***
День, а точнее ночь обещала быть весёлой. Очередной месяц подошёл к концу, а значит сегодня жители ближайшей деревни, полные энтузиазма, в очередной раз придут с множеством разной провизии — понемногу от каждого, но для одного конкретного фавна этого было более чем достаточно. Из года в год, пару раз за сезон он, пользуясь тем, что в этом участке леса из магических тварей не жил никто, кроме него, изображал из себя хозяина чащи и припугивал людей, но все были в выигрыше, так что считать это всё обманом Шлатт отказывался. Скорее молчаливой договорённостью. Люди не были против отдать могучему лесному духу часть своей еды, а "лесной дух" взамен пользовался своим единением с природой и заговаривал животных, птиц и прочих живых созданий, заставляя тех делать то, что хотели люди. Разумеется, не все желания жителей подлежали исполнению, тут фавн был весьма избирателен — надо же как-то поддерживать имидж и не позволять людишкам наглеть, верно? Так что, если среди подношений он находил сухой хлеб или не дай Бог кислое вино, принёсший это человек вдруг оказывался покусан пчёлами или знатно напуган стаей волков, с какого-то перепуга забредших в деревню. Люди считали это наказанием за подлость, Шлатту же просто нравилось быть тем, кого боятся и уважают. И всё бы ничего, но прямо перед тем, как к алтарю у ивы пришли жители деревни, кусты у поляны зашуршали от чьих-то шагов. Это было странно — фавн всегда велел лесному зверью держаться подальше от этого места, опасаясь, что те съедят всё самое вкусно пахнущее. Но когда из-за зарослей вылезла причина шума, Шлатт чуть было не свалился с ветки, ибо чёрт возьми... Либо он бредит от вина, выпитого незадолго до этого, либо на поляну у вяза вышла птица с ярко жёлтыми перьями, в которой бы любой нелюдь узнал феникса. Грёбаного феникса, одного из тех, что живут на задворках мира, в самых недосягаемых местах, так каким образом одна из таких чудес мира сего оказалась посреди леса, ещё и так близко к людям? Удивлению не было предела, Шлатт даже не обратил внимания на то, что необычный гость принялся красть старые подношения людей. К слову, о людях — те как обычно проявили верх абсурдности уже через пару минут. Шорох в кустах не мог не привлечь внимание какого-то ребёнка — по всей видимости, глупая птица не умела вести себя тихо — и тот среди всего спектра действий выбрал достать, мать его, лук и выстрелить. В людях Шлатт разочаровываться привык, но в этот раз они пробили очередное дно, поэтому сидя на ветке фавн тихо вздохнул и прикрыл рукой глаза. Верх идиотизма. Но что важнее — крик раненого феникса заставил поёжиться, нахмурившись, Шлатт проследил глазами за тем, как чудо в перьях убегает прочь от рычащих собак, а затем протяжно ухнул на манер совы. Эхо прокатилось вглубь темноты ночного леса. Пока он тут разбирается с людьми, стая знакомых волков пойдёт по кровавому следу феникса и заодно отгонит гончих. Увы, иначе с собаками фавн договариваться не умел, ибо эти животные слушали лишь своего человеческого хозяина и не любили идти на компромисс с экосистемой леса, частью которой когда-то являлись их предки. Проблема псов всегда была одна — они слепо слушают людей, копируют их повадки, поэтому если те же волки привыкли убивать из нужды, то собаки больше походили именно на род людской, который во все времена любил убивать именно забавы ради. Если гончие догонят птицу, то пиши пропало, при том пропало безо всякой пользы, есть её собаки не станут. А вот волки выследят, догонят, загонят в угол и будут терпеливо ждать знакомого фавна, который всегда рад поделиться с ними лишней провизией. Догнать-то догнали, но заставить феникса выйти из укрытия оказалось не так-то просто. Тот явно пытался сделать вид, что его здесь нет, пускай волчий нюх обмануть сложно, да что там волчий – даже сам фавн морщил нос от резкого запаха крови. Он вроде-как пытался быть вежливым, хотя мог легко вытащить птицу из грота силой, но негоже так относиться к столь редкому и явно напуганному до полусмерти существу. Но результата это не дало. Более того, спустя некоторое время ведения бесполезного монолога, Шлатт отчётливо расслышал, как по ту сторону свисающих у входа в грот корней что-то упало на землю, поэтому фавн заглянул-таки вовнутрь — феникс лежал без сознания. По всей видимости, ранение, долгий бег и страх сделали свое дело, птица просто не выдержала всего этого. Дело было плохо, Шлатт отлично это понимал, поэтому, недолго думая, поднял бессознательное тело с земли и вышел наружу, про себя отмечая, что то на удивление лёгкое. Хотя, птицы должны быть лёгкими, чтобы летать, верно? Вытащить стрелу из пробитого крыла, промыть то и примотать смесь едко пахнущих трав труда не составило, Шлатт привык время от времени проделывать похожие процедуры соседям животным, а также себе, но вот дожидаться пробуждения гостя пришлось долго, почти до вечера следующего дня. Сквозь щели в полом стволе высокой, старой ивы, в которой поселился фавн, уже пробивались первые лучи заката, когда лежащая в бессознательном состоянии птица наконец шевельнулась. Шлатт даже перестал вырезать из брусочка очередную фигурку лесного животного, чтобы обратить всё своё внимание на феникса. Тот, кряхтя приподнялся на локтях, попытался шевельнуть раненым крылом, но, поняв, что это больно, лишь прижал конечность к спине дабы не касаться ею пола. Повертев головой, птица поняла, что находится вовсе не в своём гроте, а потому вскочила с места — ну, почти, ибо сил хватило лишь на то, чтобы сесть. Заметив повязку на крыле, феникс потянулся к ней рукой, но тут Шлатт нарочно шаркнул копытом, привлекая чужое внимание к себе. — Я бы не стал этого делать, — феникс зашуганно обернулся на голос мужчины, — кровотечение остановилось не так давно. Глядя на то, как птица старательно мужается и растопыривает перья, пытаясь казаться больше и страшнее, Шлатт слабо улыбнулся. Это выглядело забавно, пускай и отчаянно. Ранее он не особо пытался рассмотреть гостя, куда более важной задачей было дать тому возможность очнуться после ночных приключений, но сейчас, судя по активной реакции птицы, та чувствовала себя куда лучше. Жёлтые, кое-где пёстрые от узоров перья сверкали мелким золотом в свете закатных лучей, часть тела не была покрыта чем либо, контрастная смуглая кожа смотрелась весьма интересно на фоне яркого оперения, а лицо... Чёрные глаза глядели внимательно, настороженно, совсем как у оленя, заметившего охотника. Не каждый день увидишь такую красоту. — Где я? — голос ровный, мягкий и явно мужской, Шлатт не может не попытаться вслушаться в его звучание. — Далеко от той дыры, где ты свалился в обморок, — честно сообщил фавн, — ты в сердце леса. Прошу прощения за беспорядок, я не часто привожу домой гостей. Феникс нахмурился, явно анализируя услышанное. Но, по всей видимости он счёл слова Шлатта за правду, ибо уже вскоре позволил себе прервать зрительный контакт и начать рассматривать окружение более внимательно. Продолжать разговор птица явно не хотел, весело фыркнув от этой мысли, фавн встал с места и неспешно прошёлся на другой конец комнаты мимо рванувшегося от него в сторону гостя. Пугливый, как кролик, ей-богу... — Держи-ка, — рядом с птицей приземлились глиняная тарелка, наполненная сухими яблоками и орехами, а также кувшин с водой. — Мне это не надо, — тут же отозвался феникс, хмуря брови. — Если бы это было правдой, то ты бы не стал пытаться украсть подношения людей, — парировал Шлатт, закидывая в рот один из орешков. — Я не голоден, — настаивал гость, но очень вовремя заурчавший живот сдал его с потрохами. — Слушай, я могу понять твоё недоверие ко мне, но не могу понять, чего ради ты строишь из себя недотрогу в таком-то положении, — мужчина сел на корточки возле птицы и уставился тому в лицо, — если бы я хотел тебе навредить, то не тащил бы к себе домой после всего, что ты сделал. — Я не сделал ничего плохого, — возразил феникс, хмурясь сильнее. — Ты пришёл в мой лес без предупреждения или приглашения и попытался украсть подношения мне, — Шлатт покачал головой, — похоже кое-кто не слышал о правилах приличия. Твоё счастье, что я сегодня добрый. А теперь ешь, я не хочу вновь тебя откачивать. Благо, возражать гость больше не стал, поэтому фавн встал и прошёлся до одного из углов укрытия, который был заставлен множественными кувшинами и свертками с едой. Подняв один из сосудов, он отлил содержимое в глиняный стакан и, прихватив горсть сухих ягод, вернулся туда, где сидел пару минут назад, попутно слыша, как птица резво щёлкает орехи. Посреди его дома сидело самое волшебное из всех волшебных созданий, что Шлатт видел за свою жизнь. Многие готовы были бы отдать всё что угодно, чтобы оказаться сейчас на его месте, чтобы увидеть огненную птицу так близко, чтобы прикоснуться к ней… К фениксу, что может сделать из кого угодно чуть ли не бога. Стоит только правильно попросить. — Ну так, как твоё имя? — как-бы невзначай спросил фавн, не спеша опрокидывать в себя алкоголь. — Какое тебе дело? — чавкая, уточнил феникс. — Ну, судя по всему, ты ещё долго не сможешь улететь отсюда. Я сделаю всё, что смогу, чтобы это исправить, но дыре в твоём крыле нужно время, — Шлатт пожал плечами, — так что мне кажется, было бы лучше называть тебя по имени. Или будешь откликаться на «эй, ты»? Ему не ответили. Отвернувшись, птица продолжил жевать орехи с ещё более взбученным видом, мужчина вздохнул и залпом выпил пол стакана вина. Лишь после того, как он сам представился, гость назвал своё имя — Квакити. Весьма подходящее, но на такое заявление феникс вжал голову в плечи и что-то неразборчиво буркнул. Чтобы привыкнуть к обстановке, гостю потребовалось около недели. В первые дни он только и делал, что следил за хозяином лесного дома, дёргался, если тот подходил ближе, чем, на пару шагов, общался через раз и вообще выглядел словно зашуганный, шипящий кот, питающий ненависть ко всему вокруг. Но любой кот рано или поздно научится мурлыкать, так и Квакити понемногу начал выходить за пределы своего угла, даже попросился на улицу к ближайшем ручью. Правда, первый его опыт был немного неожиданным — завидев выходящую из дома фигуру, стая волков, как всегда караулившая живущего здесь фавна радостно побежала выпрашивать вкусности, напугав тем самым птицу. Квакити с тихим криком бросился назад, он всё еще не отошел от воспоминаний о том, как эти самые звери загнали его в угол, но врезался спиной в мужчину, смотревшего на разворачивающуюся картину с ухмылкой. — Не бойся, не укусят, — его слова мало убедили феникса, но, когда одна из косматых морд ткнулась в его бок, игриво повизгивая, парень не испугался, а неожиданно для себя растерялся. Сейчас эти пусть и большие, но пушистые и отнюдь не агрессивные с виду создания совсем не походили на жуткие образы, что Квакити видел тогда, в гроте. Наблюдая за тем, как фавн по-доброму треплет животных за уши, бросая им какие-то вяленые лакомства, он почувствовал себя неуютно — к нему, вроде как, пытаются относиться по-доброму, а он огрызается в ответ. Хотя, этому есть причина — мотивы Шлатта ему неизвестны, так что и доверять ему парень торопиться не обязан. На вопрос об этом фавн ответил, что, мол, не хочет прослыть тем, кто дал одному из самых волшебных существ мира сего умереть от зубов гончих. В конце концов, слухи распространяются быстро, а плохие – ещё быстрее. Одно дело, когда феникс умирает и остаётся цел, после чего благополучно сжигает сам себя до пепла и возрождается, а другое — когда его растаскивают по всему лесу по частям, тут ни о каком возрождении речи идти не может. Это и без того не особо-то радужной репутации Шлатта не поможет уж точно. И, как оказалось, Квакити верно подметил странность того, что фавн живёт один, да ещё и так близко к людям. Как тот пояснил ему, в этой части леса никто кроме зверья не живёт, ведь нелюди побаиваются жить у человеческих поселений, даже если до тех идти пару дней пешком, а потому Шлатт тут на много миль один-единственный разумный житель леса. Поскольку никто за много лет его проживания не был против, то он и назначил себя здешним хозяином, а вместе с этим самоутвердился среди людей, тем самым держа их в узде. Благо, деревня не была большой, а жители — сильно умными. На вопрос, как же так вышло, Шлатт ответил, что никогда не любил бегать за нимфами с дудочкой из тростника, как то привыкли делать ему подобные. От постоянных песен и плясок у него вяли уши и сдавали нервы, а вот моменты тихого одиночества были невероятно удовлетворяющими. Так вот, в один день он и решил послать всё к черту и жить в своё удовольствие, по-своему, и за много лет ещё ни разу не пожалел о сделанном выборе. Слушая Шлатта, феникс почувствовал зависть. Тот всегда знал, чего хотел, не нуждался в чужом одобрении, умел наслаждаться одиночеством и вообще жил припеваючи, в то время как Квакити пол жизни пытался показать другим птицам, что он тоже чего-то стоит даже без умения летать и гореть подобно солнцу только для того, чтобы потом быть изгнанным за свою убогость. После такого он не знал, что делать и куда идти, и по сей день был вынужден скитаться в поисках сам не зная, чего — может приключений, может искры... Но пока не нашёл ничего, кроме невероятно большого количества опасностей. Птица на земле — лёгкая добыча, не удивительно, что он в конце концов попался. Однако, крыло шло на поправку — трава, которую Шлатт постоянно прикладывал к ране пускай и пахла так, что голова шла кругом, но помогала. Только вот, Фавн был убеждён, что именно продырявленная конечность является причиной, по которой Квакити не может уйти, а точнее, улететь своей дорогой, и тот даже подыгрывал ему, хотя на самом деле феникс не мог вот так просто сказать, что игра не стоит свеч. Шлатт думал, что помогает легендарному, бессмертному созданию, которое на деле таковым не являлось — узнай он об этом, и Квакити наверняка окажется на улице, ещё и с до конца не зажившей раной. Так что пусть пока все остаётся как есть, такими темпами, крыло придёт в норму через несколько недель, и тогда-то птица преспокойно продолжит свое путешествие в никуда. Шлатт же, к его собственному удивлению, не испытывал особых неудобств от новоиспеченного соседа. Да, беспокоиться не только о себе любимом было непривычно, но не действовало на нервы так, как это было в те времена, когда он ещё не выбрал жить один. То же касалось и разговоров - фавн не привык, чтобы собеседник отвечал и высказывал своё мнение, ибо животные, с которыми он обычно вёл диалог, так не делали. К тому же, это самое мнение не вызывало желание ударить себя по лицу до потери сознания, скорее наоборот, было интересным. Компания Квакити вообще была ничего так. Понемногу он стал следовать за Шлаттом даже за пределами старой полой внутри ивы, фавн привычным маршрутом обходил лес, в то время как феникс не мог перестать удивленно охать, наблюдая за происходящим вокруг. Пушистый словно серое облако совенок, уверенно марширующий по земле и изучающий мир под одобрительные крики летающих рядом родителей, коричневая ящерица с отпавшим хвостом, греющаяся на солнышке, синицы, свисающие с веток вверх тормашками и склёвывающие молодые почки деревьев… Все вокруг Квакити видел как будто бы впервые в жизни, и возможно поэтому с таким искренним восторгом улыбался. Подобные вещи происходили много раз, и в конце концов у фавна сложилось впечатление, что его временный сосед вообще ничего не знает о мире, в котором находится. Это было логично, ибо фениксы предпочитали жить в совсем мирке, изолированном от остального мира, но наблюдать за тем, как такая заблудшая пташка исследует окружение было забавно. Очень-очень забавно. Интересно. Почти умилительно. Квакити вообще был занимательной личностью. Предпочитал слушать, наблюдать, делать выводы, и лишь потом выбирать — верить или нет, поддерживать или спорить. Хороший подход ко всему вокруг, фавн не мог не оценить такую тактику взаимодействия с миром, ведь, к примеру, те же люди сначала делают выводы, основываясь на первом впечатлении, и тут же начинают следовать какому-то внутреннему решению, в последствии пожиная плоды своей недальновидности. Феникс же больше напоминал стратега, осторожного, расчетливого, но одновременно с этим очень любопытного. Он не лез с расспросами сам, если не видел в этом срочности, но всегда был рад послушать что бы то ни было, комментировал лишь изредка, а от себя добавлял ещё меньше. Все его вопросы походили на прощупывание почвы, едва касаемое, не настойчивое, а манера вести диалог создавала впечатление, будто он ходил вокруг, изящно ступая тонкими ногами, но не приближался слишком близко, а просто наблюдал со стороны. Рассматривал. Изучал. Это цепляло. Шлатт не собирался думать о птице в таком ключе, нет, всё, чего он хотел от него – заветное желание взамен за спасение. Не больше и не меньше. Но, по правде сказать, все завертелось куда сильнее, чем он мог себе предположить. Однажды перебинтовывая чужое крыло, фавн невольно засмотрелся на рисунок, что создавали по-разному разукрашенные перья. Он не был похож на сотни мелких полосок, которые украшали оперение соколов или сов, но и не был слишком ровным. Шлатт вообще не мог сказать, что этот узор похож хоть на один ему известный, но именно в этом и была его прелесть — необычный, ровно, как и форма крыльев. Те по форме напоминали почему-то именно утиные, но были более широкими у основания, а на спине и подавно красовались длинные, мягкие перья-шлейфы, доходившие почти до середины бедра. Невероятно... — Они короче, чем я думал, — буркнул фавн, расчерчивая невесомым прикосновением узоры на крыле. — Все так говорят, — тон Квакити показался ему каким-то тусклым, поэтому мужчина посмотрел на феникса с немым вопросом, — ещё что я похож на линяющую ворону из-за этих проплешин. — Что? — проследив за движением птицы, Шлатт понял, что тот говорит о голом торсе и месте на спине, ниже лопаток, где не было ни одного перышка, только смуглая кожа с чёрными родинками. Феникс явно не был рад говорить об этом, его плечи напряглись, а он сам уставился в пол, не желая оглядываться в сторону собеседника. Если говорить откровенно, то Шлатт и так заметил, что внешность гостя сильно отличается от описания фениксов из легенд, к которому он привык. Да, оперение было неравномерным, крылья маленькими, как и рост.... — Выглядит странно, да? — прервал повисшее молчание Квакити, угадывая направление мыслей фавна. — Нет. Ну, не совсем, — тот покачал головой, приглаживая неосторожно задетое перо, — скорее необычно, но это и не плохо. Это было правдой. За все время их знакомства мысль о том, что Квакити по-плохому странный никогда не посещала рогатую голову мужчины, в отличие от других, более положительных заключений. Фавн даже сам начал удивляться, тому, что способен описать кого-либо таким количеством слов, не включающий в себя прямые оскорбления. — Ты красивый, — помолчав, заключил Шлатт, не сразу понимая, как прозвучали его слова. А вот феникс понял прекрасно. Замерев на мгновение, он обернулся-таки с широко распахнутыми глазами, которые, как показалось фавну, принялись отливать золотом. Переспросив Шлатта одними губами, птица пару раз смущённо моргнул, а потом вдруг, рвано втянув ртом воздух, покраснел. Узорчатые жёлтые перья на шее парня, всё время до этого гладко лежащие друг на друге, с лихим хлопком взъерошились и поднялись вверх, образовывая пушистый воротничок - по всей видимости, это стало неожиданностью для Квакити, ибо тот тут же отвернулся, обнимая ладонями лицо. Дабы как-то вывернуться из сложившейся ситуации, Шлатт прокашлялся и, сообщив о том, что перевязка окончена, поспешно ретировался из дома, по пути с запоздалой срочностью прикусывая язык. И ведь он не имел в виду ничего такого в том, что сказал, но стоило сейчас задуматься об этом, как фавн понял, что в общем-то никому не соврал. Феникс был красивым. Очень красивым. Это слово само собой вырисовывалось в рогатой голове и ранее, и сейчас, и во все последующие дни, когда Шлатт наблюдал за походкой птицы, осторожно ставящим длинные, тонкие ноги перед собой при каждом шаге или как тот щурился от зари, в то время как лучи солнца заставляли его перья светиться по краям… Это было странно, потому что до этого времени фавн не мог назвать красивым никого из окружающих. Он мог использовать другие слова, вроде «привлекательный» или «роскошный», но никак не «красивый» — по его мнению это слово было слишком по-детски глупым. На этом странности не кончились. Как-то раз посреди солнечного дня выходя на улицу Шлатт заметил растянувшегося на земле феникса. Парень лежал криво, неправильно, растопырив крылья в разные стороны, распушив вообще все перья и немного запрокинув голову. И чёрт знает почему, но в голове мужчины тут же возник целый список нехороших мыслей относительно того, что с Квакити что-то случилось, поэтому фавн чуть ли не подбежал к месту, где валялся феникс. И только Шлатт собирался спросить, всё ли в порядке, как вдруг птица, тряхнув головой, принялся загребать крыльями песок и пыль с земли вокруг, закидывая все это себе на спину и хорошенько протряхивая сквозь весь пух. В воздух поднялось пылевое облачко, фыркнув носом, рогатый мужчина закрыл рот и нахмурился, понимая, что все его опасения были беспочвенны. И как он мог не догадаться что происходит? Он всю жизнь живет в лесу, где ему сотни раз доводилось наблюдать греющихся на солнце, а затем купающихся в пыли птиц… Квакити все та же птица, просто чуть больше. Да и почему фавн, собственно, так распереживался из-за того, как странно лежал на земле феникс? Сердце до сих пор колотится как бешеное. Может всё дело было в том, что его гость был фениксом. Существом, что является одним из самых волшебных в мире. Магия фениксов почти не изменилась с самых древних времён, а потому они до сих пор имеют связь с самим мирозданием. Они способны дарить эту магию другим, благословлять, если угодно, благословение феникса может сделать из ящерицы дракона, может даровать бессмертие или способность к управлению стихиями... Всё, что душе угодно. Но подобного не происходило уже много лет – в мире давно нет душ, достойных подобного дара. Но это не остановило тех, кто хотел получить себе кусочек древней магии, многие пытались ловить фениксов, кому-то это даже удавалось. Гордые, свободолюбивые птицы отказывались давать частичку своей магии по приказу и умирали в клетках, один за другим, пока в лесах люди и нелюди отлавливали их братьев и сестёр. Эта охота за древней магией почти уничтожила огненных птиц, поэтому однажды все оставшиеся фениксы покинули свои леса. Они улетели, далеко, туда, куда никому не была известна дорога, туда, где никто не смог бы их найти. Больше мир не видел фениксов нигде, кроме страниц старых книг. Некогда многочисленный, щедрый народ стал всего-навсего легендой, гуляющей по миру наравне с детскими сказками. Не думать обо всём этом было невозможно. Шлатт не мог потерять это живое воплощение древней магии так глупо, тем более что один лишь её кусочек может сделать его хозяином леса не просто на словах. Дело в том, что как бы он ни старался убедить себя и окружающих в том, что он больше не хочет быть и не является тем, кем ему завещано быть по природе – убежать от всего этого далеко он не сможет. Не на своих двоих. Нет. Тут нужно что-то посильнее, что-то, что способно изменить его судьбу. Магия феникса вполне на это способна. И вот оно, его заветное желание. Оно может быть исполнено, наконец то, не ради этого ли он так старается? Старается замечать каждую деталь, старается, чтобы птице всё нравилось, старается быть хорошим. И у него вроде как даже получается, особенно в последнее время. Всё даётся как-то проще… И улыбка Квакити того стоит. Улыбка, не желание. И в этом вся проблема – фавн уже не знает, зачем именно так старается. Ему давно стоило решить это для себя, но сама необходимость выбирать сводит с ума. Как же он до этого дошёл? Квакити же, казалось, чувствовал себя гораздо лучше, чем в первые дни их знакомства. Да, он по-прежнему старался держать некоторую дистанцию между собой и фавном, однако его поведение стало заметно мягче, что не могло не радовать Шлатта. Иметь хорошего собеседника все же лучше, чем иметь его же, но злобного или не иметь вообще. И под мягкостью мужчина подразумевал эту самую дистанцию — она все меньше походила на черную пропасть, что была между ними когда-то, и это радовало. Феникс уже охотно шел на контакт, от чего фавн не мог сдержать улыбку, ведь все это походило на преображение подобранного с улицы кота. Когда-то шипящий комок шерсти, а теперь прелестное и милое создание, ожидающее тебя каждое утро у дверей. И это было правдой — Квакити даже сам начал предлагать прогуляться, поэтому и сейчас, прихватив с собой заскучавшего от сидения внутри старого дерева птицу, рогатый уверенно шагал по лесу, повествуя о том, как ему удалось заставить людей верить, будто в их лесу поселилось божество. Род человеческий считает себя умнее всего мира, но как же все-таки легко позволяет себя удивить или обмануть. Люди не понимают, что помимо их силы есть еще и чужая, и что с ней все так же можно просто поговорить, и может не словами, может не так просто, но договориться. Так и Шлатт договорился со всей фауной в округе, мол, услуга за услугу — он придерживает людей от бесконтрольного разорения леса, как они то любят делать, а взамен живность слушает его, даже если это значит, что какому-то оленю придется нарочно броситься под стрелу охотника. Зато этот самый охотник не будет заходить дальше в лес, пугая тамошних обитателей своим визитом. И того, у людей есть то, что им нужно, но не больше, а у леса есть своя неприкасаемая территория. И все довольны! Но, разумеется, плохие люди не получают ничего. И если плохой человек оставил на алтаре плохое вино, от которого у Шлатта до сих пор во рту все кисло, то этот человек сегодня не поймает ни одного кролика, даже больше — будет как следует напуган вышедшим из-за куста волком. Наблюдать за тем, как охотник улепетывает обратно в деревню, отставляя в волчьей пасти обрывок штанов, невероятно забавно, и как только шаги человека скрываются в чаще, фавн позволяет себе рассмеяться. Заслуживший похвалу серый зверь помахивает хвостом, подставляя морду под руку рогатого, пока он ищет глазами куда-то пропавшего Квакити. Тот обнаруживается сидящим на ветке одного из деревьев, у самой кроны, крепко вцепившись в кору когтями на ногах. — Какого черта ты там делаешь? — недоумевает Шлатт поднимая голову к верху. — Ты сказал мне спрятаться, чтобы меня не увидели, — птица пожимает плечами, смотря сверху вниз с легкой улыбкой, — что я и сделал. И все-таки Квакити был птицей. Грации и умения прыгать по веткам у него было не занимать — всю дорогу обратно к старому дубу он прошел, а точнее пропрыгал сквозь крышу леса, прекрасно справляясь с задачей и без крыльев. Однако, когда речь зашла о том, чтобы спускаться, феникс отказался принимать чужую помощь, а зря, ибо, кажется, благополучно забыл о том, что не может не то, что летать, даже планировать. Нераскрывшееся крыло подкосило его прыжок, Квакити только и успел, что охнуть и запоздало понять свою ошибку, когда вдруг завалился на бок и камнем полетел вниз. Благо, реакция фавна была достаточно быстрой, чтобы поймать навернувшееся чудо в перьях — неловко бухнувшись на землю, он зашипел от удара, но особо ругаться не стал, только назвал феникса «глупой уткой». Он явно был готов продолжить, однако так и замер с раскрытым ртом, наблюдая за тем, как лежащий у него на груди птица приходит в себя и с виноватым видом смотрит на него. Прямо сейчас Квакити пах пылью и воздухом перед грозой и выглядел красиво, как никогда. И о боже мой, от частоты появления этой мысли голова уже начинала кружиться. Хотя, может прямо сейчас дело было в вине, которое Шлатт вливал в себя весь вечер, сидя на улице и наблюдая за светлым небом. Ночи в первой половине июня довольно-таки светлые и безо всякой луны, так что в случае чего в темноте фавн уж точно не потеряется. Но вот чего он точно не ожидал, так это того, что ушедший спать феникс присоединится к нему. — Тебе лет-то сколько? — снисходительно уточнил мужчина, облизывая промокшие от алкоголя губы. — Два десятка уже давно есть, так что не жадничай, — не спрашивая больше разрешения, Квакити перехватил кувшин. — Я… Думал ты моложе, — слова феникса стали сюрпризом, бурчать за забранное вино Шлатт не стал. — Все так думают, - тот пожал плечами, осторожно наклоняя кувшин ко рту и делая маленький глоток, — может я и выгляжу как «утёнок», но скорее уж я взрослый селезень, ясно? — Да, — легко согласился мужчина, — ясно. Глядя на то, как птица молчаливо сидит рядом и более не пытается завести разговор, Шлатт вдруг задумался о том, как часто он видел подобное настроение соседа — часто. Слишком часто, чтобы это показалось случайностью. Молчание, сгорбленные, слегка нахохлившееся плечи, полупустой взгляд, направленный в пустоту перед собой, фавну был знаком этот набор, и название ему «одиночество». Квакити более не мог или не хотел скрывать тот факт, что компания рогатого мужчины ему приятна, и сейчас тот мог видеть причину — феникс провел много времени один. Теперь он наконец мог поговорить с кем-то, кто ответит, и, разумеется, это приятно. Но даже так, говорил он не особо много, не всем, что держал внутри, хотел поделиться, пусть сам уже некоторое время общался со Шлаттом без былой осторожности. Однако фавн мог чувствовать груз того, что оставалось за словами, и этого было очень-очень много. Как-то грустно получается. Но вот в других аспектах эта непонятная дистанция стремительно стиралась, что не могло не радовать. Так, во время очередной перевязки, на которой мужчина подметил, что рана хорошо затягивается, ему было позволено изучить оперение феникса. Разумеется, чисто в научных целях — подобного узора на перьях Шлатт не видел ни у одной известной ему птицы. Помнится, парень жаловался на то, что у него перья растут не везде, сейчас же фавн для себя подметил, что такие участки тела мало того, что идеально симметричны, то есть не являются последствием болезни или ожога, так еще и сами по себе образуют причудливо-узорчатые пятна голой кожи. Смуглой, контрастно-темной на фоне ярких желтых перьев, а кое-где еще и украшенной мелкими черными родинками. Невероятно красиво. Пара крыльев росла где-то чуть ниже лопаток, ровно сложенные перья медленно превращались в почти мелкий пух, паттерном поднимающийся наверх по загривку к голове, идеально ровно, без единой ошибки, словно чешуйки у змеи, но мягкие и пушистые. А выше перья темнели, удлинялись, так что становились похожи на пряди чёрных волос. Поддавшись порыву, Шлатт осторожно запустил пальцы в это золотистое море, двигая руку вверх от лопаток к затылку, и был крайне удивлен, во-первых, тому, что на ощупь оно оказалось куда мягче, чем он мог себе представить, а во-вторых, что на него тут же не шикнули, веля убрать лапы. Наоборот — Квакити неожиданно подался навстречу прикосновению, испустив едва слышный урчащий писк. Идея попробовать почесать птицу как ласкающегося зверька была донельзя хорошей, той явно нравилось, как и фавну наблюдать за его поведением. Когда же феникс пришел в себя, то принялся недовольно бурчать о том, что кое-кто распускает руки, где не надо, но фавн ни о чем жалеть и не думал. К слову, о животных — какими бы добрыми по отношению к Шлатту ни были волки, для них волшебная птица это все еще птица, при том по-прежнему пахнущая слабостью и ранением. Инстинкты есть инстинкты, так что уже довольно скоро один из зверей, то ли заигравшись, то ли проголодавшись, цокнул зубами на пышном хвосте феникса, от чего тот тут же вскрикнул. Но не сколько он боли — хвоста как конечности у птиц нет, там есть только набор длинных перьев – сколько от неожиданности и ощущения натяжения. Стоило ему издать этот звук и почувствовать себя как-никак пойманным, как стая, навострив уши и хищно сверкнув глазами, замерла в ожидании. Погоня начинается в тот момент, когда приметившая хищника жертва отворачивается и срывается с места, принимаясь бежать. Квакити едва дышит, не смея разорвать зрительный контакт с волком, в то время как в груди вместе с тревожным пульсом нарастает страх. Точно такой же, как тогда, в гроте у реки, когда он знал наверняка — бежать некуда. Волк, укусивший его и сейчас смотрящий прямо на него испускает тихое рычание, пригибая голову, и парень понимает — тот собирается напасть, и в этот раз по-настоящему. Но прежде, чем зверь двигается с места, со стороны раздается еще одно рычание, куда менее походящее на звериное, но куда более громкое и угрожающее. Подняв ушки, Шлатт встает между птицей и волком, уверенно приближается к хищнику, пока тот в недоумении смотрит на него, явно не понимая причину недовольства фавна. Волк пригибает уши, явно решив бросить рогатому вызов, но тот вдруг с размаху влепляет тому что-то похожее на пощечину, от чего хищник мгновенно сменяет рычание на скулеж и ошарашенно отступает назад. Удар явно не был на столько болезненным, но достаточно ощутимым, чтобы животное поняло всю серьезность ситуации и побеждено опустилось на землю, демонстрируя беззащитный живот. Это белый флаг, Шлатт еще некоторое время смотрит на лежащего у его ног волка, затем фыркает и поворачивается к наблюдающей за всем этим птице. — Никогда не показывай, что тебе страшно, — велит он, — запах страха только сильнее дразнит их. При детальном осмотре выяснилось, что ни одно перо из хвоста не пострадало. По какой-то неведомой никому причине фавн решил потрепать феникса по голове, всего секунду, после чего поспешно убрал руку, вспомнив, что тот не особо-то хорошо отзывался о подобной тактильности в последний раз. — В любом случае, тебе нечего бояться, пока ты в моем лесу, — помолчав, добавил мужчина, смахивая с лица волосы, — я прослежу за тем, чтобы с тебя не упало ни перышка. Были ли эти слова причиной, Квакити не знал, но после того дня стал стараться держаться к фавну ещё ближе. Он был благодарен, что тот, считай, спас его от волков, хотя из них двоих впоследствии высказался по этому поводу именно Шлатт, принесший извинения за поведение любимцев. Феникс же чувствовал себя не в своей тарелке после всего случившегося, поэтому заставил-таки себя сказать сухое «спасибо» через дня два после инцидента, что ничуть не расстроило рогатого — тот тепло усмехнулся. После этого все стало как-то проще. Следовать за фавном по дому, лесу, пытаться поддерживать разговор, а то и начинать его… Почему-то все это давалось легко, легче, чем можно было представить. Квакити привык быть один — нет людей, нет проблем, нет переживаний. Только-только попав в компанию фавна, он не мог перестать думать о скорейшем выздоровлении и возвращении к жизни одинокого путника, но сейчас эта же мысль вызывала невесть откуда взявшееся беспокойство. Неприятное, прохладное. Вновь быть одному после всех этих дней соседства со Шлаттом, после всех их бесед, прикосновений…не хотелось. Да, признавать это для птицы было сродни проигрышу самому себе, но компания лесного фавна ему нравилась. Путешествуя по миру без остановки, Квакити забыл, что значит иметь дом, место куда можно вернуться несмотря ни на что. Последние пару лет его жизнь была похожа на бесконечный бег в неизвестность. Каждый день — новые холмы, леса, реки, новое место для ночлега, все дальше и дальше без оглядки назад, нет времени и смысла запоминать окружение, ведь он никогда больше сюда не вернется. Тихий, густой лес со всеми тропинками из мягкого мха, оврагами, полными папоротника, солнечными полянками… Кто бы мог подумать, что однажды он будет помнить всё это достаточно хорошо, чтобы откуда угодно вернуться в сердце леса, туда, где возвышалась старая ива, полая и пахнущая фруктовым вином внутри. Здесь нет опасностей, нет людей, нет смеющихся нимф, только лесной фавн, такой же одинокий, как и сам феникс. Когда посреди ночи потяжелевший воздух становится влажным, лес вдруг начинает шуметь от капель дождя, а небо решает сверкнуть и разразиться громом, от которого дрожит земля, Шлатт просыпается. Его сон никогда раньше не прерывался грозой, почему-то даже на столько громкое событие не могло разбудить мужчину, но лишь до этой ночи. Гадать, почему так вышло, не приходится — с очередной вспышкой молнии сжавший его запястье Квакити вздрагивает и с силой жмурится во сне. Вырывать конечность из его хватки фавн не торопится, медлит несмотря на то, что чужие трепыхания совершенно точно не дадут ему уснуть весь остаток ночи. То, как не особо любящий находится слишком близко Квакити в отчаянии выбирает не сам сворачиваться в клубок в попытке спрятаться от шума грозы, а искать защиты у Шлатта, заставляет последнего задержать дыхание. Лишь бы не спугнуть, лишь бы не сейчас, лишь бы еще немного посмотреть на него. Фавн никогда не видел спящего феникса так близко, тот не позволял ему приближаться — все-таки во время сна все живые создания абсолютно беззащитны, дать кому-то подойти ближе значит безоговорочно доверить ему свою жизнь. Прямо сейчас феникс доверил ему свою. От этого мелко щемит в груди. Утром картина не особо меняется. Провалиться в сон рогатый всё-таки смог, а когда проснулся, то обнаружил, что некогда крепко державший его руку Квакити теперь оккупировал всё пространство ниже подбородка. До того, чтобы обхватить руками чужую грудь птица не дошел, однако каким-то образом умудрился лежать очень близко, уткнувшись лицом фавну в шею, и то и дело щекотал дыханием шерсть у уха. Шлатт так и замер, боясь шелохнуться и нарушить получившуюся идиллию, от которой на лице проявилась по-детски довольная улыбка. Когда раньше кто-либо задерживался подле него настолько близко, желание отстраниться и вернуть себе все личное пространство приходило довольно-таки быстро, но сейчас ничего подобного мужчина не ощущал. Быть может, дело было в том, что всегда до этого момента то были другие фавны или нимфы, а сейчас — один конкретный феникс. Да, именно это чудо в перьях, гордое, независимое, осторожное и невероятно красивое. И это самое «невероятно красивое», резко вскочив на ноги через некоторое время и врезавшись макушкой в подбородок фавна, повозмущалось о том, что кое-кто совсем обнаглел. Шлатт же не стал возражать или вставлять слова о том, что виновником всего был не он, а птица, и просто пожал плечами, с полуулыбкой наблюдая за тем, как еще не до конца проснувшийся Квакити пытается выглядеть грозно, в то время как длинные перья на его голове нелепо торчат во все стороны. И либо фавну показалось, либо оттенок кожи на лице феникса слегка изменился. В тот день птица старательно избегал Шлатта, но все время по привычке крутился где-то поблизости, у полой ивы. Застать парня сидящим на одном месте рогатый смог лишь под вечер, когда небо уже пожелтело от лучей заката — феникс золотым пятном обнаружился на одной из веток старого дерева, там, где ствол раздваивался. Забравшись наверх, что, надо сказать, далеко не так-то просто сделать имея в арсенале лишь пару рук, копыт и пускай длинный и пушистый, но малоподвижный хвост, которым даже равновесие не поймаешь, он увидел, что Квакити здесь не просто чтобы понаблюдать за очередным летним закатом – на смуглом лице нельзя было не заметить почти вселенскую печаль. На извинения Шлатта относительно утреннего инцидента птица ответил, что причина его настроения кроется вовсе не в этом, так что, не зная, что еще сделать, фавн просто сел рядом. Он хотел узнать, в чем причина тоски феникса, но спрашивать прямо не решался — вряд ли тот будет рад говорить о таком, когда сам выглядит так, будто вот-вот заплачет. Шлатт не знал, готов ли он видеть его слезы. Знал только, что совершенно точно не будет рад им. — Почему ты выбрал жить один? — вопрос был задан охрипшим от скрытых эмоций голосом, мужчина сжал губы, не зная, что думать. — Я уже рассказывал тебе об этом, разве нет? — осторожно напомнил он. — Да, но… Почему? — выражение лица, с которым Квакити посмотрел на него, заставило что-то внутри неприятно натянуться, — одиночество, тоска, никого рядом до конца дней… Это же добровольное изгнание, Шлатт. Чего ради?.. Широко распахнутые черные глаза птицы блестели от влаги, и пускай фавну не была известна причина переживаний феникса, он чувствовал себя обязанным сделать хоть что-то, чтобы тот перестал выглядеть так, будто весь мир отвернулся от него. Может так оно и было, может однажды он остался один против воли и поэтому сейчас выглядел как побитое и обиженное животное, не понимающее, в чём оно провинилось. Оставить все как есть, когда на тебя смотрят такими глазами, просто невозможно. — Ты прав, я совершенно один, — не стал отрицать мужчина, — до того, как появился ты, я не разговаривал с кем-либо кроме животных уже много лет, и это печально, врать не стану. Но о своем решении я не жалею. Пожив как полагается фавну, играя на дудочке изо дня в день, побегав за глупыми нимфами я понял для себя кое-что — такая жизнь, может быть, и создана для подобных мне существ, но не лично для меня. Может быть все это — не то, чем я хочу заниматься, может быть, мне не нравится жить подобным образом, может я не хочу играть на дурацкой дудочке для лесных духов, на которых мне абсолютно плевать. Поэтому-то я и ушел. Я просто…хотел быть тем, кем хотел сам, а не тем, кем мне прописала быть родословная. Хотел не бегать по лесу дни на пролет, а лежать на солнце и, не знаю, пить вино! Другие фавны не особо его любят, как и все, что делают люди. А мне нравится. Нравится, что у меня есть чертов выбор, наконец-то есть. — Но это значило, что ты будешь один до конца своих дней, — все еще с сомнением в голосе возразил Квакити. — Эта цена, которую я готов заплатить за свою свободу, — в своих словах мужчина был уверен, а потому приподнял ушки. — Хотел бы и я чувствовать так же, — феникс замолчал, вновь уставившись на закат. Солнце уже прикоснулось к верхушкам деревьев. Все еще не скрывшиеся после ночной грозы облака посинели, кое-где окрасившись в персиковый из-за закатных лучей, а на другом конце горизонта небо нехотя давало показаться звездам. После дождя лес пропах мокрой пылью и травой, от чего хотелось каждый раз вздыхать полной грудью — свежо, спокойно, а тишину нарушает только пара поющих птиц где-то в застывшей от отсутствия ветра кроне. — А ты правда играл на флейте? — вдруг спросил Квакити, и его голос уже не был пронизан той бесконечной печалью. — Это было давно, я уже и не вспомню, как надо, — чувствуя, к чему этот вопрос, фавн попытался отгородиться от последующей просьбы сыграть. — О… - только и протянул феникс. Тишина вновь заполнила пространство вокруг, не напряженная, напротив — уютная. Редкое явление. Но это мгновение длилось лишь до тех пор, пока сверкающая золотом от света заката птица не решила подать голос, едва слышно, робко, Шлатту понадобилось время, чтобы понять смысл этих звуков. Пение. Сначала обрывками, а затем и целым потоком, и чем больше времени проходило, тем громче и смелее оно становилось, всего лишь ноты без слов, но прерывать их фавн не хотел. Не смел. Будь он проклят, если все сейчас испортит. И вот, в какой-то момент, в миг, ставший волшебным, среди размеренного посвистывания выделились слова. — Ты говоришь, что в моих венах течет северный ветер, Пусть я младше и тебе по плечо, Я твой на свете самый страшный и губительный шторм, На всей планете не найдешь ты утешения в другом…* Мягкий голос будто плыл по нотам лёгкой, вьющейся ниточкой. Прикрыв глаза черными ресницами, феникс подставил лицо свету солнца, легко покачиваясь в такт совей песне, а сидящий рядом фавн уставился на него во все глаза. Золотая птица пела, вопреки всем легендам. Лицо Квакити, вслед за местами грустными строчками никогда ранее не слыханной песни, искажалось в гримасе отчаяния и мольбы, в то время как нечто в груди Шлатта трепетало все сильнее. — Любовь не сказка многочисленных книг. Она опасна, я согласен с тобой вместе в тупик, Вместе на рабство, коль напрасна моя жертва, так что ж, Закон негласный разрешает тебе взять в руки нож… Эта песня была грустной. Слова в ней, мелодия, даже лицо поющего её птицы было пронизано странной тоской, словно бы тот не понаслышке знал, о чем были все эти строки. Когда-то фавн слышал, как кто-то из людей говорил, будто большинство песен всего мира написаны о любви, но не мог понять, почему. Это чувство окрыляет в равной степени с тем, на сколько разрушает изнутри, влюбленный человек способен на великие подвиги, но вместе с тем на ужасные, безумные поступки. А если это всепоглощающее чувство вдруг оказывается безответным… Шлатт просто не понимал, как кто-либо способен закрыть на это глаза и слепо продолжать вверять всего себя в чужие, холодные руки. Это так наивно и глупо, так чего ради биться головой о стену? — Быть может у того, кто написал эту песню, не было другого выбора, кроме как продолжать надеяться, — ответил на слова рогатого мужчины Квакити, — я знаю, это глупо, но ведь если надежды нет, то остается лишь боль, которую не так-то просто перекрыть. И лучше уж жить одной надеждой, чем без нее. — Ты говоришь так, будто… — фавн резко замолчал, нахмурив глаза от внезапно пришедшей догадки, — я никогда раньше не слышал эту песню. Кто, говоришь, её автор? Оторвав взгляд от заката, птица опустил глаза к земле, лежащей где-то далеко внизу у корней старой ивы. Пара крыльев, лежащих на ветке за его спиной, поджалась к телу, а сам феникс будто бы уменьшился в размере. Сжав губы в тонкую полоску, он медленно вздохнул, прежде чем наконец ответить на вопрос. — Эту песню придумал я. Буквально только что фавн считал все то, о чем пелось в песне, глупым до невозможности, но стоило Квакити сказать это — и насмешка сменилась чем-то похожим на падение, медленное и необратимое, и при взгляде на сжавшегося феникса это чувство становилось лишь отчётливее. Он и правда знал, о чем пел, знал ту надежду и глупость, что пряталась за словами песни. Знал, потому что пережил сам. И Шлатт не мог ничего поделать с собой, кроме как испытывать к нему искреннюю жалость. Он сам никогда не знал и не хотел знать, каково это, быть кем-то вроде героя грустной песни о любви, но по какой-то причине мог понять, что происходит. «Жить надеждой лучше, чем без нее», и вот почему, верно? Потому что, когда надежды нет, все, что до этого пряталось в потемках израненной души, выходит наружу. — Эй, ты… - смотреть на такого Квакити было невыносимо, фавн обратился к нему прежде, чем придумал, зачем. Ну же, хоть что-нибудь… — Ты… подождешь меня здесь? — последующее молчание привлекло внимание птицы, тот обернулся, вопросительно качнув головой, поэтому Шлатт продолжил, — я быстро. Дождавшись слабого кивка, фавн соскочил с ветки и постарался побыстрее слезть с дерева. Оказавшись на земле, он юркнул в дом, и спустя пару минут, в течении он, судя по звукам, копался в вещах, выскочил из-под корней дерева. Дорога обратно на ветку заняла у него еще некоторое время, он постоянно соскальзывал и пыхтел, что звучало еще более нелепо из-за того, что в зубах фавн сжимал…нечто. Оказавшись подле ничего не понимающего феникса, Шлатт пости гордо продемонстрировал связку из нескольких стеблей сухого тростника, увидев это, птица округлил глаза. Отряхнув дудочку от пыли, мужчина сосредоточено положил пальцы на предмет и осторожно дунул в каждый стебель – из отверстий вылетело несколько облачков пыли, а также пара крайне удивленных паучков. Квакити, пускай и не понимал, зачем именно всё это, заинтересовался. И тогда-то Шлатт наконец набрал в легкие воздух и поднес к губам инструмент. В голову пришла лишь одна мелодия, когда-то он услышал её от странствующего барда, что проезжал через деревню. Слов, увы, не помнил, но переливистая мелодия засела в голове на много лет. Играть после стольких лет без практики было непривычно, но слава богу, природа не даст забыть базовые навыки любого фавна. Квакити слушал, не пытаясь прервать. Иногда он принимался покачивать головой в такт, пару раз фавн даже смог различить на его лице улыбку, и черт побери — она была куда лучше того болезненного выражения лица. — Понравилось? — сыграв последнюю пару нот, фавн самодовольно оскалился. — Больше не играешь, значит? — кажется, это был первый раз, когда Квакити улыбался так долго. — Не играю, — подтвердил рогатый мужчина, — но так веселее, верно? — И правда, — феникс склонил голову на бок, игриво жмурясь, - почему вдруг решил сыграть? Шлатт мог бы не отвечать. Мог бы, но ответил, потому что не мог сделать иначе, не когда это чудо в перьях смотрит на него вот так. — Для тебя. Сложно было не догадаться, что птица любит музыку. Поэтому, взяв вино и велев парню спускаться, Шлатт берёт его за руку и поспешно ведет сквозь чащу леса. На мягкой моховой подстилке остаются две дорожки следов — от копыт и четырехпалых тонких лап, и обе ведут к самому краю леса, туда, где песчаная почва обрывается у русла речушки, становясь высоким обрывом. Оттуда видны поля, заросшие кустарником и дикими травами, среди которых под покровом светлой июньской ночи и в свете нескольких костров резвятся люди из деревни. Летнее Солнцестояние — главный праздник этого времени года, в течение которого род людской гуляет от зари до зари несколько дней подряд. Ночь становится светлой, длится всего несколько часов, прежде чем солнце вновь выкатывается из-за так и не потухшего горизонта и принимается освещать землю. Вот и сейчас, жители деревни пьют, поют и танцуют, да так, что музыка доносится до самого леса. — Зачем ты привёл меня сюда? — без тени недовольства спросил феникс, отрывая осторожный, но заинтересованный взгляд от группы людей внизу. — Вроде как тебе нравится музыка, — Шлатт качнул головой, после чего все-таки решился посмотреть собеседнику в глаза, — а тут уж так совпало, у людей празднество. Смех, пиво, песни и пляски с утра до ночи. Не думаю, что они будут против нашей компании. Услышать это птица был рад, тепло улыбнулся и сел на край обрыва, приминая под собой траву. Рогатый решил вторить его примеру, поставил рядом с собой кувшин, прихваченный из дома, и отпил прямо из горла, довольно щурясь. — Признаться честно, я не слышал, что фениксы вообще умеют петь, — взять с собой кувшин с алкоголем было хорошей идеей, не только же одним людям веселиться. — Они и не поют, считают это ниже своего достоинства, — подтвердил Квакити, присматриваясь к празднествам в поле, — но ты вот не бегаешь за нимфами, а я пою вопреки традициям. — И поёшь великолепно, — как на духу выдал фавн, поспешно делая глоток из кувшина, так хоть будет что винить в покрасневшем лице. — Спасибо, — перья на шее птицы приподнялись, выдавая настроение того. Что правда, то правда — пение Квакити завораживало не на шутку. За свою жизнь мужчина слышал сотни песен, будь то мелодии, выдуманные лесными нимфами, за которыми он когда-то следовал, или же частушки людей из деревни, но ни одна из них не была похожа на то, что выдал феникс. Он определенно не был, так сказать, профессионалом своего дела, голосом не был так же немыслимо хорош, как лесные девы, но все равно его пение все никак не могло выветриться из головы. Согласно легендам, птица феникс является воплощением самого солнца, она стареет, как и все живое, умирает, но тут же сгорает дотла, а затем возрождается из пепла. Это создание куда сложнее и непостижимее любого другого, оно редко выходит на контакт с простым миром, предпочитая жить в глубине гор среди себе подобных, да и только. Птица, победившая не только свою смерть, но и смерть любого другого существа — одна лишь слеза феникса способна исцелить любую рану. Столь величественное создание, увидеть которое сродни чуду… Кто бы мог подумать, что эта волшебная птица будет еще и петь, словно настоящий ангел? Да, все-таки наблюдать за профилем Квакити было куда интереснее, чем за танцующими в поле людьми. — Значит, гордые? — предположил Шлатт, на что получил согласный кивок, - то есть скорее всего от предложения откажутся? — В каком смысле? — не понял Квакити. Он обернулся и непонимающе нахмурился, видя, что фавн решил зачем-то встать с места. Тот в свою очередь пригляделся к группке людей внизу, музыка там сейчас затихла, а значит музыканты вот-вот решат сыграть новую мелодию. — Да вот, думал пригласить тебя на танец, но теперь не уверен, смогу ли, — мужчина весело приподнял ушки, замечая удивление на чужом лице. — Танец?.. — глупо переспросил феникс, — я… тут же ничего почти не видно, как ты себе это представляешь? Вместо ответа Шлатт вздернул голову и, не отводя взгляда, негромко свистнул. Налетевший через мгновение легкий ветерок всколыхнул траву вокруг, откуда, сначала слабо, но затем все сильнее сверкая начали выбираться сотни маленьких зеленоватых фонариков. Тихо жужжа, светлячки поднялись в воздух и принялись неспешно кружиться по полонянке у обрыва, освещая каждый пучок травы или кустик на своем пути, словно множество живых звездочек. —Так лучше? — поинтересовался фавн, отвлекая Квакити от рассматривания светящихся жучков, один из которых решил приземлиться на золотистые перья того. — Как ты…? — сняв насекомое с плеча, птица позволил ему проползти по пальцу вверх и, расправив крылышки, улететь вслед за другими. — Я же говорил — это мой лес, — Шлатт выставил вперёд пушистое копытце, выполнив реверанс, и с ожиданием посмотрел на птицу. — Так это танец с самим хозяином леса? — от такого прозвища, еще и сказанного птицей, рогатый самодовольно улыбнулся, Квакити протянул ему руку, — но что, если я не знаю, как? Я никогда не делал этого раньше. Потянув чужое запястье на себя, фавн заставил его подойти ближе, и тогда сам наклонился к самому уху. Птица тихо охнул от неожиданности, но противиться не стал, даже наоборот — трепещущие от теплого дыхания Шлатта перья приятно щекотали кожу. — Доверься мне. Под звук первых аккордов Квакити кивнул. Музыка внизу становилась все громче, рука мужчины легла ему на талию, подталкивая шагнуть в сторону. Ещё и ещё, неумело вышагивая круг, птица пытался не наступать на копыта Шлатта, что получалось из рук вон плохо, но тот, несмотря на это, выглядел довольным. — Не пытайся повторять за мной, — буркнул фавн, когда музыка стихла на пару секунд, — слушай мелодию и следуй за ней так, как хочешь. В этом всё веселье. Он отстранился на мгновение, и когда музыканты внизу разом ударили по струнам, а публика радостно засвистела — слегка подпрыгнул и звонко ударил копытами о камни. И ещё раз, вслед за ритмом, а затем крутанулся вокруг своей оси под звуки флейты, довольно скалясь. Заразная улыбка перебралась и на лицо феникса, позволив ухватить себя за запястье, Квакити был утянут в первый в жизни танец, всполохами незнакомой радости отзывающийся в груди. Подавшись этому он уже гораздо смелее кружился в руках фавна, совершенно не беспокоясь ни о чем больше. Люди пели, хлопая в ладоши, птица, вырвавшись в сольный танец, весело выступал тонкими ногами по известной лишь ему линии, задевая полураскрытыми крыльями спрятавшихся в траве вокруг светлячков. Наверное, впервые за долгое время он чувствовал себя так, будто смог бы взлететь подобно этим маленьким светящимся жучкам. Но парень и понятия не имел, что сейчас выглядел куда волшебнее этой стайки живых фонариков, он, кружащийся посреди ночной полянки, пока над ним в небе сияет серебристая луна. Даже под её холодным светом его золотые перья сверкали словно сокровища. Теплящийся внутри восторг разрывается сотней искр, когда феникс вновь оказывается в руках Шлатта, опрокинутый в танце и смотрящий прямо на него своими черными глазами. Прекрасное создание, окруженное светлячками, словно звездами с неба. Когда зачатки скорого рассвета начинают касаться неба, а звуки музыки внизу утихают, Квакити уже спит. Лежа на покрытых густой, кучерявой шерстью ногах фавна, пока тот полусонным взглядом всматривается в даль. Грубоватые пальцы лениво, но осторожно перебирают яркие, узорчатые перья, не желая случайно сломать. Тишина вокруг кажется невероятно спокойной, нарушать её Шлатт не хочет, поэтому сидит и ждёт, пока птица на его коленях проснётся сам от утренних лучей. После той ночи что-то определённо меняется. Во-первых - касания. В какой-то момент они стали необходимы чуточку сильнее. Не в состоянии отказать себе, Квакити искал их при любом удобном случае, короткие, случайные. Это волнует, до бабочек в животе, но ему нравится ощущать чужое тепло рядом, нравится проводить долгие вечера в компании фавна, нравится чувствовать сонные объятия того посреди ночи. Утром феникс не спешит шевелиться — Шлатт просыпается от такого мгновенно, и тогда они оба делают вид, будто ничего не было. Рогатый же привык идти на поводу у собственных желаний, он жил в свое удовольствие и не собирался ничего менять. Он хочет видеть золотую фигуру Квакити рядом, перебирать каждое перышко, хочет чувствовать запах пыли и воздуха перед грозой на них, видеть, как они синхронно топорщатся от тех или иных эмоций, слышать, как птица тихонько свистит во сне... Но фавн слишком горд, чтобы сказать все это вслух. Сказать — значит признать, что для него вопрос с раной Квакити не просто дело собственной выгоды. В конце концов, после стольких лет жизни лишь ради себя любимого вдруг все мысли принимаются виться вокруг другого существа. Ну не нонсенс ли? Поэтому он молчит. Молчит и феникс. Тем временем, раненое, по ощущениям, вечность назад крыло уже зажило. Под слоем золотых перьев остался только светлый шрам, а былая резкая боль превратилась в едва заметное тянущее ощущение, которое, впрочем, должно было быстро исчезнуть. Пусть так, но птица сообщать обо всем Шлатту не торопилась. Зажило крыло или нет, это не менял того факта, что летать Квакити не мог никогда. Если фавн, помогающий "волшебном фениксу" узнает, что феникс не очень-то волшебный, то наверняка будет в ярости, а птица тут же вновь будет скитаться сам по себе. После стольких дней в компании лесного фавна это будет невыносимо. Квакити не хотел прощаться, не хотел уходить и вновь быть одному среди холодного, опасного мира, где такому как он нет места. Шлатт слепым не был. Глупым - тем более. Разумеется, он не мог не заметить, что крыло птицы зажило. Но об этом фениксу он не напоминал, да и зачем? Тот явно чувствует себя отлично, проводя время в лесу, в безопасности, где всегда есть тепло, еда и хорошая компания. В первый день их знакомства Шлатт почти сразу же заметил, что с парнем что-то не так. Тогда его вес показался фавну поразительно низким, и не с проста — при детально рассмотрении было заметно, что Квакити переживал не лучшие свои дни. Но, благо, с этим было быстро покончено — жители деревни приносили куда больше в дар лесному духу, чем тот мог употребить своими силами, а с появлением феникса всё более-менее устаканилось. Как ни погляди, появление золотого чуда в перьях принесло одни лишь плюсы, расставаться с которыми Шлатт был не готов. Да и вряд ли когда-либо будет. Теперь былое одиночество начало казаться тоскливым приговором, возвращаться к которому не хотелось от слова совсем. Он всё ещё рассчитывал получить волшебную награду за свои труды, вот только феникс наверняка улетит прочь, как только дело будет сделано. Шлатт бы тоже не стал задерживаться в этом лесу, рядом с грубым фавном, будь он на месте Квакити. Мысли разбегаются. Шумящий за толстой корой старого дерева дождь единственный нарушает тишину. Съёжившийся возле Шлатта феникс избегает прохладной сырости, сонно моргая и позволяя неспешно перебирать перья на голове. Они длинные, мягкие, чёрные у самого основания, а ближе к концу окрашиваются в такой же золотой, как и остальные. Ни птица, ни фавн не заикаются о том, что думают, хотя рой мыслей в голове крутится всё быстрее, подпитываемый стоящей тишиной. Когда Шлатт, не выдержав этого или поддавшись желаниям, наклоняется ближе, феникс знает, что все в порядке. Когда губы рогатого оставляют на макушке невесомый поцелуй, Квакити жмурится, потому что все в груди щемит, и он мягко тыкается в плечо фавна. Оба молча желают, чтобы этот момент длился вечно. Но беспощадное утро наступает слишком быстро. Проснувшись от пения сойки где-то неподалёку, но повалявшись ещё некоторое время, Квакити вылез из-под чужой руки. Фавн поворочался, но подниматься не торопился, вздохнув, птица максимально тихо зашагал к выходу, намереваясь дойти до ручья. Холодная вода отлично приводила в чувство и прогоняла остатки сонливости, утренняя сырость леса ещё не успела исчезнуть - солнце едва взошло из-за горизонта. Тёплые лучики мягко касались верхушек деревьев, зелёным холмистым морем простирающихся на много миль вокруг. Отсюда, с ветки старого дуба были видны далёкие едва золотые поля, там, где в своей деревне живут люди. Когда Квакити ходил по этому лесу, тот не казался на столько огромным, время в нем проходило незаметно, так что феникс постоянно забывал, в какой глуши находится. И ведь этот лес пускай и был самой настоящей чащей, но никогда, кроме первого дня, не казался опасным местом. Да, потеряться было легко, но по какой-то причине все вокруг было на столько зелёным и дружелюбным, что проходило на тот самый волшебный лес из какой-нибудь сказки. Здешний хозяин явно любил это место и заботился о нём. Животные, которых птице доводилось встречать здесь, его не боялись, но и не нападали — волки, крутящиеся вокруг старого дерева, запомнили свой урок и с тех пор только приходили поздороваться, обнюхивая узорчатые крылья и фыркая от пыли в них, пугливые олени подходили совсем близко, тыкаясь мокрым носом в руки, птицы смело скакали по веткам на расстоянии вытянутой руки... Все эти детали заставляли улыбаться. Феникс провел все детство в недосягаемых для простых смертных горах, но ни разу не смог назвать их своим домом с такой же искренностью, как это делали другие. Сейчас же, при мыслях об этом слове он видел перед глазами зелёные массивы мшистого леса. О, как бы он был счастлив остаться здесь навечно. — Эй, долго ещё собираешься там сидеть? — окликнул Квакити фавн, зевая, — спускай свою пушистую задницу сюда, пока она не промокла от росы. Усмехнувшись, птица поглубже вдохнула сырой утренний воздух, а затем, расправив пару небольших крыльев, спрыгнул вниз. Завидев это, Шлатт тихо охнул, собираясь уже во второй раз на памяти ловить падающего феникса, но вопреки его ожиданиям тот плавно приземлился на землю, планируя по воздуху. Встряхнув перьями, Квакити про себя отметил, что явно потерял форму. Раньше он мог легко спускаться с высоких горных обрывов, но теперь даже такой маленький «полёт» отзывался неприятным напряжением в и без того слабых мышцах крыльев. Хорошо, хоть успешно приземлился. — Неплохо, — заключил фавн, пока Квакити медленно начинал понимать, что натворил, — уже не болит? — Болит, — получилось слишком резко, феникс прижал крылья к спине, — думал, упаду. Ложь. И кто его только просил спускаться таким образом... Дурак. Какой же дурак! — Пройдёт быстрее, если будешь больше им двигать. Но не перестарайся, — Шлатт коснулся перьев, но птица тут же отшатнулся. — Нет, думаю, это плохая идея, — затараторил тот. — Я понимаю, это неприятно, но если будешь сидеть на месте, то станет лишь хуже, — фавн нахмурился, не понимая, к чему все это. — Ну да, ты-то лучше всех знаешь, — огрызаться Квакити не собирался, оно вышло случайно, услышав такой тон, рогатый окончательно посерьёзничал. — Я не ради себя тут распинаюсь, — проговорил он, недовольно опуская уши, — просто попробуй. — Нет. Категоричное. Короткое. Взгляд фавна темнеет, так что тот становится даже страшнее зубастого волка. Квакити сглатывает. — Ты сейчас серьёзно? — Шлатт повысил голос, и феникс почувствовал себя тем волком, на которого злобно рыкнули какое-то количество недель назад. — Я же сказал, мне больно! — оставалось рычать в ответ, пускай это ощущалось в корне неправильно. — Такими темпами будет ещё больнее! Ты не понимаешь?! Понимает, разумеется, понимает. Но изо всех сил делает вид, что нет. Он не подумал дважды, спускаясь с дерева на крыльях, и теперь все катится к чертям. Из-за него. Из-за его глупости. И теперь они кричат друг на друга, а Квакити чувствует, что у него заканчиваются оправдания. — Почему?! — Шлатт вскидывает руки, наклоняясь ближе. — Я же сказал— — Нет, ничерта ты не сказал! — чужая рука схватила его за запястье, крепко, больно. — Отпусти! — вырваться не получалось, от чего к горлу подступила лёгкая паника, пытаясь разжать пальцы Шлатта свободной руке феникс случайно пустил в ход и когти, расцарапывая тыльную сторону ладони того, — что ты хочешь услышать?! — Правду, мать твою! — фавн не обращал внимания на кровяные росинки, — ты ужасный лжец, Квакити, даже не пытайся соврать ещё раз! Ощущение загнанности колотилось в горле, оставив попытки вырвать руку, птица круглыми от отчаяния глазами посмотрела на Шлатта. Фавн знал. Он знал, что-то тут не так, знал уже очень давно, и вот наконец смог спросить прямо. Лгать бесполезно. — Я не могу... — слишком тихо после всех предыдущих криков пролепетал феникс. — Что ты..? — не понял фавн, но Квакити уже договаривал последнее слово, тихо, едва слышно. — Летать. Но именно оно оказалось громче всех предыдущих. Застыв, мужчина выпустил чужое запястье из своей хватки, не зная, что сказать. Он хмурился, но не мог выдавить из себя ни слова. — Я не знаю, как, — повторил феникс, пряча глаза и отступая назад, из-за плотно прижатых к телу крыльев он казался ещё меньше, чем обычно, — и никогда не знал. Я не умею летать. Молчание. Звонкое, давящее. Запястье все ещё болит, под слоем мелких перьев наверняка остался синяк, Квакити прижимает к себе руку и все ещё боится поднять глаза. Он знает, что увидит там, верит в это, потому что иначе и быть не может. К горлу поступает что-то жгучее, он рвано вздыхает. — Это ты хотел услышать? — уже громче спросил парень, — что я не тот волшебный феникс, за которого ты меня принимал? Горечь, оседающая где-то внутри мешала дышать, но останавливаться Квакити уже не собирался. Больше ему скрывать нечего, точка невозврата пройдена, и к черту все — будь что будет. Фавн не говорит ни слова, лишь стоит рядом, и это даёт птице понять — вот он, конец. — Мои крылья слишком короткие, не могу вылечить раны, не смогу воскреснуть, если умру... За всю свою жизнь я ни разу не смог создать даже крошечный искры! У меня совсем нет магии, я просто... — все-таки он оторвал глаза от земли, — бесполезен. Вот твоя правда. Фениксы — гордые создания, среди них нет места слабым вроде Квакити. Плевать, на сколько тот был добр, плевать, что никогда не желал зла даже тем, кто над ним смеялся, плевать, что ничего не просил взамен. Его изгнали по одной-единственной причине - за убогость. Этого оказалось достаточно несмотря на то, что Квакити был куда лучше многих сородичей. В тот день никто не вступился за него. Никто. Даже те, кому он был готов доверить свою жизнь и сердце. Он зарекся больше не делать этого, не доверяться другим во что бы то ни стало, потому что если он и мог смириться с изгнанием, то с разбитым сердцем — нет. Оно болит до сих пор. А сейчас грозится расколоться надвое вновь, потому что вопреки своим же обещаниям он всё-таки привязался к кому-то вновь. Но феникс знает, что не сможет пережить это. Поэтому он готов быть эгоистом. Если уж всему пришел конец, то «честь» поставить точку будет принадлежать ему — его больше не выбросят как нечто неправильное. Выбросит он. Первый. — Что, думаешь, я не догадался, зачем тебе все это? — слова, так неумело пропитанные ядом, но Шлатт прижимает уши к голове еще сильнее, так, будто они были самыми жестокими из тех, что он слышал за свою жизнь, — хотел себе ручную волшебную зверушку, видимо, запуганных людей тебе и твоему безмерному эго было недостаточно… Или ты хотел, чтобы я благословил тебя? Ты этого от меня хотел, тебе нужно было желание?! Фавн посмотрел на него пристально, его и без того тяжелый взгляд потемнел в разы. А затем вдруг как-то слыдливо забегал туда-сюда, пока вновь не упёрся в пол. Квакити сжал кулаки до боли, короткие когти впились в ладонь – в точку. Шлатт хотел именно этого, желания, в обмен на спасение. Это правда. К горлу подступил ком. — Почему ты не сказал? — наконец спрашивает Шлатт, в его голосе больше не слышно злобы. — А зачем мне это делать? — пожалуй, слишком быстро проговорил Квакити, и виной тому была уже знакомая стая волков, высунувшая свои морды из кустов на краю поляны, — или ты хочешь сказать, что позволил бы мне остаться, узнай ты, что я не тот, за кого ты меня принял? Все вы, люди и нелюди, смотрите на фениксов с таким обожанием только потому, что они могут исполнить ваши проклятые желания! Только это вам и нужно, только ради этого вы и готовы сделать что угодно! А я – ошибка природы, у меня нет этой магии, мне нечего вам дать! Рогатый сжал губы в тонкую полоску, про себя отвечая на его вопрос. Отвечая честно — «да». Он не позволил бы Квакити остаться. Капризная, осторожная птица не представляла бы для него никакой ценности и даже приносила бы проблемы своим существованием, Шлатт просто не стал бы с ней возиться, потому что для него вопрос собственного удовольствия и выгоды всегда был превыше всего. А тут бы не было ни того, ни другого. И плевать, что парень оказался действительно хорошим собеседником, фавн попросту не дотянул бы до этого — Квакити оказался бы на улице, как только очнулся бы после той злополучной ночи. От этих мыслей внутри появлялось ощущение какой-то неправильности. Тяжелое, тянущее, колкое. Стыд. — Я так и знал, — молчание рогатого длилось достаточно долго, что дало Квакити понять всё. — Да ничего ты не знал! — рявкнул Шлатт, и от его громкого голоса ожидающие вокруг волки рванули вперед, смыкаясь вокруг него клыкастым полукругом, — ты лжец. Говоришь, это я хотел тебя использовать, но сам был не лучше! Все, что тебе надо было от меня — здоровое крыло и крыша над головой до тех пор, пока ты не… Да даже это теперь не имеет смысла! На кой черт был этот цирк если ты, мать твою, даже не летаешь?! — Может я и урод, но я тоже хочу жить! А со сквозной раной посреди леса я бы долго не протянул, — словно не замечая волков, Квакити всплеснул руками, — но ведь наверняка оказался бы там по твоей милости. Я не доверчивый дурак, чтобы признаваться во всем самолюбивому, жестокому, эгоистичному фавну, который только и думает, что о вине, тишине и о том, как бы получше припугнуть жителей деревни! — Между нами двумя, Квакити, — Шлатт вдруг шагнул ближе и наклонился к самому лицу, а волки вокруг угрожающе зарычали, — знаешь почему я выбираю вино? Потому что люди сволочи, а я не собираюсь их терпеть. Если это значит быть жестоким эгоистом — то да, выходит я такой. Но по крайней мере это одиночество выбрал я сам. Ты-то пойди таким похвастаться не можешь. Парень застыл как вкопанный, пока он смотрел ему в глаза пристально, как никогда. Если Квакити видит перед собой только жестокого фавна — он его получит. За всю ложь и обман, за то, что использовал, за то, что не верил. А ведь Шлатт старался. Искренне старался быть хорошим, потому что хотел быть таким для птицы, осторожного и прекрасного. Только для него. И за это был назван эгоистом. Просто невероятно. Обида, мешаясь со злостью, требовала мести — и фавн позволил себе заставить Квакити пожалеть обо всем при помощи пары хорошо подобранных слов. И те попали прямо в цель — видя, как глаза парня стекленеют от услышанного, Шлатт ощутил мрачное удовлетворение. Но всего на мгновение, потому что затем оно вдруг угасло, оставив после себя только тупую и темную пустоту, где еще билось эхо злобы. — Даже если бы я мог исполнить твоё желание, то не сделал бы этого. Такой, как ты, этого не достоин, — голос Квакити дрожал, но он сам выглядел как никогда отстраненно, - лучше бы ты дал псам сожрать меня. В последний раз взглянув в лицо Шлатту, птица развернулся и быстро зашагал прочь. Волки грозно рычали парню в след, ожидающе поднимали морды на рогатого мужчину, но тот не произнес ни слова. Только хмурясь смотрел в спину уходящему фениксу, запоздало понимая, что видит его в последний раз. Следы четырехпалых ног быстро исчезали на моховой подстилке леса, он продолжал смотреть туда, где, в тени деревьев, мелькнуло последнее золотое перо. Темная пустота в груди медленно рассеивалась, оголяя смутно знакомое чувство самого настоящего ужаса и стыда. Шлатт слабо дернулся, когда один из волков ткнулся мокрым носом в его плотно сжатый кулак. По телу пробежала липкая дрожь осознания. Что же он, черт побери, наделал?***
Вкус фруктового вина пропитал язык, да так, что различить изменения вкуса было уже невозможно. Да и плевать, главное, что в ушах стоял белый шум, заглушающий тишину опустевшего дерева. Далекое пение птиц, шум леса под влиянием ветра, журчание близкого ручья… Все эти звуки сопровождали фавна много лет, пока он жил здесь в одиночестве. Ох, одиночество — еще недавно это слово казалось до глупости сладким, ни гостей, ни надоедливых разговоров и обменов любезностями, ни обязательств. Только Шлатт и его лес. И ни о чем большем не хотелось даже мечтать. А сейчас он в сотый раз оглядывается на все еще лежащие в углу шкуры животных, в шерсти которых запутался золотистый пух. Пусто. Навсегда пусто. И стоило бы убрать эти шкуры, но рогатый медлит. Стоит закрыть глаза, и ладоней начинают касаться мягкие перья с неповторимым узором, пахнущие пылью. Золотые, тонкие чешуйки, темнеющие ближе к голове вплоть до угольно-черного, короткие крылья с длинными хвостами у самой спины, и смуглая кожа с редкими родинками, кривыми, симметричными пятнами проявляющаяся в этом ярком желтом море. Резко вдохнув через нос, Шлатт опрокидывает в себя кувшин и почти давиться от неосторожного действия. Алкоголь греет изнутри, нет, жжется, отдаваясь тяжестью в руках, перед глазами плывет, и фавн усмехается. В самом деле, вино было его спасением. Мешало думать. То, что надо. Сначала он вот так не думал о смысле своего существования, потом не думал об одиночестве, а теперь вот не думает об одной конкретной птице. Года идут — и ничего не меняется. Жаль правда, что вино в кувшине не бесконечное, разочарованно щелкнув языком, мужчина отшвыривает в сторону пустой глиняный сосуд, совершенно не беспокоясь о том, что тот тут же разбивается. Встать с пола оказывается не так-то просто, но не упасть после — куда сложнее. Горизонт прыгает из стороны в сторону, как и чувство равновесия, ноги отзываются не сразу, а когда фавн, шагнув, чуть не спотыкается, становится и вовсе смешно. Он сидит тут и пьет в надежде забыть, как же жалко он, должно быть, сейчас выглядит. Эгоистичный дурак с тянущим чувством одиночества внутри. Смех, да и только. Вино в доме и впрямь закончилось — черт знает, сколько он выпил и как давно тут сидит — но Шлатт знает отлично, где можно взять ещё. Дорога до окружённой свечами ивы по какой-то причине оказалась в два раза длиннее, может дело было в том, что несколько раз фавн случайно сворачивал с тропы, но, так или иначе, старое дерево таки показалось впереди. Выйдя из кустов, он все-таки умудрился споткнуться на ровном месте и почти упал – благо под руку попался камень, заставленный свёртками, которые, впрочем, тут же оказались на земле. Горько хохотнув, Шлатт убрал волосы с лица и, шатаясь, подошел к ближайшему кувшину, который заприметил. Часть вина полилась мимо рта, холодными струйками капая на плечо и ниже, но было восхитительно плевать. Ровно, как и на то, что он, вообще-то, вышел так близко к деревне посреди бела дня. Ровно, как и на то, что птицы резко прекратили петь пару секунд назад. Ровно, как и на странный шорох за спиной, который благополучно пролетел мимо ушей. А вот удар по затылку обратился короткой, на секунду приводящей в себя вспышкой боли, после чего свет потух. Приглушенные голоса, много, прорывались сквозь темную пелену, достигая сознания. Думать было тяжело. Слишком медленно. Веки казались невероятно тяжелыми, приподнять их удалось лишь тогда, когда один из голосов зазвучал совсем рядом. Кряхтя, Шлатт попытался отшатнуться в сторону, но не смог — что-то крепко держало его руки. Что-то. Веревка. Вместе с осязанием вернулось и чувство боли, пульсирующее где-то на промокшем от крови затылке, фавн зашипел, тело накренилось вперед, но не упало, едва сфокусировав взгляд на копытах, рогатый понял, что связан по рукам и ногам. Чувства былого опьянения как не бывало, мужчина поднял голову на сколько смог и замер в ужасе — в свете факелов на него смотрели десятки человеческих лиц, злых, полных отвращения и презрения. Он дернулся, веревки на руках больно впились в кожу, а кто-то из толпы прокричал в его сторону что-то неразборчивое. Жители деревни, заслышав соплеменника, тоже принялись кричать, брызжа слюной и яростно тыкая руками в воздух в направлении фавна. Вновь и вновь, так что и без того раскалывающаяся от боли голова заныла еще сильнее, Шлатт прижал уши и вжался в столб, к которому его привязали — на большее он был не способен. В пробитой голове промелькнула идея позвать волков, но вряд ли стая сможет сделать хоть что-то такой огромной толпе злых людей, вооруженных вилами и огнем. Нет, ему не сбежать. По спине пробегает даже не холодок, а целый ледяной вихрь, когда рогатый слышит, как один из людей называет его чёртом и посланником Дьявола, что осмелился красть подношения хозяину леса. Этот человек держит в руках горящий факел, а под своими ногами Шлатт вдруг опознаёт огромную кучу из сухих веток, бревен и соломы. Осознание происходящего бьется внутри, превращаясь в панику, и фавн изо всех сил старается выпутаться из веревок, за что получает еще один удар по голове. На этот раз он не теряет сознание, но увы, контроль над и так ослабшим телом вновь выскальзывает из рук. Перед глазами все болезненно плывет, он словно сквозь туман видит, как человек кидает факел на край кучи, и как солома, воспламеняясь, начинает пахнуть гарью. Огонь пожирает сухую траву и ветки быстро, кольцом смыкаясь вокруг связанного фавна, а тот только и может, что кое-как шевелить руками в попытке высвободить их из пут. Но даже если ему это удастся – что потом? Он упадет на горящую кучу, и лишь возможно сможет слезть с нее с парой ожогов, но там, внизу, его будут ждать люди. Много людей. Они смотрят на него сейчас с жестоким удовольствием, они ненавидят его просто за то, что он есть, что такое нечеловеческое, а значит дурное существо посмело показаться им на глаза, и, если он подойдет ближе — они забьют его до смерти, тело скормят собакам, а голову повесят на пику где-нибудь посреди деревни как оберег против нечисти. Чтобы такая же нечисть держалась от них подальше, ведь люди всегда боялись и боятся всего, чего не понимают. Шлатт с силой сжимает зубы, понимая, что живым ему отсюда не уйти, пока в ночное небо начинает подниматься столб дыма. Ветер, спрыгивая с диких трав поля, бьет в лицо сырым ночным потоком, от чего слезятся глаза. Пригнувшись ближе к земле, Квакити переводит дыхание — он шел весь день без оглядки, а последние минут сорок поднимался на обширный холм, один из тех, что образовывали подобие долины, на дне которой и лежала людская деревня. Прекрасное место, спору нет, даже жарким летом вода с холмов стекается на поля пшеницы, высаженные внизу, а зимой эти холмы вместе с лесом по другую сторону останавливают потоки холодного ветра, гуляющие по степям. И тишина. Подобрав крылья, птица продолжает шагать наверх, намереваясь перевалить за холмы и покинуть долину, до вершины осталось совсем немного. Вот и все. Он вновь путешествует, не зная цели. Хотя, после всего этого стало казаться, что его целью был как раз-таки подобный тихий уголок, как жаль, что Квакити нет в нем места, как бы сильно он не хотел остаться. А он хотел. Так хотел, что едва сдерживался, чтобы не обернуться и не посмотреть на знакомый лес с такой высоты. Быть может, он смог бы увидеть старую иву, великаном возвышающуюся из зеленого моря, с такой высоты. Полое дерево, пропахшее сухими фруктами и вином. Где-то там, должно быть сейчас спит фавн. Феникс наговорил ему много всего, и что-то даже было правдой, но от чего тогда сейчас так горько? Он сделал для Квакити куда больше, чем должен был ради желания. Рогатый мог просто вылечить его и попросить взамен частичку магии, но нет, он зашел дальше. Все эти прогулки, теплые слова, музыка, танцы, тихие ночи в чужих объятиях… Неужели все это было только ради желания? Шлатт не стал бы заходить так далеко, если и так сделал достаточно, он не тот, кто станет напрягаться больше нужного. Не он. Но тогда как же…? Тяжело вздохнув, парень прикрыл глаза и обернулся. Ему хватило бы последнего мгновения. Он оглядел бы долину, деревню, лес, а затем ушел бы навсегда, вот только его взгляд тут же приковался к одной-единственной детали в открывшемся виде. Под черным небом, недалеко от леса и деревни, горел костер, поднимая облака дыма ввысь. Что-то было не так. Может быть, костер был просто забавой людей, но разве есть смысл им зажигать нечто такое вдали от домов и леса? Этот костер был виден с нескольких миль, каких же он, должно быть, размеров… На таком можно уместить пару коров. Или кого-то еще. — О нет, — проговаривает Квакити скорее для самого себя, — нет-нет-нет-нет… Ноги сами собой двигаются в обратную сторону, туда, откуда он только что пришел. Шаг за шагом вниз по склону, птица не отрывает взгляда от пылающего вдали костра и в конце концов срывается на бег. Ноги скользят по влажной от росы траве, хлещущей по рукам и лицу, больно царапающей кожу, но он не обращает на это внимания. Впереди только столб дыма, кажется, будто треск костра долетает до ушей даже с такого расстояния, и Квакити боится услышать еще и чей-то голос, кричащий от боли. Этого нельзя допустить, нельзя, чтобы все самое хорошее сгорело заживо, только не так. Все добрые взгляды, разговоры, теплые ночи — птица не готов дать этому исчезнуть в огне, нет, пускай ему и пришлось уйти, пускай он бы никогда больше не увидел Шлатта, но фавн должен был быть в порядке. Единственный, кто отнесся к Квакити по-человечески, и не важно, какие у него были на это причины. Не важно, что рогатый о нем думает, не важно, ненавидит ли, но он должен быть в порядке. Несмотря ни на что. Но ноги не могут преодолеть такое расстояние. Слишком медленно. Частое дыхание уже расцарапало горло, но до дымящегося костра еще очень и очень далеко. Он не успеет. Под ноги попадает камень, и феникс, споткнувшись, падает. Влажная земля пахнет сыростью, локти болят от удара, а грудь часто-часто вздымается от долгого бега. Пытаясь подняться на трясущихся то ли от усталости, то ли от эмоций руках, Квакити садится, вглядываясь в сторону дыма сквозь высокие стебли степных трав. Нет, все еще далеко, он даже не спустился с холма. Ругаясь под нос, птица встает на ноги и вновь бежит, расталкивая заросли руками и крыльями, а в голове крутится только одно слово — быстрее. Быстрее, перебирая ногами, пытаясь отталкиваться крыльями о воздух бежать вперед на свет костра, пока вокруг уже начинает витать запах дыма. Свет от огня впереди дрожит, когда на глаза наворачиваются слезы, Квакити сжимает зубы и, завидев лежащее на пути бревно —прыгает.***
Дым и горящий пепел кружатся вокруг едким потоком, попадая в глаза и на кожу. Дышать трудно и больно, горячий воздух обжигает кожу, вокруг не видно ничего кроме приближающегося пламени. Закашлявшись, Шлатт тихо ругается, чувствуя, как огонь подступает к ногам. Вот и все, конец, под треск горящих веток и одобрительные крики людей по ту сторону кострища. Не об этом он мечтал, представляя свою смерть. Но не такая жалкая кончина заставляет горечь подступать к горлу. Фавн щурится от света вокруг, представляя, будто вместо жгучих языков пламени где-то там шуршат знакомые золотые перья. Уж лучше пусть будет так. Огонь уже лижет кончики копыт, жар проходит до самых костей, и Шлатт кричит от досады, подняв голову в черное небо. Звезд не видно, бледная луна скрылась за тучами. Только облачка серого дыма, искорки горящих углей и сажа, улетающая ввысь пляшут перед слезящимися глазами. И вот даже яркий огонь начинает гаснуть, утопая в невесть откуда взявшемся черном тумане, ватная голова тяжело прислоняется к столбу за спиной, а пальцы немеют. Кричать нет сил. Очередная вспышка пламени взмывает, пожалуй, слишком высоко, а затем приближается, падая с неба словно горящая звезда. Фавн готов поклясться, что бредит, потому что этот огонь смотрит на него парой черно-золотых глаз, все ближе и ближе, пока не оказывается на расстоянии вытянутой руки. Пламя выглядит слишком живым и знакомым, Шлатт не верит тому, что видит, и поэтому закрывает глаза. Видимо он все-таки бредит, потому что чувствует, как огонь обрушивается на него, окружая с ног до головы, но не причиняет боли. Мелкие языки пламени щекочут кожу словно сотни мягких перьев, касаются плеч, обнимая, шепчут что-то на ухо. Связывающие руки и ноги веревки лопаются от жара, и Шлатт почти падает на землю без сил, но что-то ловит его, легко и мягко, а затем пламя вокруг на мгновение расступается, позволяя наконец сделать глоток свежего воздуха. — Я… Я боялся, что не успею, — срывающийся на шепот голос, который фавн никогда бы не смог забыть. Сквозь всё еще не отступивший туман в голове, фавн видит, кто перед ним, и то ли растерянно, то ли радостно охает. Охваченный огненным ореолом феникс сидит рядом, его когда-то короткие крылья лежат подле подобно длинному шлейфу из языков пламени, растущих в продолжение перьев. Шлатт даже забывает о том, на сколько болит тело, завороженный этим зрелищем. — Прости, что назвал тебя самолюбивым эгоистом, — тараторит Квакити, стыдливо опуская позолотевшие глаза, — ты не такой, ты действительно заботишься об этом лесе и всех, кто в нём живет. — Нет, это ты меня прости, — хрипя, просит мужчина, — я хотел использовать тебя ради собственной выгоды. По крайней мере, так оно была в начале. Я и правда самовлюбленный эгоист, не мог признать, что все дело не в том, феникс ты или нет. Поднять руку оказывается невероятно сложно, такое ощущение, что все силы покинули его. Но это становится не так уж и важно, когда ладонь касается чужой щеки, покрытой перьями, и Шлатт понимает, что в любом случае не выжил бы, если бы птица исчезла из его жизни навсегда. — И я…черт, я даже представить не мог, что буду так беспокоиться о ком-либо кроме себя, — признается он, слабо улыбаясь, говорить тяжело, язык едва двигается, — не ради желания. Я старался быть добрее только чтобы тебе было хорошо здесь. Со мной. Так что не важно, кто ты, я бы не смог прогнать тебя. — Я… Я не хочу снова быть один. Не хочу уходить, — пламя Квакити ослабевает, он смотрит на фавна своими почерневшими, мокрыми от слез глазами, и в них чувствуется бесконечная тоска, — могу я остаться? — Я был бы счастлив, если бы ты остался, — расцветшая радость прерывается тяжелым кашлем, Шлатт откидывается на ствол дерева, хрипя. Ужасно хочется спать, сил не осталось совсем, но он все равно улыбается, едва не роняя голову. Не смотря на ожоги и пробитую голову он чувствует себя как никогда хорошо, а когда парень, потянувшись вперед, оставляет касание губ на переносице — весь мир в миг становится совершенно не важным. Фавн хочет обнять Квакити, но не может пошевелиться, только чувствует, как на щеку падает чужая, еще теплая слеза. Вспышка слабого света тонет в еще не погасшем пламени костра, а когда все заканчивается — Шлатт перестает чувствовать себя так, будто вот-вот отключится. Обожженная шерсть и ожоги пропали, разбитый затылок перестал пульсировать от боли, дышать стало легче, отнявшись от бревна, рогатый наконец тянется руками к Квакити, обнимая, и тот жмется в ответ. Знакомое тепло и стук сердца заставляют душу трепетать от счастья, феникс не отстраняется, когда лицо фавна оказывается совсем рядом. На периферии мелькает что-то знакомое, рогатый не успевает даже обдумать это как следует, все происходит слишком быстро. Просвистев в воздухе, стрела проносится сквозь стену огня и находит свою цель. Вздрогнув, феникс смотрит на Шлатта остекленевшими глазами, в которых еще мгновение назад плескалась радость и облегчение. А затем птица медленно падает. - Нет… - не веря, проговаривает фавн, глаза цепляются за стрелу, торчащую из спины птицы, - нет-нет-нет, Квакити! Феникс мелко дышит, не может пошевелиться, его крылья безвольно упали на землю, пламя на них совсем потухло, а черные глаза, пропитанные страхом, смотрят на Шлатта. Птица слабо цепляется руками за рогатого, но тело все сильнее обмякает, фавн пытается удержать его, обнимая как можно более осторожно, но ладони трясутся. Он в ужасе пригибает уши, заметив, как пальцы окрасились во что-то тёмно-красное, нос защекотал знакомый тяжелый запах. - Нет, пожалуйста, - голос срывается на шёпот, Шлатт трясущимися руками прижимает к себе ослабшее тело, - все будет хорошо, ты будешь в порядке. Ты обязательно будешь в порядке. Попытка вытащить стрелу погибает в зародыше – древко вошло чуть ли не на половину. К горлу подступает отчаяние, фавн сжимает зубы. Бесполезно, стрела вошла слишком глубоко, кровь течёт быстро, он ничего не может сделать. Совсем ничего. - Прости, Шлатт, - феникс вдруг подает голос, и рогатый качает головой, горько хмурясь, - я так и не смог исполнить твоё желание. - Плевать мне на желание, гори оно всё синим пламенем! – рычит он, чувствуя, как по щека скатывается что-то тёплое, - на кой чёрт оно мне нужно, если ты… Голос предательски хрипнет, Шлатт склоняет голову. И если бы он только был осторожнее, если бы только смотрел по сторонам… Квакити мог бы быть в порядке, мог бы жить дальше, он ведь еще столько всего не видел, а теперь и не увидит. И всё из-за глупого фавна. Всё из-за него и его грубого характера. Чужая ладонь касается щеки, слабо дрожа, рогатый виновато поднимает глаза на птицу. - Я был не прав, когда сказал, что ты его не достоин, - феникс улыбается, и от этой улыбки становится как-то теплее, - ты заслуживаешь его больше всех, кого я знаю. Я уверен, ты хорошо позаботишься об этом лесе. Вспышка жара проходит от ладони до костей, сбивая дыхание, что-то остается глубоко внутри, дрожа, словно горсть искр, но Шлатту плевать. Плевать на появившееся ощущение легкости, плевать на невесть откуда взявшиеся силы, все, что его сейчас волнует – потухший свет в черных глазах птицы. Квакити больше не дышит. Рвано вздохнув, фавн обнимает уже начавшее остывать тело, тыкаясь лицом в пушистое от перьев плечо. Запах пыли мешается с запахом крови, тяжелым, таким несвойственным золотой птице, любившей гулять по лесу и купаться в песке и солнечных лучах. Больше он не будет пристально наблюдать за восходами и закатами, не будет прижиматься ближе во время гроз, не будет петь, сидя на ветке старой ивы, не будет смотреть на живущего в ней рогатого фавна своими чёрными как две бездны глазами. И улыбаться. Горечь, захлестнувшая все нутро, вдруг оборачивается волной ярости. Шлатт поднимает голову, ища глазами то, что убило феникса – по ту сторону костра на него в ответ смотрит человек. Охотник с луком в руках, рядом с ним, рыча, вертится пара гончих, собаки смотрят на фавна и клацают пастями, они чуют запах крови, чуют смерть, а их хозяин щурится от жара пламени костра, пытаясь разглядеть что-то по ту сторону. Он выстрелил намеренно, пытаясь попасть в «чёрта», но промахнулся. Стрела попала в птицу, которую человек, скорее всего, даже и не видел. Не видел, но убил. Нечеловеческий крик разорвал ночное небо. Собаки, еще пару секунд назад рычащие в сторону кострища, вдруг заскулили и принялись пятиться назад, поджав худые хвосты. Со стороны леса раздался вой сотни животных, деревья зашумели, а свет луны потускнел из-за стай птиц, взмывших в небо, люди в ужасе замерли, оглядываясь по сторонам. Воздух тяжелеет и сгущается вокруг них, словно черный туман, и свет от кострища не в силах развеять его. Страх. Каждый человек, что сейчас в страхе прижимался к себе подобным, чувствует его, скользящего под кожей подобно змеям. Воздух, еще недавно пахнущий гарью и пеплом, теперь пропитался невесть откуда взявшейся сыростью, той самой сыростью, которую чувствуешь, оказавшись посреди самого глубокого леса. А вокруг ни тропинки. Только тьма, кусты, да выглядывающие из них животные, рычащие и скалящие клыкастые пасти. Вдруг язык пламени костра взмывает в воздух, рассыпаясь сотней искр под звук трещащих бревен. Люди замирают, смотря на огонь, и все, как один шарахаются назад – нечто смотрит на них из огня, сверкая красными глазами. Оно огромно, оно чернее ночного неба, пламя не может остановить его, когда косматая голова, качнувшись, поднимается над стеной огня. Слабый свет луны озаряет две пары белоснежно-белых рогов, оно спускается с кострища, ломая тяжелыми когтистыми лапами бревна, и от этого треска толпа людей содрогается в ужасе. Они роняют факела и вилы, шепчут под нос молитвы, но все их слова тонут в низком, клокочущем рычании. Животные воют в зарослях травы, в их глазах отражается пламя костра, птицы кричат в ночном небе сотней голосов, а лес шумит ветвями, словно живой. И вдруг все замолкает. Нечто смотрит на людей, сбившихся в кучу, горящими красными глазами, его дыхание жарким ветром разносится по поляне. Кто-то из толпы мужается, тянется вниз и поднимает с земли упавший факел. И оно рычит. Громко, раскатисто, словно гром, разевает на человека клыкастую пасть, шагает ближе, вычерчивая когтями полосы на земле. Земля дрожит от звука его шагов. Лес стонет. Факел падает на землю, туда же, откуда его и подняли, а вслед за ним опускается на колени каждый из людей, моля о прощении. Когда всё еще слабо дымящегося пепелища касаются первые лучи солнца, вокруг нет ни души. Только далекий хор селян, собравшихся возле украшенной свечами ивы, разносится по пустому полю. Гора пепла и углей вздрагивает от дуновения ветра, принесшего с собой сырость леса, легкий серый песок улетает куда-то в заросли высокой травы и незрелых колосьев, оголяя нечто слабо отливающее золотом. Мелкие желтые перья дрожат на ветру, когда, поднимаясь из пепла, птица расправляет короткие крылья и делает вдох. Воздух знакомо пахнет мхом, вспомнив что-то, феникс поворачивается лицом к лесу и, шатаясь, встает на ноги. Остатки пепла развеиваются по ветру, а птица, сделав пару неуверенных шагов в сторону темнеющей вдали тени деревьев, срывается на бег. Крылья сами собой вдруг загораются и отталкиваются от воздуха, охнув, феникс взмывает в небо – внизу проносятся кусты и колосья, затем зеленая крыша леса, от которой так приятно пахнет свежестью, и наконец вдали начинает виднеться знакомое высокое делово. Ветки старой ивы свисают до самой земли зеленым шумящим от ветра шлейфом, улыбнувшись своим мыслям, Квакити набирает полную грудь воздуха и, подняв руки к лицу, выкрикивает имя. Где-то внизу просыпается от тревожной дрёмы фавн. Спотыкаясь и пости падая, он выбегает на улицу и озирается, чувствуя, как что-то часто-часто бьется в груди. И снова кто-то зовёт его, Шлатт поднимает голову, щуряьс от солнца, и он готов поклястья – оно становистя всё ближе. Пытающее, золотое, оно тянут к нему руки, спускаясь с неба и улыбаясь, щуря черные глаза. Рогатый не верит, он качает головой, шепча что-то одними губами, но все равно тянется вперед к этому свету, ладоней касается теплый, мягкий огонь, и море перьев щекочет кожу, фавн распахивает глаза, почувствовав запах пыли и совсем немного – пепла. На глаза наворачиваются слезы, он сгребает это нечто, спустившееся к нему с неба, в объятья, не зная, стоит ли верить этой реальности. - Мне так жаль, Шлатт, - бурчит птица, опустив крылья так, что горящие перья стали касаться земли. Вместо ответа названный осторожно берет его лицо руками, вглядываясь в глаза, словно бы не может понять, что видит. Феникс с сожалением улыбается ему, и Шлатт с облегчением усмехается. - Ты жив, - его голос дрожит, ушки прижаты, - жив… Я думал, ты— - Умер, да. Не везёт мне со стрелами, - Квакити кивнул, пожимая плечами, - но мне полегчало. Не понимая, фавн нахмурился, а потом, слегка отстранившись, осмотрел феникса с ног до головы. Птица подобрал крылья, прижав их к спине, наблюдая, как рогатый в недоумении касается пламени на его перьях. Оно не могло обжечь, Квакити был в этом уверен. - Ты…горишь? Почему ты горишь? – глуповатым тоном спросил фавн, а потом, вспомнив что-то, охнул, - и ты летел! Черт побери, ты…! Как?! - Не знаю, - честно признался птица, прикрывая глаза, пламя медленно сошло на нет, - я просто хотел спасти тебя и… Оно как-то само. Шлатт замер. Все случившееся встало перед глазами, все сказанные им слова, огонь, стрела, люди… Все это случилось из-за него, но даже так – феникс вернулся, чтобы помочь ему. Он умер за это. Умер, спасая фавна. А Шлатт не смог ничего сделать. Совсем ничего, только уйти с пепелища, распугав жителей деревни. - Что с ними случилось, - глухой стук когтем по рогу вывел его из транса, Квакити пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться. Фавн и забыл о них. Вчера, возвращаясь в лес, он мельком увидел свое отражение в воде ручья – огромный черный силуэт, пара горящих красных глаз и четыре белоснежных рога, вторая пара, правда, вскоре исчезла. Нет, он не знал, что случилось, до сих пор не знал, хотя чувствовал – что-то изменилось и сильно. Не только с ним и его рогами. - Ты спас меня, - проговорил он, и прежде, чем птица успел ответить, продолжил, - до всего этого. Ты… Я не знаю, что бы я делал, не появись ты тут. Квакити, я… Наклонившись, Шлатт хотел было сделать что-то, но остановился, заметив, как расширились глаза феникса. Что-то тоскливо щемило в груди, требуя приблизиться, коснуться, но фавн неожиданно для себя испугался. Если он сейчас пойдет на поводу у эмоций и сделает что-то не так… О нет, об этом даже думать не хотелось. - Прости, я… - но Квакити, тем не менее, не отстранился, поэтому, вздохнув, фавн всё-таки решил спросить, - я могу тебя поцеловать? Как же глупо это прозвучало. Уши сами собой пригнулись от таких слов, Шлатт мысленно ругнулся, еще пару недель назад он бы от души посмеялся над нынешним собой. А вот птица и не думал этого делать. Он улыбнулся уголками глаз, взъерошивая перья на шее и посмотрел на фавна точно так же, как и много раз до этого, когда ночная темнота могла скрыть его взгляд и все, что в нем было. Бесконечная нежность, от которой внутри все начинало таять. - Да. Возможно, Шлатту никогда не нужно было желание, жаль только, что понял он это только сейчас. Все, что он только мог желать – теплые прикосновения с запахом пыли и воздуха перед грозой да шорох трепещущих перьев совсем рядом. Дыхание соскальзывает с чужих губ, растворяясь в воздухе, Квакити закрывает глаза. Впервые в жизни он чувствует, что способен взлететь, и не важно, на сколько коротки его крылья. А ещё, что он наконец дома.