Раз уж курить — то до рака лёгких

      Сигарета, легко зажимаемая между двумя тонкими пальцами — указательным и средним, — с тихим, еле слышным треском тлела, поднесённая к губам Ньюта. Он вдыхает. Теперь не важно, сколько ему осталось, это никогда особо не интересовало. Он встречал смерть как давнего друга, в то время, как она забирала всех, кто был дорог. Несправедливое, уродливое явление, с которым он свыкся жить, словно с тараканами на кухне. Едкий горьковатый дым заполнил лёгкие. Что-то кольнуло, как знак того, что Ньют ещё жив. И будет жить. Может это были ноющие остатки раскрошенной души? Он выдохнул. Когда-то бывшие белыми клубами, полупрозрачные полосы дыма выкатились из ноздрей. Нет, он так больше не может. Он тушит сигарету, когда от неё остаётся лишь картонный мундштук. Потому что мама учила доводить до конца то, что начал. Раз уж курить — то до рака лёгких, если пить — то пока не сгоришь, если любить — то до потери пульса. Так он и делал. — Ньютти, — за спиной послышался до дрожи в коленях знакомый голос, — Ты опять себя поубивать решил? — А ты в героя всё не наиграешься?       Бегство не обозначает трусость. Так думал Ньют, до тех пор, пока сам бегать не начал. Причём не от тварей в лабиринте, не от толпы разъярённых зомби, а от себя самого. На него взвалили слишком большую ответственность, не спрашивая при этом, хочет он её получить или нет. Просто сгрузили на плечи и сказали нести гордо, словно знамя победителей над полем, усеянным кровью. А он не хотел побеждать, если честно — он и сражаться-то не особо хотел, просто не смог отказаться. Не смог сказать тысяче внемлющих глаз «нет», когда они с упованием ждали его ответа. Ньют был ещё совсем ребёнком, когда они сломали его, устроили танец на костях, это стоило целой жизни. Они отняли у него кусок его самого и растерзали как голодные собаки. И нет, никто сейчас не сломает Ньюта снова. Они только раскрошат его хрупкое «я» на ещё более мелкие кусочки, пока оно не превратиться в пыль, хотя… Скорее всего никто перемен не заметит. Потому что для того, чтоб что-то сломать, это «что-то» должно быть для начала целым. — Там тебя заждались все, — в подтверждение догадок, — Спустился бы, поел хоть. А то глянь, какой худой. Так ещё и привычками пагубными истощаешь себя. «Мои пагубные привычки — единственное, что держит меня на плаву и в сознании. Единственное, что не дало мне сойти с ума в первый же день новой жизни», — хотел было ответить Ньют, но предпочёл посмотреть в бездонные глаза напротив, казавшиеся такими близкими.       Томас. Милый Томас, который никогда не унывал. Дело могло быть провальное, могло выеденного яйца не стоить, но его чертовы глаза блестели так ярко, что за этой путеводной звездой пошёл бы и незрячий.       Томас. Храбрый Томас, который противостоял всему миру, словно это задача из будничных. Словно за ним стоит целая армия, а не десятка искалеченных (как и он сам) подростков. Он просчитывал все риски, ведомый одной лишь силой веры, чтоб завершить то, что начал. Не взирая ни на что.       Томас. Смелый Томас, идущий напролом, говорящий всё так, как есть. Или, по крайней мере, так, как для него истинно, так, как он считает нужным сказать. Томас, сражающийся с монстрами своих страхов и побеждающий их. Нет, он не святой и никогда не был таковым, просто пытается быть лучшей версией себя, пытается совершить минимальное количество ошибок, зная, что совсем избежать их не получится. Окажись он на месте Ньюта, всё было бы куда проще. Но, испытав на собственной шкуре, Ньют точно знал, что ничего простого в жизни не случается. Сердце глухо билось где-то очень далеко, будто совсем не в груди. — Да ладно, я сейчас приду, — на автопилоте, глазами глядя куда-нибудь за горизонт, туда, где нет этой осточертевшей реальности. — Ты ж нихрена не придёшь, — Томас сел рядом, свесив ноги с карниза крыши, — Совсем тяжко, да? — Просто не представляешь насколько. Я больше не могу. Ещё день-два и…— Ньют замолк, подавляя накатившую волну слёз и пытаясь сглотнуть бесячий ком в горле, что делает из голоса невесть что. С ним ещё никто так не разговаривал. После неудавшейся неуклюжей попытки суицида, одним только чудом отделавшись тремя переломами ноги, Ньют понял, что единственное постоянное, что есть у него в жизни — это он сам. И пусть Минхо спас его от смерти той ночью, но не смог (и даже не пытался) уберечь от последующих самоистреблений. Потому что никому не нужны нытики. Потому что все были уверены в том, что Ньют сможет справиться сам. Потому что он всегда был сильным, таковым и останется. По крайней мере должен. Томас простил ему стеклянную слезу, что робко скатилась по щеке. Ньют хотел было ее стереть, но не успел — чужая нежная рука грубой кожей коснулась его лица. — Знаешь, как бы ты не закрывался от внешнего мира, как бы не пытался утопить себя в ненависти к самому себе, я буду рядом, — Томас не отнимал своей руки от лица Ньюта, — Потому что ты мне слишком дорог. Потому что я люблю тебя. — Не нужно, — он аккуратно отвёл руку от себя, — Я сыт этой жизнью по горло, я похоронил слишком большое количество близких, теперь никого не хочу приближать. Чтоб сократить боль до минимума. — Ты прекрасно знаешь, что не работает так. — Знаешь, я мог бы тебе сейчас сказать, что люблю тебя, и это правда, но… Я не буду, — он отвёл глаза к небу и закатил рукав, — Кстати, мне нужно кое-что тебе показать. Больше скрывать это не получится, я думаю. На руке, чуть выше запястья, гноился чёрный порез, от которого расползались тёмно-синие полосы во все стороны. — Почему раньше не сказал? — А что бы это изменило? Вроде бы всё и в порядке, одним больше — одним меньше. — Ньют, ты… Ты никогда не был лишним. Ты был, есть и будешь причиной, по которой я иду вперёд. Когда ты говоришь о себе, как о ком-то лишнем, о вещи, которую можно выбросить и забыть, мне становится физически больно. Ты постоянно так шутишь. — Знаешь, мы все клоуничаем. Пляшем ламбаду на своих же костях. Вопрос выбора — либо ты станцуешь сам, либо это сделают вместо тебя. Пока ты не сломаешься, тебя будут ломать. Система пережевала нас и выплюнула ещё давно, так что смысла собирать себя по кусочкам нет. — Не видеть смысл — нормально, но ты даже не ищешь его. Собери себя по кусочкам хотя бы ради меня. Если я тебе наскучил — ради Минхо, да ради кого угодно. — Через дня два я забуду не только вас, но и кто я такой. — Так проживи эти два дня не бессмысленно ожидая забвения. — Пообещай мне, что убьешь меня, если я стану шизиком. — Я не могу… — Пожалуйста, Томми, — Ньют взял того за руку, — Пожалуйста.

***

      Сознание плывёт, будто земля из-под ног уходит. Провалами. Кажется вот-вот случиться что-то непоправимое, что-то страшное. Ньют в панике, пытается не показывать, но, очевидно, глаза выдают. Они с Томасом остались вдвоём на чертовом поле боя. Два напуганных ребёнка, пережившие слишком много для адекватного восприятия. Переварят позже, наверное, или вообще забудут. — Томми, — каждый вздох сопровождался сильнейшей болью, — Возьми это. Относительно недавно заготовленный на бумажке текст, аккуратно выведенный чернилами на бумаге и завёрнутый в стеклянную колбу, подвешен на шее. Ньют знал, что долго не протянет и решил подготовиться. Предприимчиво. Дальновидно. В какой-то степени даже великодушно.       Перед ним растерянный Томас, его влажное от воды лицо подсвечено огнём взрыва, раздавшегося неподалёку. Из его глаз вот-вот рванут тонкие струйки слёз, но он держится. Милый, храбрый, смелый Томас. Ему безумно страшно, это видно, он не знает точно, что делать. Ни в чем не уверен. Он подхватывает под руки, тащит к спасению и сам, скорее всего, понимает, что ничего не выйдет, но верит. Кажется, он и в бога поверил, лишь бы Ньюта спасти. В каждом его действии неприлично много нежности, даже в такой весьма неподходящий момент. Они любят друг друга до потери пульса, это и без слов понятно. Вирус расползается со страшной скоростью. Ньют уже не помнит, как зовут его маму, какая кличка была у щенка, которого он великодушно подобрал ещё в далёком детстве, да и себя самого он помнит с трудом. Чёртово дежавю с тонкой отсылкой на глейд.       Единственное, что Ньют точно знал и помнил — Томас его любит, а он так и не сказал, что тоже. Что его сердце разрывалось, когда тот мило болтал когда-то с Терезой; что первая их встреча дала Ньюту понять, что он втрескался в этого дурачка по уши, как девчонка; что Ньют соглашался на безумные авантюры потому что боялся потерять, хотел защитить… Тело уже совсем не слушается. Блондин рухнул на землю. Томас рядом — это успокаивает, не даёт полностью затеряться в панике перед забвением, что находит так быстро. — Томми, — хриплым голосом, будто совсем не своим, — Томми, пожалуйста, убей меня. — Что? — Ты обещал мне. — Подожди ещё, Ньют, они успеют.       Томас не сможет. Это осознание разрезало разум напоследок, перед большой темнотой. Что же они наделали. Нельзя было брать обещание с того, кто любит. Тело будто само встало, заплывшие чёрным глаза взглянули на Томаса, то ли с надеждой, то ли с животной жаждой. Ютившийся внутри парень был до ужаса напуган — его вытесняют из собственного тела. Остатки контроля он тратил на убийство самого себя, а точнее своего бесполезного тела, что так агрессивно сопротивлялось и пыталось убить единственного дорогого Ньюту человека. Несправедливо. — Прости, Томми, прости… — Ничего, Ньют. Нож. Он маняще блестит в набедренной кобуре Томаса. Ньют быстро вынимает его, тело размахивает прямо перед носом, и в итоге настигает тело, разрывая собой грудную клетку, дотягиваясь до самого сердца. Прибегают остальные: Минхо, Бренда, Галли…       Только вот Томас лежит мёртвый, с торчащим из груди ножом. Гребаный вирус отобрал у обоих самое важное: у одного жизнь, у другого смысл жизни. И кому повезло больше решать не нам. Тело Ньюта быстро хватают, впрыскивают заветную синюю жидкость — антидот, но уже поздно. — Я люблю тебя, — рыдает Ньют над телом Томаса, — Прости, что не успел сказать раньше.