Дополнительные уроки биологии

эндоплазматическая сеть влечения. Влип. Бесповоротно, беспричинно, окончательно. Осип. От вечерних слëз. Стыдишься ночных грëз, когда подчиняешься, доверчивый, ласковый, когда выгибаешься. Влип, влип, влип, глупый лорд! Окончательно. Когда? Когда перестал смотреть в тетрадь: лишь в глаза, такие магнетически притягательные, такие любимые, редкого, рубинового цвета. Умные глаза. Непроницаемые, где спрятано недремлющее, демоническое пламя, способное обжечь. Далëкие близкие глаза. Спрятанные за изящными очками, когда опускаются в книгу. Когда? Когда предпочëл всем рибосомам, ДНК, эритроцитам чëрные, как смоль самого ада, безупречно подстриженнные волосы; они ближе твоей крови; к ним тянет прикоснуться: какие они? Мягкие? Тающие в прикосновениях маленьких, тонких пальцев? Источающие сладкий цветочный запах? Когда? Когда перестал понимать слова и лишь жадно дышал одной мелодией голоса, взрослого, с возбуждающей хрипотцой. Когда влюбился, безнадëжно, тяжело, серьёзно. В тонкую талию, грациозную мощь, лукавство и ум, щëгольский костюм с кашемировой жилеткой, с накрахмаленным воротничком – в Себастьяна. Вот и наняла тëтушка репетитора по биологии! Безнадëжно влюблëн. Неисправимо. И биологию, видно, никогда уж не выучишь. Слишком прекрасен и утончëн педагог. Слишком силëн и заботлив. Слишком красив профиль и жарко, сладкозвучно дыхание. Электричны, кидают в жар прикосновения. Влип, Сиэль Фантомхайв! И куда тебя жизнь несëт? Сидишь на кухне, пьëшь украденное у тëтушки мартини. Пополам – апельсиновый сок и растворëнное белое счастье идиотов, забвения, отупения. В груди сердце заходится сорванным ритмом. Чудятся прикосновения, глаза, слова... Нет, этого не выдержать! Обжигает глотку. От вкуса коробит. И хочется выплакать, выстрадать. Или наконец получить. катализатор биохимической реакции. Себастьян, невозмутимо надевающий на обнажившееся плечо тонкую голландскую рубашку, не торопился, озлобленный, усталый. Он не хотел открывать дверь, потому что знал: ночным гостем может быть лишь один человек на земле – Грелль. Сатклифф. Надоел. Опостылел. И зачем только ему в жизни это красное длинноволосое существо? Кто его звал? Зачем оно пришло? До тошноты. Отвращения. И кто думал, что переспав однажды после корпоратива в клубе, навсегда свяжешь себя бременем преследований? Ведь после пьяной ночи наутро всегда прощаются. Но не Грелль: тот украл ключи, звонил, пьяный, приходил, срывая уроки и распугивая учеников. «Сетастьянчик!». Противно. И всë. Липкие прикосновения, наглые развязные поцелуи. Всë привычно, даже полуженские омерзительные стоны. Себастьян не хотел открывать. – Сатклифф, я, кажется, вас предупреждал! Молчание. Но кто, кроме этого помешанного, мог прийти в третьем часу ночи? За дверью оказался ученик. Но явственно выпивший и... В неподобающем виде. – сэр Фантомхайв? сатиновая анатомия. Бледный. На пушистых, стыдливо опущенных ресницах – тушь, выделяющая их. Синие, как само море или безоблачное небо, огромные глаза широко распахнуты. Губы стали вишнëвым, сладостным пятном из-за помады, пухлые, пьяные. Плечи обнажëнные, совершенно белые и точëные, как у статуи. На шее – чëрный чокер. Тëмно-зелëные, длинные, убранные хвостиками шиньоны. Но что поражает больше всего – огромное, воздушное розовое платье. Шëлковое. Бальное. С кружевами и пышной юбкой, как на картинах или у куклы. Дорого. Со вкусом. – сэр Фантомхайв? Себастьян стыдливо застегнул верхние пуговицы рубашки. Джентльмен во всëм. И стесняется вида пышных, словно пена, рукавов. Нет слов. Но нужны ли они? Сиэль входит, как призрак, закрывая тихо дверь. И в глазах Себастьяна ломается та преграда, непроницаемая скрытность – пламя вырывается наружу, демоническое, жадное, лукавое. Он понимает: Сиэль до стыдного, безобразно пьян. – мистер Себастьян, я, я... Я пришëл сказать, что... люблю вас. репродуктивный акт. Разбросанные, горящие невытравимо, как сладостное преступление, поцелуи. Грехопадение. Влажные, выводимые красным язычком дорожки. Вкус соли и женских духов. Слëзы? Укус. Багровый аккуратный след. Мучительное возбуждение под розовым шëлковым флëром. И внезапное отстранение. – Себастьян? – почти мольба. Но тот ждëт, разгорячëнный, необузданный. Пламя вырвалось наружу. Сиэль робко склонился над пылающим, столь любимым лицом. Наваждение? Мечта? Смерть? Зубы касаются помады, прикусывая губу. Игра. Зубы острые, как прелестные клычки вампира. А после – невинный короткий поцелуй. Но Себастьян уже не отпускает: властные, сильные руки и глаза Сиэля расширяются от восторга и испуга: влажно, грязно, развратно. По-французски: мякоть языка, твëрдый разлëт нëба. Каждый зуб с блестящей эмалью, каждая косточка и жëсткий или податливый уголок. Поцелуи стирают губы в кровь. Те сминаются, кусаются, всë в помаде. Хаотично. Руки творят медленное раздевание. Язычок по благоухающей коже сползает к ключице. Лиф мучительно неторопливо снимается, поцелуи то невесомые, то жадные, впивающиеся, описывают полукружья у сжатых розовеющих сосков, ползут ниже, розовый шëлк, разметавшийся по одеялу, спадает, обнажает бледное тело. Доходя почти что до паха, Себастьян внезапно вновь прекращает. Остраняется, смотрит играющим, страшным и восхитительным взглядом. Сиэль вымучен. Абсолютно обнажëн. Лишь короткий нейлон, заканчивая ниже колен, стягивает вызывающе ноги. Но Себастьян не стремится избавить от ноющего, сжигающего возбуждения, такого неизведанного никогда доселе, жуткого и умертвляюще сладостного, пульсирующего в голове, отчаянно, отчаянно. Стон. Слетает с истерзанных, исцелованных губ. Сиэль дрожащими пальцами расстëгивает чужую рубашку, приходя в неясное развратное опьянение. Он нависает над Себастьяном, кусая ключицу и поначалу боязливо пробуя лизнуть оттянутую кожицу. Ощущение вползает в кровь. Сладко бьëт в голову, как алкоголь. Язык ползëт по всему телу, оставляя невидимые узоры, пытаясь словно окончательно опьянеть. Останавливается у застëгнутой ширинки ещë не снятых брюк и Сиэль, кладя одну руку, шепчет развратно, выгибаясь, как кошка, кусая мочку уха: «Себастьян, можно я буду называть тебя папочкой?». Снимая брюки, отчëтливо: па-поч-ка. Три шага языка по нëбу, недавно столь прилежно вылизанному. – Сделаем друг другу приятное? Сначала я, после – ты, или как прикажете? Сползая на ковëр и ставя Сиэля на колени: «повтори, малыш». – Я люблю тебя. Па-поч-ка. Развратные. Полностью обнажëнные. И губы Сиэля боязливо прикасаются к пульсирующей, отвердевшей плоти, неумело, несмело. Что с ней делать? Но инстинкт знает лучше. Язык знакомится с новой поверхностью и чувствует себя словно созданной для неë, рождëнной. – Ты способный, сыночек. Не бойся. Я же, кажется, твой папочка? Ты обещался доставить удовольствие. Вначале обняв руками головку, после обхватывает еë губами, а ладонями гладит полностью, мягко проводя сверху вниз. Так странно и так притягательно: почувствовать себя на коленях, покорëнным, униженным, отсасывающим, как портовая шлюха. Да, Сиэлю нравится быть шлюхой, доставлять себя удовольствие. Как приятен разврат! Темп всë ускоряется. Его притягивают за волосы, руки сжали затылок, он захлëбывается! Как упоительно... – Ты же поделишься со мной... Семя изливается прямо на лицо. Грязно, но... это доставляет несравнимое, ноющее, сорванное, как голос от стонов, удовольствие. Сиэль в опьянëнном запале слизывает и, поднимаясь, молит, уже изнывая: «Папочка, я заслужил же? Трахни меня!». Но Себастьян только улыбается, глядя на бессильное вожделение, страдание. – И сколько ты ждал? Сколько ждал меня в тебе? Наклоняется, игриво, невесомо проводит пальцами по чужому члену. Вновь шëпотом: «Всегда». А после пощëчина, застывающая красным пятном. – Не я устанавливал правила. Ты забыл. – Папочка. Вновь матрас. Одеяла раскидываются. Смазка. Растяжка. Новая, раздирающая всë и внезапно доставляющая невероятное удовольствие боль. Торопливо, резко, бешено. И тем не менее прекрасно... Стоны. Не прекращающиеся, до сорванного голоса. Крики... вторая сигнальная система. – Сиэль! Что за бесстыдство? Сиэль с трудом разлепил глаза: он сидел за кухонным столом и всë так же в литровой бутылке оставалось двадцать миллилитров. Он проснулся. И было плевать, что верещала кудахтающая вокруг тëтушка. Важнее всего было то, что всë произошедшее было одним лишь сном. Игрой усталого раздражëнного воображения. Извращëнного, истощëнного рассудка. И пока приснившимся Сиэлю на другом конце Лондона занимались Себастьян и Грелль, тот осознавал, что на самом деле хотел бы делать на дополнительных уроках биологии.