Пока моя звезда не погаснет

      Ужасный звон в ушах. Вдруг жадно глотаю грязный воздух, оставляющий после себя привкус копоти и отходов, а затем потряхиваю головой, на деле лишь усугубляя неприятные ощущения. Тут следом проснулась боль в глазах и сердце, которое с каждым ударом тяжёлым молотком причиняло себе боль, тут же растекающуюся по всей грудной клетке. Пальцы от боли непроизвольно сжимаются на шершавой поверхности, сигнализируя о ледяном полу, если это можно так назвать. Прерывисто дыша, я исследую поверхность пальцами одной руки, водя ими в разные стороны и не нахожу ничего, пока не утыкаюсь во что-то вязкое, такое же холодное. С усердием разлепляю глаза и обнаруживаю рядом с собой кучку помоев: пищевых отходов. Какая мерзость. Одëргиваю руку и брезгливо вытираю пальцы об поверхность под собой. О происхождении этой субстанции знать совсем не хотелось, и без того уже от увиденного рвота подступала к глотке, отдавая обжигающей горечью. Расправившись с запачканными пальцами, решаюсь осмотреть окружение и обнаруживаю, что нахожусь на заброшенной стройке: бетон мрачного цвета освещён унылым солнцем, только вышедшим с Востока и лениво раскидавшим свои лучи по просыпающемуся Новосибирску, забитому ущербными панелями и заполненному торопящимися пыльными шевролетами и фордами, сигналящями каждую божью секунду.       Вой машин вдруг усилил головной шум, внезапно с новой силой содрогнувший меня. Я не дома. Что я здесь делаю? Где мой дом?       Двумя ладонями я упëрлась о замëрзший бетон и попыталась встать, дрожа всем телом, но безуспешно, получилось лишь слегка приподняться, после чего тело снова оказалось на полу. С новым усилием я добавила ещё одну опору в виде левой стопы и одним быстрым рывком мне всё же удалось подняться. Я опустила взгляд на то место, где очнулась и, к счастью, моя сумка валялась неподалёку. Её содержимое оказалось нетронутым: ключи, кошелёк, личные вещи — всё осталось на месте. Какая удача! В этот раз меня не обокрали. А как же телефон... Телефон нашёлся, разве что, разряженный или сдохший на холоде. Ничего, всё не так плохо, как могло бы быть. По крайней мере, я одета, не тронута и очнулась под крышей, пусть и практически без стен. На ватных ногах я прошагала в сторону ступеней, наполовину уже сколотых и не самых безопасных. Это удивительно, что я, не помня того, как по ним поднялась, смогла это сделать. Вонь тут стояла ещё более едкая, теперь смешанная ещё и с метками бродячих собак и крысиными трупами. Подрагивающие ноги приходилось буквально перетаскивать со ступени на ступень и прошла, наверное, вечность, прежде чем я спустилась до последнего этажа и передо мной предстала исцарапанная дверная рама с одной отсутствующей дверью и ржавыми петлями, из-за которых вторую открыть было невозможно. Задев макушкой паутину, успешно выбираюсь на уже кажущийся слепящим свет, бледными отблесками осевший на снегу, которым была обильно устлана земля.       Я грузно упала на колени и зарыла пальцы в серый снег и стала водить ими внутри небольшого сугроба в надежде на то, что так моя несчастная рука станет чище, а затем ещё раз вытерла их об тканевый шарф тёмного красного цвета на себе. В этот раз подниматься было проще, хоть и всё ещё требовало усилий. Справившись с этим, глазами нашла калитку в окружавшем здание синем рифлëном заборе и направилась к ней. Калитка знатно проржавела и открыть её не представляло возможности, но зато она не была высокой, значит, стоило её перелезть. Сначала перебросила измученную сумку, которая уже больше походила на изорванный мешок, затем закинула дрожащую правую ногу, руки положила на край калитки и, не с первого раза, но всё же смогла перекинуть всё остальное тело, после чего с глухим негромким шлепком угодила на покрытую ледяной коркой дорогу. Похоже, я ушибла локоть, но на морозе особой боли не чувствовалось.       Дорога круто изгибалась и вела к густонаселённой улице, утыканной многоэтажками из серого кирпича. Я вышла на пешеходную зону, стараясь не бросаться прохожим в глаза, ведь представляю, какого я сейчас вида. Знать наверняка как я сейчас выгляжу совсем не хотелось бы. Я опустила взгляд на массивные уги коричневого цвета, наполовину укрытые снегом, и опустила капюшон тёмно-серой куртки, закрывая обмороженное лицо, отчего виднелись лишь осветлëнные волнистые пряди серовато-соломенного цвета, стриженные под каре чуть выше плеч. Тут я вспоминаю о том, что понятия не имею, где сейчас нахожусь, останавливаюсь и вглядываюсь в стену одной из множества одинаковых десятиэтажек, выглядывая на ней заветную синюю табличку с названием улицы. Таковой не нахожу и продолжаю путь, оглядываясь по сторонам и как-то позабыв о том, чтобы поглядывать и на то, что происходит впереди. Собственно, жизнь мне быстро напомнила о моём упущении: в какой-то момент я наткнулась на прохожего, в спешке куда-то направлявшегося и ровно так же, как и я, озиравшегося то направо, то налево, но только не смотря перед собой. Меня этот укутанный в пальто гражданин чуть с ног не снёс, но среагировать я не успела, а он, лишь на долу секунды притормозивший, рассеянно буркнул извинения и поторопился куда шёл, на ходу откинув подол своего чёрного короткого пальто рукой, покрытой крупными перстнями. Наступило секундное оцепенение, которое пришлось сбросить потряхиванием головы, после чего я, на этот раз не пренебрегая происходящим впереди, продолжила начатое — поиск указателя. Вскоре он нашёлся и сообщил о том, что я на Забалуева. Если честно, то это не дало мне ничего, это название я видела впервые. Я полезла в кошелёк, дабы ещё раз убедиться в том, что деньги у меня есть, а после пошествовала дальше в надежде наткнуться на автобусную остановку. По прошествии непродолжительного времени я, всё же, добралась до остановки, на которой даже список проходящего транспорта присутствовал, но оставался один вопрос: на какой стороне мне нужно садиться. Похоже, что обратить на себя внимание всё же придётся... Я заприметила мимо проходящую старушку в потрёпанной синтетической шубе и лиловом кандибобере, какой бабулькам носить и свойственно, помогающую себе тростью . Я неуверенно шагнула в её сторону, хриплым шёпотом выдав:       — Прошу прощения, Вы не знаете, в какой стороне Кировский район?       Пенсионерка остановилась, наградив меня неприязненным взглядом, пару секунд простояла так молча, а затем подняла свою трость и небрежным движением указала ею налево, после чего продолжила идти куда шла.       — Спасибо... — уныло пробормотала я, направившись к пешеходнику. Горел красный, но я заметила проезжающий знакомый номер — 39. Чёрт его знает, сколько пришлось бы ждать следующий, а машин практически не наблюдалось, так что я побыстрее рванула на ту строну, чуть не упав после того, как преодолела переход, схватившись за кольнувшее сердце.       Заскочить внутрь я успела, затем приземлившись на ближайшее свободное место. Благо, салон был не заполнен, несмотря на раннее утро, как мне казалось, буднего дня. Я зарыла руку во всё это время бывшую открытой сумку и нащупала в ней плеер с наушниками, вдела их в уши и стала клацать короткими ногтями, покрытыми уже местами облупившимся тёмно-серым лаком, в поисках подходящей песни. В итоге остановила свой выбор на Линкин Парк, вложила плеер обратно в карман сумки и обмякла в кресле, отвернувшись к окну, лениво протерев запотевшее стекло, дабы открыть себе просмотр происходящего снаружи. Мой покой тут же был нарушен подошедшим стариком-кондуктором с пожелтевшими длинными усами но, раплатившись, я снова смогла расслабиться, на этот раз уже до конца поездки. Ох, надеюсь, что та бабушка не соврала и я еду в нужном направлении...       Картина за окном практически не сменялась, оставалась неизменной, каждая улица повторяла другую: угрюмые панельные дома с деревянными ставнями; бродячие псы с подранными ушами; спешащие на работу мужчины с зажатыми между плечом и щекой нокиями; бабушки, закутанные в цветастые платки с тележками... Ничего вдохновляющего эти пейзажи собой не представляли. Тут мы проехали мимо какого-то ущербного клуба с вывеской наибезвкуснейшего дизайна... Верно, ведь и я работаю в ночном клубе. Не помня того, какой сейчас день, я не могу понять и того, стоит ли у меня сегодня смена. Хотя прогадать было сложно: в норме я работала ежедневно, за исключением нечастых больничных, которые я брала только в тяжёлых случаях. Болела я крайне часто, да и обычную простуду я распознаю не сразу, ведь от заложенности носа страдаю постоянно. В мои обязанности входит смешивание напитков и, в некоторых случаях, подмена официанток или бухгалтера но, когда заболевает одна из уборщиц, вызываюсь и ей на замену, оттого и получаю прилично. Возможно, с этими деньгами я могла бы снимать хорошую квартиру в центре и в целом себе особо ни в чём не отказывать, но вырученные мной средства идут на более благую цель. Моя сестра, Мирослава, в этом году поступила в Петербург на экономиста, но плата за обучение очень высокая. Моя мать переехала с ней и лишь недавно устроилась на работу менеджером по продажам, достойную зарплату ей зажимают. И, хоть я уже четыре года по её инициативе с ними не живу, уже как три года я коплю средства ей на институт и высылаю их через банк ежемесячно. Пусть она и любимый ребёнок, которому досталась исключительно вся немногочисленная забота моей матери, я никогда не питала к ней зависти. Возможно, это отчасти из-а того, что её детство тоже было не сахар. Несмотря на это, она росла невероятно доброй и искренней девочкой, за которую порой становилось боязно. Я всегда опасалась того, что ей могут непоправимо навредить но, казалось, что все удары судьбы она принимала стойко и мужественно. Хоть моя жизнь и пошла под откос, я ни за что не допущу того, чтобы это случилось и с Мирой. Временами я ужасаюсь тому, насколько велико расстояние между нами и насколько нестойка моя уверенность в том, что я в курсе её жизни и в силах ей помочь, когда возникнет проблема нематериального характера. Но я всё же стараюсь надеяться, что наша мать научилась на ошибках, допущенных в моём воспитании и не повторит их на ней. Или хотя бы пусть она ей не навредит.       Мы общаемся через письма. Возможно, это слегка старомодно, но мы обе любим то фантомное ощущение близости, которое возникает при чтении бумажных рукописей. Она всегда писала мне об учёбе, своих подругах и парнях, которые были ей симпатичны. А влюблялась Мира часто. Но, к моему облегчению, знакомиться она ни с кем смелости не находила и быстро погасала. Почему к облегчению... Я знаю, что должна была бы быть рада за свою сестру, найди она себе пару, но я слишком боюсь за то, что она рано выскочит замуж за какого-нибудь двуличного тирана, а там и, как я уже говорила, жизнь под откос. И всё же, я стараюсь на неё не давить, хотя порой так трудно свыкнуться с мыслью о том, что она уже совсем взрослая... Я скучаю по временам, когда она была ещё ребёнком и нуждалась в опеке. Сейчас же... Она совершеннолетняя, независимая... Порой мне кажется, что я теряю смысл своего существования, ведь она больше не нуждается во мне так, как раньше. А после окончания специалитета она наверняка и вовсе про меня совсем забудет... Я не говорю ей про эти чувства, хотя уверена, что она сама прекрасно о них догадывается. Взамен я всегда стараюсь подарить ей слова поддержки и, когда это возможно, дать совет. Я очень хочу поддерживать в её глазах образ достойной и мудрой старшей сестры, за которую ей не будет стыдно, но мне кажется это обманом. Она не видела меня много лет и не знает того, во что я превратилась, ничего не знает о том, какую жизнь я веду и насколько я здесь все эти годы одинока, ничего не знает о зависимости. В последние полгода она стала писать более короткие письма, из которых будто украдены краски. Я узнаю всё меньше эмоционально описанных историй из её жизни, меньше читаю о её ссорах с подругами, а про характерные ей влюблённости ни слуху ни духу. И чем больше я об этих переменах думаю, тем больше пугаюсь: может, я ей больше не нужна? Может быть, она шлёт мне письма, чтобы не чувствовать вины за то, что её старшая сестра, которая присылает ей деньги, не получает ответов? Каждый раз стараюсь успокоить себя тем, что, возможно, она просто стала серьёзнее. Учёба отнимает много сил, да и мать не подарок, к тому же, она и сама подрабатывает флористом и наверняка составляет чудные букеты, у неё всегда было развито чувство прекрасного. Должно быть, это и есть причина, она ведь меня не разлюбит, верно? Я ведь прекрасно справляюсь.       Автобус резко затормозил, чуть прокатившись по заледеневшему асфальту: видимо, резину с летней никто на зимнюю не менял. Я поднялась с места и прошестовала к раскрывшимся хлипким дверям, покрытым покрошившейся белой краской и, аккуратно ступив на ледяную корку, покрывавшую тротуар, покинула автобус, сразу после свернув в сторону арендуемой квартиры. Дорога на пути становилась всё менее ровной и всё более разбитой, с громадными пробоинами, в которых весной и осенью скапливались целые лужевые моря, где потом старухи выйдут топить котят. Преодолев заурядный двор, я оказалась напротив тяжёлой двери подъезда. Нарыла на дне сумки ключ и активировала им недавно установленный домофон, который среагировал неприятным громким писком, но внутрь пропустил. При входе в наш подъезд дыхание стоит задерживать. В этом плане постоянная заложенность носа пошла мне на пользу, ведь я редко почую то зловоние, которое здесь обыденно стояло. Запахи выкуренных бычков, рвоты и собачьего дерьма искусно дополнялись нотками трупного запаха и обоссанных мужиками лестничных пролётов, на которых ещё и подростки потом зависали под ягу и блейзер, закидываясь сухарями с едкими химическими отдушками. И весь этот парад ароматов, к счастью, обычно проходил мимо меня. Я ввалилась в лифт с металлическими, но с чего-то обклеенными оранжевым деревянным узором, дверьми, брезгливо ногтем надавила на наполовину сколотую пластиковую кнопку своего этажа и лифт пришёл в движение. Медленно и шумно.Звуки были такие, будто ближе к концу я поднималась не на четырёх тросах, а уже лишь на одном. Чудо, что хоть поднялась.       Когда со скрипом закрывавшиеся двери лифта остались позади, я очутилась на своём этаже, в целом никаких отличий от любого другого не имевшем. Стены здесь окружали всё те же наполовину белые, наполовину салатовые, изрисованные чем попало: кто-то оставлял любовные послания, кто-то рекламировал соль, где-то красовались просто невнятные рисунки и подобия граффити. Разве что, двери отличались. Здесь они были одинаковые, по согласованию соседей такие специально поставили, чтобы не делать вид ещё ущербнее. Я подошла к своей квартире, вход в которую находился в левом от лифта углу, сразу напротив лестничного пролёта, из-за чего по ночам слышались то разговоры алкашей, иногда переходящие в драки, то "шалости" пубертатных подростковых парочек, которым не удалось выманить у предков карманных на мотель. Впрочем, так как в ночь я почти всегда на работе, застаю подобные эпизоды нечасто, а к утру, как раз в то время, когда я возвращаюсь домой спать, весь движ уже давно как стихает. Я отыскала ключи, после чего вставила в дверь подходящий и, навалившись на дверь всем весом, трижды провернула его в замочной скважине. Затем ещё один проворот в верхней и всё — вот я уже дома. Захлопнув дверь за собой, опускаю на пол сумку и плюхаюсь на оттого заскрипевшую тумбу, прислонив затылок к шершавым бежевым обоям. Прихожая моей квартиры не впечатляла, была лишь комнатушкой метр на метр, со всех сторон утыканная дверьми, из-за чего, очевидно, больше двух за раз было не открыть. Хотелось бы мне заглянуть в глаза гению-планировщику. Однако, мне это не мешало, ведь жила я одна, да и гостей у меня не бывало. За два года, как я здесь живу, однажды заходил лишь дежурный полицейский провести допрос по делу об убийстве одной из соседок. После этого дверь моей квартиры не привлекала больше никого. Даже удивительно, что за эти годы я не смогла обзавестись ни одним другом. Конечно, я к этому не стремилась, но мне кажется, будто это случается зачастую само по себе, с простого разговора с коллегой или соседом но, либо я не уловила сути, либо я действительно никому не подхожу, хоть и не знаю, чем я хуже остальных. Может быть, в этом возрасте уже поздно находить новую дружбу и своё время я упустила. Но это ничего, я всё ещё могу беседовать со своими мыслями. По крайней мере, я сама всегда себя пойму.       Я оглядела прихожую. Она практически пустовала, была обставлена лишь этой скрипучей коричневой тумбой, на которой я сижу, таким же коричневым вязаным ковриком, пряжа из которого уже стала выбиваться, да настенной вешалкой на два крючка, один из которых был занят длинным серым пальто на размер больше моего с чёрными блестящими пуговицами. Я развязала свой красный тонкий шарф, сбросила с плеч укороченную толстую чёрную куртку, всё это время бывшую на мне, сняла её и повесила на пару с шарфом соседствовать с пальто, стянула чёрные перчатки без пальцев с промёрзших ладоней, поднялась на ноги и откинула их на тумбу, высвободила ступни из уг и перешла к себе в спальню, где избавилась от оставшейся одежды: тёмно-серого свитера мелкой вязки, украшенного полосами простых узоров других оттенков серого и имевшего чёрные горло и низ, тёмно-коричневой водолазки и джинс с начёсом, снова серого цвета, после чего все вещи сложила на кресло в углу комнаты. Здесь обстановка была немногим веселее: сама комната была узкой и длинной, вплотную к стене стояла металлическая кровать с толстым матрасом и хорошим чёрным постельным бельём, на котором экономить я отказалась, на стенах бело-серые обои, над спальным местом висели потрёпанные постеры разных групп, прикреплённые кнопками, а под ним на вздувшемся коричневом линолеуме лежал дымчатого цвета круглый ворсистый ковёр, в конце комнаты окно в белой раме, а под ним стол шоколадного цвета и чёрный офисный стул, в противоположном конце серый шкаф с зеркалом на одной из дверц, а под потолком бежевая стеклянная люстра на золотистом держателе. Торопливо натягиваю чёрную длинную майку и серые свободные клетчатые штаны, меняю носки и только теперь следую в ванную, вспомнив о мытье рук. Включаю тусклый настенный бра синего цвета, не вписывающийся в общую палитру цветов, на что он, пару секунд помигав, лениво и неярко осветил крошечную ванну, заставленная под завязку: туалет и ванна стояли вплотную, раковины не было, зато слева от двери поместилась стиральная машинка, которая настолько сильно тряслась при работе, что могла сбежать и загородить собой проход, а с обратной стороны расположились разноцветные полотенца на металлической сушилке, а под ними песочного цвета корзина для белья. В свою очередь, вся сантехника и машинка были белыми, напольная плитка цвета какао, а настенная бледно-жёлтая с узором из плитки того же цвета, что и на полу.       Я умыла руки и лицо, спешно почистила зубы противной мятной пастой, упёрлась лицом в тёплое красное полотенце и простояла так с минуту. Затем убрала его на место и вернулась в прихожу, где из сумки достала телефон и поставила его на зарядку возле кровати. Спустя пару минут получилось его включить. После отбрасывания пластиковой крышки пиксельный экран сообщил: "Пятница. 8:24". Интересно, как я успела уснуть и проснуться, как я поняла, в Ленинском районе, и добраться до дома, если моя смена заканчивается в четыре... Неужели так много всего успело произойти за четыре с лишним часа?       Наконец я смогла добраться до постели, по которой уже успела истосковаться. Упав на пружинистый матрас, закуталась в одеяло и прижалась щекой к перьевой подушке. Стоило мне очутиться в таком положении, как мозг принялся прокручивать события прошлой ночи. Всё, что приходило в голову — бытовые рабочие моменты. Вчера я, как обычно, пошла на работу... Похоже, гости закончились на час раньше, потому и у меня получилось уйти с работы пораньше... Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Похоже, снова пришлось заглушать негативные мысли. Но по-настоящему меня смущает лишь то, что непривычно мало времени прошло, прежде чем я пришла в себя и "протрезвела". Похоже, мой организм стал быстрее с этим справляться.       Дальнейшие рассуждения больше ни к чему не приводили. От бесплодных размышлений быстро устаёшь, меня стало неумолимо клонить в сон. Я решила про эту ситуацию забыть. По крайней мере пока. Завела будильник на четыре часа вечера. Клубок тёмных мыслей паразитом засел в голове, изнутри сдавливая черепную коробку, но с приходящей сонливостью меркнул и превращался в фоновое неудобство. Разум охватила тьма и вслед наступил сон.