Целовать тебя

Макалаурэ смотрит на Финдарато весь этот вечер. Нельзя не смотреть. Вокруг сумрак ночи, звезды Элберет светят с неба совсем тускло сквозь завесь тонких облаков, но против них пылают ярким светом костры, развеивая темноту, распугивая ночных тварей. На обширной поляне людно: сегодня праздник. Кажется, праздник осени. Скоро начнет холодать, скоро земли Хитлума и Химринга укроют снега, но сейчас — сейчас под ногами еще тонкая трава. Уже не такая яркая и сочная, но все еще зеленая. Сейчас с востока еще дует теплый ветер, и костры пышут жаром, и эльдар с эдайн гуляют лишь в легких туниках. Так странно видеть здесь людей. Многие эльдар так и не научились принимать их, для многих они так и остались что дикими зверями из чащобы лесов, хотя это давно было не так. Хотя давно многие племена стали для эльдар союзниками в войне с Врагом, многие стали вассалами. И праздник этот — общий. Приехали и кузены со своих наделов, приехал и Маглор, и Финрод, конечно, здесь, хотя Маглор слышал — прошедшие годы уследить за тем было нелегко. Он был везде и нигде. Его видели то у границ Дориата, то в Тол Сирионе, то в лесах, то в полях. И Тол Сирионом управляет скорее Ородрет, и в Дориате Финдарато остается не дольше, чем на неделю, а уж куда выходят его тропы после лесных чащ — подавно неизвестно. Но сейчас Финрод здесь. Смеется, находясь почти в самом центре, там, где больше всего эдайн и эльдар. Или, Маглор бы скорее сказал, что центр находится там, где Финрод. С земли светят ярким огнем алые костры, но арфинг словно сам светится легким светом Лаурелина, давно утраченного. Золото волос его сияет в отблесках, белеет кожа над воротом одежд, но ярче всего светят голубые глаза и легкая улыбка. И смех — постоянно слышно его легкий смех. Вокруг него полно всяких: людей, эльфов, и даже затесавшиеся на празднике небольшой группой наугрим, приехавшие обсудить торговые договоры, тоже топчутся недалеко. Все словно тянутся к его теплу, гораздо более мягкому и щадящему, чем огонь костров. И Финрод — тянется. Охотно шутит с гномами, легко подхватывая тему о золотоносных жилах и нахождении камней в породе. Когда только успел — столько выучить об этом? Охотно пьет с людьми, рассказывая им то истории далеких дней, то выспрашивая что-нибудь сам об их обычаях. И эльфы, конечно, тоже рядом, но как-то тихо: им говорить и пить не обязательно, чтобы почувствовать единство, чтобы впитать свет чужой души. Правда, Маглор видит — иногда они касаются. Легко, незатейливо. Придерживают за локоть разгулявшегося владыку, сжимают пальцами плечо, когда тот притихнет, переводя дыхание. Но Маглор далеко. Он не чувствует, что сейчас готов выдержать столько яркого света, поэтому сидит в тени деревьев, лениво перебирая струны уложенной на колени походной арфы, и только взглядом — крепко держит. Узнает как будто заново. В священных землях Финдарато был тих и скромен, и почти всегда — одинок. Размышлял о сущном в тишине, смотрел в неизведанную даль своими голубыми глазами. Даже когда Маглор учил его, — теперь то время кажется не больше, чем чудным сном, — то вбирал внимательно, пропускал все сквозь себя, да где-то в себе и застревал. Теперь он словно напитавшийся дождем и соками цветок — раскрылся, развернул упругие лепестки, на длинном стебле высоко подставил бутон всем ветрам, позволяя трепать себя, сколько вздумается, только за тем, чтобы дальше разносить свой сладкий аромат. А аромат очень сладок. И манит очень многих, даже тех, кто сладость ненавидит. Ночь все сгущает краски, небо вовсе заволакивает тучами, не теми, что прольются дождем, но теми, что укрывают за собой все звезды, однако здесь, внизу, праздник только набирает обороты. Все пьют, не ограничивая себя в этом, звучат то там, то здесь, ноты мелодий. Так странно — большую часть из них Макалаурэ не знает. Это играют люди — их музыка быстрая, ритмичная, и под нее же они пускаются в пляс вокруг костров. Эльфы редко присоединяются к ним, предпочитая наблюдать со стороны, не привыкнув к такому: им ближе к душе чинные мягкие мелодии да тихое обсуждение всего на свете. Эдайн, относящиеся с почтением к их традициям, обычно и не спорят с таким, но сегодня, видно, эль течет слишком обильной рекой, а добрый урожай и теплая осень дарят слишком много радости им, поэтому они тянут к себе тех, кто с ними более дружен. И Финрода, конечно, тянут. Кто-то подает ему руку, крепко ухватывает под локоть, помогая встать с насиженного места в траве, и вот он уже среди кружащихся фигур, смеется заливисто и немного пьяно, и вряд ли от вина. Финрод дышит часто и широко, словно пытаясь надышаться этой тягой к жизни, яркой и терпкой, что есть только у людей, и весь светится среди них, словно светлый всполох среди темных фигур. Вскользь, случайно, он встречается взглядом с Макалаурэ, все также притаившемся в тени. Не больше мига длится их контакт глазами, и Финдарато улыбается так, что у Маглора невольно покалывается в подушечках пальцев, что сжимают струны арфы уже до опасной натяжки. Становится слишком светло, слишком ярко, но Маглор все еще смотрит, даже тогда, когда кто-то снова тянет Финрода в круг танцующих, и светлые волосы вьются в воздухе легкими лентами от быстрых движений. Надолго того, впрочем, не хватает. Людских танцев он явно не знает, поэтому уходит в сторону сразу, как простое кружение у костров перерастает во что-то более сложное. Выпадает из ореола красного света, куда-то в прохладную тень, чтобы отдышаться. Гаснет ненадолго — потратил все силы. Пальцы Маглора расслабляются, ложатся на инструмент снова ровно, гладят извиняющим жестом. Может, позже, когда бурлящий в крови других хмель уляжется, он споет им что-нибудь красивое и тягучее, полное скорби по ушедшему лету и железной решимости сладить с зимними морозами. Но пока не его время. Финдарато, что странно, тоже не поет. Может, ему просто некогда. Даже сейчас его не оставляют в покое. Маглор все еще смотрит, смотрит, как рядом с ним неожиданно оказывается Куруфин. Протягивает кузену принесенный с собой второй кубок, наверное, вина, что-то негромко произносит с ироничной ухмылкой: Маглору ни за что не расслышать сквозь этот шум, ему доступно только смотреть. На то, как Финрод жадно дышит и пьет, на то, как раскраснелись его щеки, и после и губы — после короткого, но явно не нежного поцелуя с Атаринке. Тот убирает пальцами прядь светлых волос ему за ухо, а потом склоняется без предупреждения. Маглор не видит ни страсти, ни похоти в их движениях, они словно обмениваются обычными касаниями. Как люди жмут друг другу руки. Так и Финрод — охотно тянется навстречу чужим губам, неторопливо отвечая на ласку, отстраняясь без томительной медлительности, и сразу же улыбаясь, и снова что-то принимаясь говорить, по взгляду — совсем простое. Но там, где Атаринке — там и Тьелкормо. С ловкостью опасного зверя он опускается с другого плеча, и с не менее коварной усмешкой тоже что-то говорит, прежде чем обхватить за плечо, потянуть на себя, коснуться совсем вскользь, но между делом лизнуть языком по губам, как дикий зверь свою загнанную, уже смирившуюся с участью, добычу. Финдарато теряется в прикосновениях, потом смеется, легко, беспечно. Может быть, он не был бы таким беспечным, если бы видел, насколько темны глаза окруживших его кузенов. Возможно, те быстро бы разбили эту беспечность куда более смелыми касаниями, но они все еще почти в самом центре праздника, а центр снова стягивается к Финдарато. Подле него оказывается кто-то из эдайн — Маглор совсем не различает их, ему и нет до этого дела. Бородатый, как многие из них, с темными локонами, едва тронутыми сединой — едва ли от старости, но жизнь нынче сладка только на таких вот беспечных праздниках. Присутствие третьего словно вспугивает кузенов, или раздражает донельзя, нельзя сказать точно, но те уходят, как появились — неслышно скрываются в тени, вдвоем, всегда неразлучные. Маглор с тихой усмешкой думает — возможно, те вернуться позже. Возможно, только Финрод сможет стать им парой. Слишком уж третий и пятый его братья привыкли все делить на двоих, чтобы согласиться быть разделенными кем-то еще. Только Финрод настолько беспечный, чтобы дарить свое сердце всякому, кто попросит. Макалаурэ помнит — как со странной тоской, обращаясь не к нему, рассуждая со своей женой, отец Финрода, Финарфин, говорил о том, что сердце Финрода способно вместить в себя всю Арду, но не найдет такой же всеобъемлющей любви к себе. Тогда это казалось странным — невозможным. Теперь Маглор понимал. С холодным вдоль позвоночника трепетом осознавал — Финарфин тогда не просто праздно беседовал с женой. Он видел. Как видит Финрод. Дар и проклятье. Его способность зрить. Его бесконечная любовь к миру. Макалаурэ его не любит. Восхищается его проснувшейся твердостью, решимостью, и этим бесконечным теплом, идущим откуда-то из глубин души, но не любит. И все равно, подобно кузенам, не может отказать себе глотнуть немного сладости, предложенной так доверчиво. Он подбирается с земли, когда Финдарато снова остается один, чтобы это одиночество нарушить. Подобно кузенам, возникает из тени у того сбоку, тепло улыбается в качестве приветствия. Инголдо улыбается ему, сияет своим внутренним светом, что-то говорит про вечер, про звезды, про лижущий траву легкий ветер в поле, колышущий огонь догорающих костров. Маглор не помнит, что говорит в ответ. Что-то такое же поэтичное, он же менестрель, ему не сложно. Хотя взгляд давно не видит всей этой красоты мира, только его жестокость и калечность. А сейчас взгляд не видит вообще ничего. Он ослеплен чужим внутренним сиянием, и тянется сократить промежуток между ними раньше, чем даже осознает это. Обнимает узкий стан свободной ладонью — второй он все еще держит арфу. Финрод смолкает в тот же миг, немного настораживается — это чувствуется по его сменившемуся дыханию. Макалаурэ склоняет к его лицу свое, милосердно оттягивает мгновение — всего одно, давая очень слабую возможность воспротивиться. Но Финдэ успокаивается так же внезапно, как всполошился, и снова улыбается. Не тянется навстречу, но позволяет касаться себя, накрыть губы, действительно сладкие, наверное, от вина, и такие же пьянящие. Он почти не отвечает. Приоткрывает губы, позволяя скользнуть глубже, испить больше этой пьянящей сладости, ощутить весь жар и всю влагу его рта, погладить мягкий расслабленный язык. Только немного прихватывает губы своими на излете касания, только тянется погладить ладонью по щеке. Это его милосердие. Это его попытка дарить нежность и тепло каждому, хоть и не каждый это заслуживает. И не каждый умеет принимать. Они, феанорионы, давно отвыкли. От возвышенных фраз, от глубоких связей. Только между собой, связанные братскими узами, клятвой и общими грехами, они, как прежде, болезненно открыты. И берут они все, что только могут отхватить: чтобы Врагу не досталось, чтобы вообще никому не досталось, чтобы им — досталось что-то, кроме лишений и войны. Маглор чувствует — едва отстранившись, чтобы сделать вдох: Финрод, наконец, сам тянется навстречу, и целует все также мягко, осторожно, сладко, что в голове один сплошной туман, но дальше — дальше чувствуется твердая стена. Дальше нельзя. Можно взять немного этой нежности, согреть ей зачерствевшее сердце, но остальное — не для них. Оно для кого-то более особенного. Кого-то, кто сможет любить его чуть более, чем на десятых ролях. Поэтому поцелуй заканчивается, они дарят друг другу улыбки и обещание сыграть вместе. Под конец вечера. Когда все вино будет выпито, и в душу закрадется лирический настрой. Маглор отпускает его из рук и уходит. Куда-нибудь, в сторону, но теперь не в тень. Ближе к свету оставшихся костров, ближе к общему веселью, словно тепло из чужих губ скользнуло глубже, в душу, и стало чуть менее одиноко и страшно, и захотелось снова жить и узнавать эту жизнь. Утром Маглор сдерживает тихий смех. Утром Финдарато, с первыми лучами рассвета, совсем едва живой. Его свет сливается с солнечным, словно притухает, а сам он — весь обласканный этой ночью, и весь заласкавший других. Усталый смертельно, отказывающийся вставать с примятой травы. Рядом с ним все тот же эдайн, с бородой и проседью не от почтенных лет, а где-то за воротником темный след — видимо, когда губы устали целовать, труды утешать на себя взяло тело. А, может, просто рядом оказался кто-то, кто в ответ открыл сердце и душу.