О, верь мне, я не обману

      — Это холодное, холодное сердце, — бормочет Мельпомена, сидящая на его плече. — Не задумывался, умеет ли он вообще чувствовать?        Леголас рассеянно гладит ее по темной, лоснящейся шкурке, из тени колонн, украдкой наблюдая за отцом — взора не смея оторвать. Они оба еще не привыкли к ее облику, теперь уже вечному, что не значит, что тот не нравится им. Леголас знает, что когда-нибудь они привыкнут.        — Я знаю его, — шепчет, — он говорит, что любит нас.        — Мы знаем его, — Мельпомена выворачивается из объятий, легкой тенью соскальзывая на паркет. Половица жалобно скрипит. Оба вздрагивают и замирают, прислушиваясь — боясь быть замеченными. — Но я больше не изменяюсь, Лаэголас. Слухи идут странные.        — Он мой отец, а Атропос всегда была ласкова к нам, — он раздраженно дергает плечом.        Слухи идут странные: не должно государям самолично с детьми возиться; не должно душе сына принимать облик зверя, способного убить отцовского; не должно королям о любви говорить.        Но король любит их, — говорит так, всегда говорит. Атропос, отцовский деймон, любит их — неизменно и безусловно.        Атропос сворачивалась кольцами вокруг них, убаюкивая; отец непременно читал главу из старой и тяжелой книги сказок, — каждым вечером, каждый день, сколько уж лет. Атропос ни разу не ранила их, как никогда не повышал голоса отец; оба они твердили, что любят и защитят от всего на свете.        Быть может, они еще юны, но не глупы: Леголас знает, когда отец лжет, Мельпомена различает, когда в шипении Атропос шелестят странные ноты.        Леголас помнит выражение отцовского лица в тот день, когда Мельпомена стала мангустом, мангустом на всю оставшуюся вечность: он скривил губы в позабавленной ухмылке, а Атропос, опутавшая его ноги, диковинно, по-змеиному шипяще рассмеялась. Они не были злы за этот выбор.        Многим позже, часто говорили — те до глупости храбрые, кто решался, — что дурно это. Как не случится блага из союза тех, чьи деймоны — враги по природе своей, так горем завершатся отношения меж родителем и дитя, где мангуст бы охотился на кобру, а та убила с величайшим наслаждением, не будь они разумны.        Говорили многое, говорили многие. Леголасу и Мельпомене дело до того не было; королю и Атропос ничто в этом мире будто бы и не волновало вовсе.        Леголас знает, что сердце у отца холодно, обуглено и тлеет едва. Он знает, все знает — все секреты, каждую сказанную ложь. Знает, как отец хранит это, хранит свои тайны глубоко-глубоко в сердце, догорающем, истерзанном. Отец любит его больше, чем, может статься, Атропос: Леголас знает слишком многое, чего не понимает Мельпомена.        — Что, если он не любит нас? — спрашивает она однажды, тысячелетиями позже того дня, когда они прятались за колонной.        Леголас отчетливо помнит то время: им казалось, что они незаметны, однако, в конце концов, отец поднялся из кресла в одном плавном, но резком, точно змеиный бросок, движении и хлопнул за собой дверью, бросив напоследок один единственный ледяной, насмешливый взор. Они смотрели друг другу в глаза долгое мгновение, но сотни лет спустя Леголас так и не может понять, чего ради скрывался в тенях в тот день, наблюдая жадно. Должно быть, он боялся — совсем немного. Случается, что кобры все же убивают мангустов.        С течением времени отец все реже говорит, что любит его; они оба замечают это, пусть и понимают по-разному.        — Он дорожит нами, — возражает Леголас лениво.        — Мы интересны ему, — шипит Мельпомена, царапая его запястье. — Мы забавляем их; им интересна угроза, которую мы могли бы представлять. Они любили нас и мы опасны им, почему ты не желаешь понимать?        «Я знаю его», — хочется сказать Леголасу. «Я люблю его», — не следует ему говорить. «Я не против», — определенно не следует и думать.        — Он никогда не причинит нам боли, — вместо этого заявляет уверенно. — Мы больше, чем опасность; я его сын, он помнит это. Он никогда не будет вести себя с нами так, как мог бы, будь мы чужими.        Леголасу нравится чувствовать себя любимым; он рос, убежденный в том, что безмерно и вечно отцом любим — просто так, ни за что, лишь из-за крови, ими разделяемой. Все безмерно сложнее, — он знает и это, однако, быть может, само понятие «семья» никогда не станет в достаточной мере понятным и простым. Не для них.        Атропос любит Мельпомену. Изредка, как отец, забавы ради, вызывает его на дуэль, они сцепляются в схватке, всегда нарочито осторожные, но, вместе с тем жестокие. Шпага Леголаса непременно звенит, ударяясь об пол; отцу, раз за разом, приходится обрабатывать раны, появляющиеся вслед за кровавыми пятнами на рыжеватой, в подпалинах шерстке Мельпомены.        Это то, что отцу, пожалуй, приносит необходимую долю удовольствия и боли, отрезвляющей, чистой боли, чтобы заставлять помнить, никогда не переступая за обозначенные границы. Это то, что отец хранит запертым в потемках сознания, и то, что Леголас с легкостью находит. Из воина, с трудом свыкшегося с королевским венцом, вышел на самом-то деле неплохой отец.        Леголас чувствует в себе похожее, звериное любопытство: всех их наверняка вечность будет сжигать заживо вопрос — кто сильнее. Мельпомена, безусловно, разделяет это; оттого, быть может, и страх ее за них обоих.        — Мой сын, — зовет его отец с холодной, насмешливой улыбкой. — Куда же завели тебя твои мысли?       Леголас смотрит на него в молчании, словно в первые увидев, и различает все, что увидеть ожидал. Острые коготки Мельпомены впиваются в его плечо.        Улыбаясь, он склоняет голову набок: Леголас знает, что обладает всем, имея, к тому же и выбор. Его отец любит его, как любил бы любое иное свое дитя; любит, как причудливую утеху; любит чудно, по-разному и переменчиво, но любит. И потому оставляет дар решить, что сделать из них, во что обратить, за сыном.        Его отец никогда не лгал ему и ничего не скрывал; ничего, ни мыслей своих, ни желаний, ни привычек.        — Деймоном моей матушки был орел-змееяд, не так ли?