвет.       Она всегда мечтала, чтобы было, кому упасть головой на колени, она всегда в этом нуждалась, ей годами снились изнуряющие сны, где призрачные руки лохматили непослушные волосы, гладили по лицу, по щекам, но исчезали под утро с краткой дрëмой. Морок, заставляющий вскрикнуть от рези под ключицами и досады.        Снова лишь грëзы, за которые Вай себя ненавидела: она ненавидела нуждаться, а ещё сильнее — осознавать, что нуждается.        Вай безнадёжна. Она не может не хотеть (и её это бесит), и не может получить того, чего желает (что злит только больше).        Пальцы Кейтлин осторожно сжимают её руку, как бы напоминая о своём присутствии. Вай, точно завороженная, смотрит на тонкое, бледное запястье. На аккуратные ногти, на жилки вен, переливающиеся в рассеянном свете.        Ярко-бирюзовый взгляд Кейтлин впивается в её лицо — она смотрела на Вай всё это время, пока та хаотично соображала, пытаясь осмыслить касание, — и Вай от этих глаз напротив дурно. Откуда в ней столько бережности? Почему касается так вкрадчиво, зачем стремится сократить установленную дистанцию? Почему тянется? Откуда, чëрт его дери, в ней столько любви, которой она не научена абсолютно? И как ей вообще научиться? А надо ли?        Вай хорошо знает один язык: агрессия. Универсальный диалект, как ни крути. И доходчивый. Она не уверена, что способна чувствовать вообще хоть что-то, кроме разъедающей злости, от которой горят вены. Вай — ком из игл, запихнутых под сердце. Кейтлин — её антипод.        От касания чужих-родных пальцев тоже злостно. И оно обжигает — заставляет чувствовать что-то ещё, нечто странное, скручивающее внутренности в узел. Тугой ком, стягивающий лёгкие, позволяет Вай дышать исключительно через раз.       Она злится от того, что не может опознать, что именно в ней это вызывает, от собственной рассеянности и неумения. Кейтлин говорит на языке любви: она ласково прижимается головой к её плечу, гладит по ладони, прикасается к волосам, едва ероша их. Поправляет куртку на Вай, придерживает её под локоть, держась рядом. Старается поспевать вслед размашистым шагам.       Она рядом, когда это нужно — молча или нет, но она нарушает пространство Вай своим присутствием, которое уже стало ей необходимо. Кейтлин говорит тогда, когда есть, что сказать, и молчит тогда, когда им нужна пауза. Она умеет тонко чувствовать момент — или интуитивно подгадывать его, — но, чем бы это ни было, Вай уже в который раз подмечает, что Кейтлин всегда делает именно то, чего ей действительно хотелось бы. Говорит нужные слова. Подбирает удачные сравнения. Выругивается, когда хочется просто обматерить всех и всё к чëртовой матери, гневается вместе с ней, а потом обязательно пытается рассмешить — и у неё получается. Моментами она неловкая, но почему-то даже эта неловкость кажется уместной. Необходимой составляющей.        Вся Кейтлин — её необходимость, потому что она знает Вай лучше неё самой.        — О чём ты думаешь?        Лицо у Кейтлин даже в расслабленном положении довольно строгое. Может, дело в тонких, графичных чертах, добавляющих ей серьёзности. Или в том, как иссиня-чëрные ленты волос подчëркивают её скулы. Но всё решает взгляд — трепетный до невозможного, дрожащая озёрная гладь. Вай хочется усиленно растереть веки, спрятать лицо в ладонях. Сбежать от этой честности, потому что Кейтлин Кирамман вытряхивает из неё душу своей искренностью.        — Ни о чём, — Вай правда не знает, что ответить. «О том, насколько я неспособна». — Дождь так стучит. — Переводит взгляд к приоткрытой двери кафе, где ливень с новой силой дробит асфальт.        Кейтлин смотрит туда же. Её ладонь всё ещё лежит поверх руки Вай.        — Да, — как-то глухо отзывается. — Похоже, так и будет лить весь вечер.        Очевидно, что Кейтлин совсем не прельщает разговор о погоде.        Вай, если честно, тоже.        Но она не Кейт, она не настолько храбрая, чтобы в лоб отвечать на раздирающие нутро вопросы.         О том, что ты слишком нежная.        Вай — трусиха. Смешно, кто бы мог подумать.        О том, что я не знаю, что с этим делать.       Прядь выскальзывает из-за девичьего уха. Ей хочется заправить локон обратно, самыми кончиками пальцев проведя вниз.        О том, что ты зря тратишь на меня время.        Кейтлин убирает руку. Вай чувствует, как сожаление выскребает лунку в груди.        Она знает, что Кейтлин не оттолкнëт её. Точнее, чувствует на незримом уровне,  физически ощущает, как они родны друг другу, будто составляющие одного пазла.       Вай дорога Кейтлин, а Кейтлин — Вай.       Они из одной яблочной корзинки. Но Вай и в половину не способна дать Кейтлин то, что ей нужно. Чтобы вернуть то, что она без конца получает, хотя бы на треть, Вай приходится пытаться снова и снова. И она пытается, насколько может — приучает себя отвечать на сообщения не слишком поздно и писать, что добралась до дома. Кейт не то чтобы мать-наседка, но это её пунктик. Она не злится в открытую, лишь понимающе кивает, но Вай замечает, как девушка поджимает губы. Ей не нравится, когда она просит Вай отписаться, а та уходит в себя и забывает. Кейтлин редко позволяет своим настоящим эмоциям взять над ней верх, но это и не нужно — Вай уже научилась считывать их невербально. Это то немногое, с чем она отлично справляется; читать по губам.        Только вот как на это отвечать — не знает.        Кейтлин не оттолкнëт, она разочаруется, когда поймёт, насколько Вай на самом деле немощна.        И это страшнее.       Вай пытается, но в конечном счёте не понимает, зачем оно, если разочарование неизбежно. Другой ей уже не стать, лучше — тоже навряд ли, исправлять собственные ошибки, годами ржавеющие под весом вины, — бесконечно долго и тяжело. Возможно, ей не хватит времени всего мира, чтобы разгрести ком, который она наворотила. Станет ли дожидаться Кейтлин? Глупый вопрос.        Кейтлин слишком хороша, чтобы вот так прозябать.        Да и на свете достаточно женщин, которые точно будут лучше, чем Вай.        Через несколько дней они оказываются ближе, чем позволено. Комната Кейтлин — уютная и светлая, обставленная цветами и облагороженная кремовыми шторами, в ней приторно комфортно, как будто она дома, но это нонсенс. Вай сидит на кровати, на которой можно было бы разместить троих, а то и четверых, и чувствует, как веки опасно жжёт.        Что-то её задело. Промелькнуло в сознании на чëртову миллисекунду, но резануло так глубоко, что захотелось швырнуть телефон в стену. Какой-то идиотский пост. Случайный триггер, неудачно попавшееся на глаза слово — господи, как не вовремя, — и вот, ярость застилает всё своей красной пеленой.        А за ней — горе.        Прогорклое чувство расползается по языку, будоража рецепторы. Она ненавидит, когда что-то свыше указывает на её неспособность тоже, будто тыкает палкой в больное место. Остриём попадает ровно по рваному шву, вызывая мириады лихорадочных вспышек и желание орать от боли. Внутренне. На лицо она — кремень, застывшее нечто, с отпечатком пустоты на лице. Кейтлин отошла, чтобы заварить чай, но вот-вот вернётся.        Вай понимает, что взгляд опасно затуманился. Видеть мешают слëзы.        Вот проклятье, ей снова будут задавать вопросы.        А дозволенную норму избегания она уже превысила.        Отвертеться не получится.        В мозгу что-то отчаянно пульсирует, но у неё не хватает сил, чтобы словить импульс.  Придумать выход из ситуации.        Кейтлин входит в комнату ровно через секунду, впереди неё — поднос, края которого сжимают нежные ладони. Движения у неë всегда плавные, выверенные, очень элегантные. Ничего лишнего, только прямая спина и спокойствие в каждом жесте, в противовес вечно дëрганной, хаотичной Вай. Сейчас, правда, она как в тумане — видит только половину, влажная пелена сгущается всё сильнее и сильнее.        Звёздочки жара расползаются по щекам, изнутри нос неприятно колет. Кейтлин, наконец водрузившая чай на тумбу, обращается к ней.       — Так вот– Что? Вай? Всё в порядке? — Кажется, она собиралась сказать что-то абсолютно другое, но на полпути заметила воспалëнные глаза подруги. Чëрт. Вай сглатывает, предпринимая попытку не дать истерике распространиться дальше.        — Да, да, — она неопределённо махнула ладонью, стараясь не смотреть в лицо Кейт. — Просто устала.        Матрас прогнулся под чужим весом. Пальцы — родные, прохладные, едва пахнущие заваренными травами, — коснулись её подбородка так, словно об Вай можно было порезаться. Или так, словно Вай вот-вот сама возьмёт и порежется о неё.        Кейтлин приподняла её голову, тихонько пригладила щëку.        — Ты же знаешь, что можешь обо всём мне рассказать? — лучше бы не знала, — думает Вай, потому что это знание ранит её само по себе. Просто будучи фактом, ещё не приведëнным в действие, оно — груз на душе, ведь Вай знает, но не может.        Просто не может показать Кейт, насколько она неспособна. И насколько ей с этим тяжело.        Испытывать и перерабатывать чувства, анализировать их, приводя к общему знаменателю, вычленять порывы и отделять их от массы других реакций. Читать чужие тексты, чужие мысли, видеть в них себя — и обжигаться об эти искренние, стройные слова. Слова, бьющие её своей смелостью, откровенные признания, которые ей чужды. Вай знает: где-то внутри она хотела бы уметь так же, но каждая её попытка приводит к тому, что она загоняет себя в яму ещё глубже. Доверять и доверяться — то, что ей недоступно, потому что для этого нужно позволить себе быть уязвимой.        Вай не может.        Она сливается с болью, что терзает забитые нервы в теле, сливается со своей удушающей немощью, чувствует себя жалкой. Ей страшно поворачиваться лицом к тому, что она натворила, к себе, которую она оставила. Смотреть в глаза ребёнка, который был брошен много лет назад и выжил в невзаимности и отречении, не просто страшно, это невыносимо. Признавать, что ей нужна помощь, нужно присутствие, с которым она всё равно не умеет взаимодействовать, что ей нужны эти касания Кейтлин, её пальцы в волосах и на щеках — боль космических размеров.        Она бесконечна.        Она колет, режет, переламывает изнутри.        Вся Вай — жгут перевитых, гипертрофированных чувств, задушенных в их зачатке, а оттого — необузданно диких.        И Вай едва не забывается в них, но Кейтлин вновь вытягивает её на поверхность — мягко гладит скулу большим пальцем, смахивая проступившую влагу в углах. Держит лицо в своих руках, как могла бы держать нечто гораздо более ценное. И взгляд её снова терзающе нежный.        — Всё хорошо, — негромко проговаривает она. — Всё хорошо, Вай, необязательно всё время быть сильной. Мы все устаём.        Она понятия не имеет о том, какую струну только что задела.        Всхлип застревает в горле.        — Знаю, ты боишься показаться мне какой-то не такой… и очень не любишь свою уязвимость. И я понимаю, что мало знаю о твоих переживаниях, но всё же… — Кейтлин на мгновение замолкает, продолжая пытливо вглядываться в Вай. Мир плывёт. — Я дорожу каждой твоей частью. Этой тоже. Я буду благодарна, если ты будешь собой со мной.        Собой. Видимо, истерика окончательно ей завладела, потому что прежде, чем разреветься, Вай хочется смеяться в голос. И она издаёт нечто среднее между хрипом и хохотом. Кейтлин даже сейчас выбрала правильное слово — уязвимость, — будто заглянула в чужое сознание, покопавшись в черепе.        Это удовлетворяет и злит, как обычно, где-то на периферии вспыхивает раздражение — ох уж эта всезнающая Кейтлин, притворяющаяся, что она ничего не знает, — и Вай неосознанно вцепляется в чужие ладони.       Она рассыпается в ломком смехе, который переходит в плач, и ощущает давление стройного тела — Кейтлин придвинулась ещё ближе, едва не вплотную, и от неё теперь никуда не сбежишь. Да даже если бы было можно, как будто Вай бы смогла.       Вместе с рыданиями, что обычно долгими паузами оседают на горле, из неё выливается собственное разочарование. Обессиленность от того, что она никак не может пробить эту стену — как бы ни билась, — и в итоге лишь смиренно упирается в неё лбом. Вай совсем близко, она почти касается, осязает под пальцами недоступное, смотрит перед собой и видит всё то, что ей нужно, но стоит сделать хоть один шаг навстречу — как ступеньки берут и отдаляются. Она как та девочка из дурацкой сказки; чтобы только оставаться на месте, Вай нужно бежать со всех ног, а чтобы попасть туда, куда нужно, ей придётся бежать ещё быстрее. И она всё равно никогда не настигнет желаемого.        Ступени перед глазами сливаются в сплошную, коридоры сознания маячат хаотичной лентой. Чувства, которые душат её, превращаются в зацикленный ад. И среди этого ада — Кейтлин.        Которая продолжает повторять Вай, что та может быть собой.        Но Вай, будучи собой, лишь снова и снова её ранит.       Вай боится себя больше всего на свете. Она боится увидеть своё отражение и в Кейт — ведь сближаясь, мы отражаем, верно? — боится, что однажды она подойдёт так близко, что вынуждена будет смотреть прямо на свою личность — угловатую и нескладную. На свою суть — а её суть — совершать одни и те же ошибки, — и беспомощно барахтаться в замкнутом круге.       Каждый виток её неозвученных, непереваренных чувств — новый шрам для неё и новая рана — для Кейтлин. Сколько бы хорошо та ни держала себя, будучи стойкой и сдержанной, Вай знает, что где-то под этим безусловным пониманием безумно хрупкое нутро. Кейт нуждается в выражении и проявлении, ей важно соприкасаться, говорить, утешать, любить. Слушать и быть услышанной, она восхитительна в этой мелодии от и до. Язык, который так далёк для Вай, для Кейтлин как будто родное наречие — принятие, которым она владеет в совершенстве, губит её. Вай же губит его отсутствие.        Трагикомедия. Поэтому Вай одновременно плачет и смеётся — в ней слишком много и всё это слишком так и не выходит наружу, продолжая гнить внутри.       Мягкие губы касаются её лба.        Так странно.       Вай пытается втянуть в себя хоть немного воздуха, дыша через нос. Получается плохо, потому что всхлипывания заставляют хватать кислород ртом и сипеть. Кейтлин осторожно продолжает прикасаться к её лицу — лоб, брови, скулы, — не столько целует даже, сколько прижимается губами к коже, пытаясь успокоить бурю. Вай отпускает её ладони, обессиленно опуская руки на острые плечи. Кейт обнимает её в ответ. Горячее сердце бьётся прямо под ухом — похоже на встревоженную птицу, — и Вай думает о том, что всё в ней сейчас напоминает собой шум пронзающих скалы волн.        Они молчат какое-то время.       Вай делает вдох.       — Ты разочаруешься, Кейт.        — В чём?        — Во мне.       Приглушённый смешок над её головой.       — Почему?       Игла царапающего непринятия снова впивается в солнечное сплетение.        — Потому что я — это ненависть. Нет ничего, что я ненавидела бы сильнее, чем свою несуразность. — Кейтлин ласково гладит её по голове. — Я просто… не умею.       — Но ты учишься.       — Слишком плохо учусь.       И снова тихий смех. Как перезвон подвесок у дверей, которые называют шумом дождя. Как прикосновение к наполненному водой стеклу. Смех Кейтлин был ей непонятен, если этот вкрадчивый звук можно было назвать смехом. Она напоминала ей какую-нибудь большую птицу, воркующую над своим птенцом, или ласку, издающую нежное ворчание, чтобы успокоить. Где-то на задворках Вай подумалось, что это правда работает. Когда Кейтлин, прижимающая её к себе, не выказывает страха перед неловкими откровениями, тревога Вай немного отступает.        Самую малость.       Она абсолютно не умеет говорить, но, похоже, Кейт и так всё понимает.       Минуты тянутся неопределённым мигом. То ли час, то ли десять, то ли краткий взмах ресниц. Молчание прерывается резкой репликой:       — Чтобы разочароваться, нужно быть очарованной. Ты думаешь, что когда я смотрю на тебя, то я ничего не вижу?        Ах.        Как выстрел. Не зря Кейтлин ходит на свою стрельбу, она даже в разговоре себя ведёт, как прирождённый снайпер — сначала выжидает, потом бьёт. Так, чтобы наверняка. Это нечестно, — хочется сказать Вай, но она понимает, что заслужила. Она настолько сосредоточена на том, что сама может увидеть в зеркале, что забывает элементарные вещи. Кейтлин обладает собственным видением.       Отличным.        От этого, конечно же, не легче.        И всё же.       — Единственный, — пряди едва натягиваются от корней — синеглазая точно в отместку немного дёргает её за волосы, оттягивает розоватые прядки, но почти сразу же выпускает, — кому стоит уже разочароваться, — сердце пропускает удар, — это ты.        Невидимая стена под ладонями начинает опасно крениться в сторону.        — Ты живёшь под бесконечным гнётом собственных ожиданий и толщей вины с давлением в тысячу единиц. И сходишь с ума от этого, не зная, как исправить то, что случилось. Разочаруйся, — легко произносит Кейтлин. — И позволь себе, с этими ошибками и этим разочарованием, быть. И тогда у тебя получится научиться.        — Это страшно, — реплика слетает с губ прежде, чем выходит уследить. Импульсивное страшно. Неосознанное отвержение, чтобы не заглядывать в тёмную бочку, не смотреть на дно колодца, в котором она непременно увидит себя и что-то ещё.        — Да, — руки Кейтлин везде — они в волосах, они гладят по спине, накрывают лопатки и согревают от чего-то озябшие плечи, они баюкают её, окружая теплом, — это страшно. Но ты не одна.       Я с тобой.       Вай слышит это от Кейтлин не впервые. Но именно сейчас это «с тобой» проникает меж её рёбер куда-то вглубь, в самое нутро, оседая там молочной пеной.        Такое глупое, такое банальное. Простейшее. Для неё, такой тяжёлой и неумеющей.        Внутренние резервы истощены продолжительным плачем, глаза саднит от рыданий и кожа болезненно стянута, отчего хочется яростно тереть веки да плеснуть в лицо прохладной воды. Но у Вай нет и капли сил на то, чтобы двинуться. Она прибилась к чужой груди, подтянув к себе ноги, а Кейтлин аккуратно уложила их обоих, свободной рукой подтянув одеяло. Мягкий край коснулся веснушчатой щеки, Вай нырнула под него, носом ткнувшись в белую шею.        На дне колодца зажигаются звёзды.