Mirror Mirror

1974: заместитель Верховного комиссара Великобритании, Мадрас, Индия — Я беременна, — говорит Хелен за завтраком очередным жарким утром. — Понятно, — отвечает Огастес, зачёрпывая ложку чатни. — Как давно? — Два-три месяца? Огастес отрывается от завтрака, вопросительно приподнимая бровь. Такая неточность крайне нехарактерна для его жены. Хелен пожимает плечами. — Я догадывалась что со мной что-то происходит. Думала, это стресс от переезда, новой страны, жары. Но, оказалось, не так. — Кто-нибудь знает? — спрашивает он, тихо постукивая ложкой по краю тарелки. — Я об этом, разумеется, никому не говорила. Однако горничная наверняка увидит анализы. — Хм, — произносит Огастес, изучая свою жену. Дети никогда не были частью их сделки. Они договорились об этом во время переговоров о свадьбе. Это даже не было предметом разногласий: оба знали, что образ жизни, к которому они стремятся, слишком хаотичен, слишком опасен для ребенка. Линия Моранов должна быть продолжена каким-нибудь дальним родственником. Но люди, бывают, меняют своё мнение, а женщины становятся слишком уж сентиментальными в таких вещах… — Хочешь сохранить? — осторожно спрашивает он. Хелен смотрит на него несколько мгновений, затем запрокидывает голову и смеётся. — Боже мой, нет, — говорит она, всё ещё посмеиваясь. Огастес вздыхает с облегчением. Он давно понял, что не встречал ещё никого столь безжалостно прагматичного, как его жена. Он кивает. — Я наведу справки, найду кого-нибудь квалифицированного. И осторожного. — Поторопись, дорогой, — просит она с натянутой улыбкой. — Я хочу покончить с этим как можно скорее. *** Два дня спустя им звонит мать Огастеса и поздравляет с беременностью. — Вот дерьмо, — красноречиво комментирует Хелен. — Чёртова служанка. — Мы должны были это предвидеть, — Хелен вздыхает и кладёт руку на живот. Небольшое вздутие — всего лишь плод его воображения или оно и вправду есть? — Мы можем продолжать следовать плану, — предлагает он, наблюдая за ней. — У людей то и дело случаются выкидыши. — Нет, она догадается. Чёртова гарпия, — она смотрит на него и с усмешкой добавляет, — конечно же, не принимай близко к сердцу. — Конечно, дорогая, — рассеянно говорит он. — Так что, мы… мы справимся с этим? — Вроде как, — она морщит лицо. — Гас, у нас будет ребёнок. 1978: Торговая набережная, Дублин, Ирландия — Я слишком молода для этого дерьма, — выдавливает Эмма, прижимая руку к спине. Ей шестнадцать и она беременна, и рожает на каком-то заплесневелом вонючем чердаке, и, да, она слишком молода для этого дерьма. — Надо было перебраться в ёбаную Англию, когда я ещё могла, — говорит она, тяжело дыша от боли. — На какие деньги, дорогая? — логично спрашивает Ройзен. Эмма не хочет логично. Ей хочется разозлиться, закричать и развалить мир на кусочки. — Надо было, — начинает она после того, как очередная схватка пронзает тело. — Или мне надо было сделать это самой. Вязальная спица, туда-сюда, и всё, тупой блядский зародыш. — Как Эйлин? — отмечает Ройзен. Эмма закрывает глаза. Эйлин, которая взяла вязальную спицу, но сделала всё неправильно и проткнула себе чёртов мочевой пузырь, которая находится в больнице с обширной инфекцией и всё ещё беременна, а разъяренный сутенёр ждёт, когда же она вернётся к работе. — Я не хочу это, — вздыхает она, вытирая щёки. — Не плачь, дорогая, — просит Ройзен, касаясь её плеча. Она стряхивает руку Ройзен. — Я не плачу, — огрызается она. — Мне не грустно, да я, блядь, в ярости. Она была в игре даже не так долго, всего несколько месяцев, и, бах, беременна. Это нечестно. — Это нечестно, — кричит она. — Я собираюсь прикончить того, кто породил эту грёбаную штуку. — Но ты же не знаешь, кто это сделал, дорогая, — говорит до чёртиков здравомыслящая Ройзен. — Да мне до пизды, я убью их всех, чёрт возьми, я- — и затем ещё одна схватка толкает её в матку, но на этот раз- — Хорошо, дорогая, — говорит Ройзен, заглядывая под юбку. — А вот теперь ты должна поднажать. Ей было больно четырнадцать часов к ряду, она орала, кричала и бушевала всё это злоебучее время, но теперь ей надо как следует тужиться, а она не хочет, потому что тогда она превратится из беременной в мать, а она не хочет. — Толкай, ёбаный боже! — кричит Ройзен. И она тужится, вопя не хуже банши — она ​​не может бороться с этим, не может бороться с собственным телом, не может идти против так же, как и не может побороть героиновую зависимость. Ройзен что-то говорит, но она не слышит что, и она снова тужится, и её тело словно разрывается надвое, а потом- Она задерживает дыхание. Какое-то время она даже не чувствует боли. Мир словно стоит на паузе. — Чт- И крошечный плач пронзает тишину. — Это мальчик, Эм, — со смехом сообщает Ройзен. — У тебя малыш. Эмма слепо тянется, принимает вес на руки, и вот он. Крошечный грязно-красный вопящий человечек, пинающийся своими маленькими ножками ей в титьки. — Он крошечный, — замечает она и принимается лихорадочно проверять пальцы рук и ног, а также его маленькую спинку. Она видела младенцев, она видела свою племянницу и племянников, и ни один из них не был таким маленьким. — Он в порядке, Ройзен? — спрашивает Эмма в панике. — Он идеален, дорогая, — улыбается Ройзен. У Ройзен двое детей, ещё одного она потеряла; она знает о чём говорит. Эмма чуть расслабляется и смотрит на маленькое сморщенное лицо. Он все еще кричит, так громко для такой мелочи. Злой. Как и она. Забавно, она никогда не думала о ребёнке в животе, как о блядской обузе, но- Он человек. Конченый настолько же, как и она. Конечно, он сердится, ведь в этом нет его вины, не так ли? — А как ты его назовёшь? — спрашивает Ройзен. Она притягивает его к себе, и он, икая, перестаёт плакать. Его крошечный кулачок цепляется за её кофту. — Джеймс. 1981: Высшая комиссия Великобритании, Исламабад, Пакистан — Ishq par zor nach- — Naheen, — поправляет Падма, и мальчик поднимает глаза. — Naheen. Она улыбается ему. — Отлично. — Значит, Ishq означает любовь, — произносит Себ, нахмурив брови. — Но mohabbot это тоже любовь, я прав? — Да. В мире существует много слов для любви, потому что существует много видов любви. — Не понимаю, — жалуется он, и его маленькое личико кривится от разочарования. Он такой любознательный мальчик, всегда хочет всё узнать, понять. — Любовь существует между мужем и женой- — Как мама и папа? — спрашивает он. — Да, — соглашается Падма, хотя она не видела ни малейшего признака любви между этими двоими. — И есть любовь брата к сестре. Любовь друзей. Любовь родителей к ребёнку. — Как твоя любовь ко мне? — застенчиво спрашивает он. Она улыбается и целует его выгоревшие на солнце волосы. — Да. А теперь иди спать, jaaneman. Тебе уже пора. — Shaab bakhair, — бормочет он, и у неё духу не хватает его поправить. Кроме того, английский звучит так резко, формально, холодно. Он подходит лорду и леди Моран, конечно же подходит, но не годится чувствительному мальчику, находящемуся на её попечении. Она укрывает его и на цыпочках выходит в коридор, затем претворяет за собой дверь. — Не слишком привязывайся. Она оборачивается. Леди Моран наблюдает за ней, глядя, как и всегда, свысока. — Хорошо, мэм, — бормочет она, уважительно опуская взгляд. — Миледи, — раздражённо поправляет леди Моран. — И не позволяй ему слишком привязываться. Дипломатические обязательства Огастеса здесь заканчиваются менее чем через два года, и я не хочу никаких драм. — Хорошо, мэм, — покорно говорит она, и Хелен Кавендиш-Моран фыркает и отворачивается. Заносчивая женщина. Падма оглядывается через плечо. Дверь закрыта, но из-под неё выглядывает свет. Она открывает её. Маленький Себ падает попой на ковёр, щёки его раскраснелись. — Maaf kee yeeye ga, — говорит он быстро и бегло. — Извини, — поправляет его Падма. — Мы говорим по-английски. — Мне не нравится английский, — сообщает Себ, дуясь. — Это не имеет значения, так говорят ваши люди. А теперь вставай и укладывайся в постель. — Я не хочу быть моим народом, я хочу быть твоим народом, — говорит он, возвращаясь в постель. — Ты не можешь, jaan. — Но почему? — Потому что мы рождаемся с этим. Ты не можешь выбирать. Он забирается в свою постель, и она натягивает на него одеяло. Ты не можешь выбирать, но не все разделяют это мнение. Многие думают, что она выбрана для англичан, и через два года она… Она вздыхает. Себ поднимает взгляд, его большие серые глаза устремлены на неё. — Aayah? — Да? — Что сказала мама, — нерешительно спрашивает он. — Что нам придётся уехать… — Два года — это долго, jaan. — Я не хочу покидать тебя. — Я знаю, — она закрывает глаза и целует его в лоб. — Но это не наш выбор. — Это несправедливо, — бормочет Себ, и она укрывает его и молит Аллаха, чтобы мальчик справился без неё. 1982: Торговая набережная, Дублин, Ирландия Ей больно. Она не должна была принимать столько клиентов. Обычно она делает больше перерывов, но не сегодня — ведь она просрочивает выплаты и Гарет давит на неё, и она уже давно не ставилась как следует. Она скрещивает ноги и морщится. Оно того стоит. Не так ли? Немного боли, и теперь у неё достаточно денег, чтобы двигаться вперёд. Дверь со скрипом открывается, и в комнату заглядывает тёмная маленькая головка. — Мам? — спрашивает тихий голос. — Иди сюда, Джимми, — говорит она, протягивая руку. Он подходит к кровати и ползёт вверх. Она притягивает его за маленькую ручку, и он прижимается к её груди, стараясь не причинить ей вреда. Он всегда такой осторожный, её Джимми. Он прижимает голову к её груди, и она гладит его по волосам. Тёмные, как у неё, и мягкие, хоть и немного липкие. Ему нужно умыться. Когда она в последний раз его мыла? Или он может сделать это самостоятельно? Сейчас ему четыре, кажется, или уже пять? — Я хочу есть, — бормочет он. Она поглаживает его по спине, чувствуя проступающие рёбра под своей ладонью. Господи, когда он в последний раз ел? А она? — Думаю, в шкафу найдётся хлеб, любовь моя. Он соскальзывает с кровати и идёт к единственному крошечному шкафчику, который имеется в этом доме, там же она держит жестянку с отложенными деньгами — не то чтобы их было много — и её запасные иглы. И еду, когда не забывает закупиться. Джимми подталкивает стул к шкафу и забирается на него. Стул угрожающе шатается, но каким-то образом остаётся в вертикальном положении. На прошлой неделе он с него упал, его локоть был весь в крови. Или это было в прошлом месяце? В любом случае, он рыдал навзрыд, пока она не встряхнула его и не велела заткнуться. Как когда-то и её мама. — Хлеб синий, — сообщает он, изучая буханку. — Иди сюда, любовь моя. Он возвращается к ней. Она снимает плесень, отламывает чистый кусок и кладёт в его маленький розовый ротик. Больше всего на свете он похож на котёнка. Пока он жуёт, его взгляд устремляется на её руки. Все в синяках, конечно, хотя на этот раз появились несколько новых на пальцах. От клиента, который увлёкся. — Почему они причиняют тебе боль? — серьёзно спрашивает он. Его тёмные глаза смотрят на неё — её собственные глаза, глаза её сестры, но, боже, какие же они мрачные. Им не место на детском лице. — Потому что они говнюки, — отвечает она, протягивая ему еще один кусок хлеба. Он обдумывает это, вертя хлеб в своих крошечных пальчиках. — Им надо перестать, — решает он. — Это плохо. — Ага, Джимми, но это их не остановит, — она проводит рукой по своим волосам, сальным и неопрятным. — Мир несправедлив. Он хмурит брови и нежно опускает свою маленькую ручку на один из её синяков, как будто хочет её утешить, его личико странно сердитое- -и что-то ломается внутри неё. Она хватает своего мальчика и притягивает к себе, а он крепко обнимает её в ответ, уткнувшись лицом ей в плечо. Она ударила его. Три ночи назад — это она ясно помнит. Он подкрался незамеченным, пока Гарет собирал деньги, и вдруг Джимми оказался там, и она была так потрясена и удивлена, что залепила ему пощечину. Довольно сильную. Он не плакал. Он только снова выскользнул из комнаты, прижав руку к красной щеке и опустив глаза. Она целует его голову. — Прости, — шепчет она. — Жаль, что я не могу- что я, ты- никогда не должны были- прости, прости- — Всё в порядке, — говорит он своим высоким мягким хриплым голоском, и она зажмуривает глаза и притягивает его ещё ближе. 1983: Генеральное консульство Франции, Брюссель, Бельгия Кто-то стоит посреди комнаты. Хелен замирает в дверном проёме, от нахлынувшего адреналина её сердце бешено колотится, но тут мужчина оборачивается, и она узнаёт своего мужа. Она вздыхает с облегчением и закрывает за собой дверь. — Ты нашла то что искала? — спрашивает Гас. Она кивает, проводя рукой по волосам. — Всё было там, а сейчас… — она улыбается и постукивает пальцем по виску. — Всё здесь. — И как ты себя чувствуешь? Мужчина, хорошо знающий свои приоритеты, вот кто её муж. — У двери офиса был небольшой ажиотаж — замок отказывался срабатывать, чуть не поймали- но всё обошлось. Он критически её оглядывает. — Твои волосы выглядят немного… — он неопределённо взмахивает рукой. — Ах, да, — она подходит к зеркалу и пытается спасти свою причёску. — Какие-нибудь проблемы с твоей стороны? — спрашивает она, глядя на зеркальное отражение Гаса. — Нет. Только австрийский посол интересовался, куда ты исчезла — ну и впечатление ты произвела на него, голубушка — а кроме этого, кажется, никто и не заметил твоего исчезновения. Она улыбается. — А что ты сказал старому доброму Генриху? — Что ты плохо себя чувствуешь и легла спать. Это даст нам повод уехать завтра пораньше. — Превосходно. Итак, нам остаётся- Дверь открывается. Оба резко разворачиваются, и Хелен тут же начинает придумывать отговорки — ну и что, если супружеская пара ускользнула в укромное место и она выглядит немного растрёпанной — но вошедший человек не представляет угрозы. — Что ты делаешь вне постели? — огрызается Хелен, глядя на серьёзное личико. Такой странный мальчик, их сын, совсем не похожий на других детей его возраста. — Тебе уже пора спать. Нам нужно найти няню получше, — добавляет она Гасу. — Она позволяет ему ускользнуть далеко не в первый раз. — Посмотрим, — говорит Гас. — Ну что, Себастьян? Почему ты не в постели? Себастьян смотрит вниз и что-то бормочет. — Говори, парень, — раздражённо требует Хелен. — Потому что я не мог уснуть, — отвечает Себастьян, все еще глядя в пол. — Я… я хотел, чтобы ты прочитала мне сказку. Хелен вздыхает и проводит рукой по лицу. — У нас нет на это времени, дорогой, у нас есть дела поважнее. Попроси Эмили. — Она скучная, — ноет он. — У моей Aayah истории были намного луч- — Себастьян, — резко говорит Гас. — Прекрати жаловаться и ложись спать. Серые глаза Себастьяна обращаются к Гасу, а затем к ней. Он склоняет голову набок, немного хмурясь. — Почему у мамы волосы в беспорядке? — спрашивает он, игнорируя приказ. — Это дела взрослых, дорогой, — отрезает Хелен. — Возвращайся в свою комнату. Себастьян невозмутимо кусает губу. — А почему ты не с другими гостями? Я думал, тебе нельзя в другие комнаты. Гас дёргается. — Постель, Себастьян. У нас нет времени на твои детские фантазии. — Но- — Живо. Он стискивает зубы, странная взрослая черта такого юного мальчика. Всего две недели назад он преднамеренно поджёг рабочий стол Гаса, и взбучки, который он получил в ответ, было достаточно, чтобы наконец утихомирить бесконечное нытьё и придирки со стороны их сына. Однако, похоже, тот успел забыть выученный урок. Себастьян бросает на них обоих взгляд, в котором нет страха, только подозрение и… неужели это неприязнь? Но потом он поворачивается и закрывает за собой дверь. Хелен вздыхает и откидывается на комод. — Однако. — Мне кажется, — говорит Гас, — он с каждым днём становится умнее? — Учитывая, кто его родители, — слабо улыбается Хелен. Хмурый взгляд Гаса никуда не исчезает. — Он становится угрозой. — Ох, успокойся, милый, — она поворачивается к зеркалу и снова поправляет волосы. — Ещё несколько лет, и он будет в Итоне, в безопасности от всего этого. Он не отвечает. Она оглядывается через плечо и видит, что он смотрит на дверь, задумчиво, даже немного грустно. — Всё в порядке, дорогой? — удивлённо спрашивает она. Гас поднимает голову. — Думаешь, он будет скучать по нам? — спрашивает он. — Себастьян, я имею в виду. Когда мы отправим его в школу. Она пожимает плечами. — Не в том дело, правда? — Нам не следовало заводить его, — со вздохом говорит он. — Ты прав. Но уже слишком поздно что-то с этим делать, — она поднимает прядь волос вверх и фиксирует шпилькой. — Поэтому давай просто выжмем всё возможное из сложившейся ситуации. 1984: Баллимун, Дублин, Ирландия — Почему она умерла? Все они успели возненавидеть этот вопрос за последние несколько дней. Шивон отворачивается и делает вид, что игнорирует его. Боже, ей больше нравилось, когда он вообще не умел говорить. — Почему она умерла? — спрашивает Джимми Шона. И Шон, глубоко раздражённый Шон, огрызается: — Потому что она была шлюхой. Джимми хмурится. — Но почему? — спрашивает он, и Шон сильно толкает его, оставляя лежать на полу. Он не плачет, этот Джимми. Было бы проще, если бы он плакал. Было бы проще, если бы он играл с ними, если бы он смеялся, если бы он разговаривал с ними, если бы он нормально ходил, а не крался повсюду, молчаливый как смерть. Но он так не делает. Он со странностями, прямо скажем, и всех их пугает. — Не надо было брать его к себе, — бормочет мама, и краем глаза Шивон видит, как Джимми поднимает взгляд, прислушиваясь. Это не нормально. — Почему она умерла? — спрашивает Джимми Шивон той ночью в их общей комнате. Она пожимает плечами. — Я не знаю, Джимми. Просто- это то, что люди делают. Они умирают когда приходит их время. — Но кто решает, когда приходит их время? Он говорит не как пятилетний, этот Джимми. Он звучит старше, страньше. — Бог, — говорит Шивон, выбирая самый простой ответ. Какое-то время Джимми молчит, хмурится, а потом говорит: — Но что такого сделала мама, что разозлило Бога? — Это- — Потому что она была шлюхой? Она никогда, никогда не хотела бы услышать слово «шлюха» из уст пятилетнего ребенка. Это неправильно. Боже, неудивительно, что мама ненавидит этого ребенка. — Нет, Джимми. Она… совершила ошибку. У неё случилась передозировка героином. Никто из них не уточнял, был это несчастный случай или нет. — И поэтому она должна была умереть? — Нет, это не так- это сложно, хорошо? Слишком сложно для ребёнка. Он перекатывается на бок, спиной к ней. Дуется. Она вздыхает и встаёт с кровати, опускается на колени рядом с тонким матрасом, на котором он спит. — Слушай, Джимми, мне очень жаль, — говорит она. Она касается его тонкого плеча, и он инстинктивно отстраняется. Когда его только сюда привезли, на нём были синяки. Она старается не думать об этом слишком много. — Джимми? — пробует она снова, убедившись, что голос мягкий, нежный, не угрожающий — трюк, о котором её мать и братья, кажется, не знают. Он перекатывается назад, наблюдая за ней. Его глаза кажутся слишком большими для этого лица. — У меня… нет ответов, — говорит она. Джимми улыбается, слабо и странно, и говорит: — Потому что ты слишком глупая. Она награждает его сердитым толчком и встаёт с кровати. — Мелкий выродок, — шипит она, и он снова поворачивается на бок. Молчит, даже не плачет, как бы сделал нормальный ребенок. Она проводит рукой по лицу и вздыхает, уже сожалея о толчке, оскорблении. Если бы он был нормальным, она бы просто обняла его и извинилась, и всё встало бы на свои места. Но… Он ведь не такой? Обычный? И она понятия не имеет, как бороться с этим. С ним. Может быть, они просто случайно нашли его в комнате тети Эммы, а может быть, он вообще не имеет к ним никакого отношения. Может это просто бродяга? Чертовски трудно поверить, что он является её двоюродным братом. 1986: Баллина Холл, Бакингемшир, Великобритания Хелен не смотрит на него. Однако делает это осторожно, поскольку она всё ещё Хелен. Она не идёт на открытые конфликты — настоящее дитя холодной войны. Вместо этого она борется исподтишка: тихо, незаметно, пока не становится слишком поздно — вот почему его жена так хороша в своей работе. И Себастьян поочерёдно смотрит на них, его пронзительные серые глаза отмечают каждое движение, каждую натянутую улыбку. Смотрит, но, слава богу, молчит. — Ну, как прошёл семестр? — спрашивает Хелен Себастьяна, прибегая к обыденности повседневной жизни, чтобы скрыть суматоху внутри. — Хорошо, — отвечает он, неловко пожимая плечами. — Хотя немного скучновато. Мой французский намного лучше, чем у других, я получаю пятерки вообще не прикладывая никаких усилий. Огастес пытается поймать взгляд Хелен. Она демонстративно игнорирует его. — Это замечательно, дорогой, — говорит она на автомате. — Можешь передать мне салат, дорогая? — спрашивает Огастес. Хелен спокойно берёт миску и передаёт её. — Держи, — произносит она самым холодным тоном. Краем глаза он замечает, как хмурится Себастьян, глядя на них. — Спасибо, — говорит он, и если его голос звучит холоднее, чем обычно, что ж, так тому и быть. Если уж она так настаивает на этой игре. — А ещё я поджёг спортзал, — говорит Себастьян. Хелен смотрит на Огастеса настолько остро, насколько это возможно. Происходит метание свирепых взглядов. — Повар проделал прекрасную работу, — замечает она, но с тем же успехом и теплотой в голосе могла сказать сдохни и отъебись. Стук заставляет их обоих отвлечься от своих тарелок. Себастьян вскакивает, его блюдо падает на пол. — Какой смысл мне приезжать, если вы всё время меня игнорируете? — спрашивает он дрожащим от гнева голосом. — Вам следовало просто оставить меня в школе. — Никто не остаётся на каникулах в Итоне, — вырывается у Огастеса прежде, чем он успевает подумать, действительно ли это хорошая идея. Льдисто-серые глаза Себастьяна обращаются к нему, и Огастес испуганно моргает. В последний раз он встречал такую ​​враждебность у шпиона КГБ во время допроса. — Ах, ну что же, рад, что мы это прояснили, — говорит Себастьян с сарказмом, не соответствующим его возрасту. — Не дай бог, я ещё хоть раз подумаю, что вы действительно хотите чтобы я был здесь. Kar hii- — Английский, — отрезает Хелен. Себастьян бросает на неё короткий взгляд. — Нахуй. Это, — говорит он, чётко произнося каждое слово, а затем разворачивается на каблуках и убегает прочь. — Это всё возраст, — пытается успокоить Огастес. Хелен холодно оглядывается на него и продолжает жевать мясо со странным обиженным видом. 1988: Черчтаун, Дублин, Ирландия Он не такой, как она ожидала. У них он не первый приёмный ребенок, все остальные были злые, грубые, недоверчивые. Маленькие комочки гнева, набрасывающиеся на всё и вся, жёстко и бесстыдно; чаще кричащие, чем нет. Джимми, напротив, тихий и спокойный, собранный, внимательный. До сих пор вёл себя очень хорошо. Хоть он и крайне недоверчивый — со столь пристальным вниманием на неё ещё никогда не смотрели. — Ты умеешь читать, дорогой? — мягко спрашивает Элейн. В бумагах сказано, что ему десять лет, но он выглядит моложе, а она научилась никогда не предполагать. — Конечно, чёрт возьми, я умею читать, — говорит он с взрослым пренебрежением, которое смешно смотрится на его бледном маленьком личике. Вот вам и вежливость — хотя ругательство не звучит как-то особенно злобно; больше похоже на то, что он думает, будто ругань — это просто часть повседневной речи. — В этом доме мы не используем плохие слова, — говорит она всё так же мягко. — Не мог бы ты попытаться впредь учитывать это, пожалуйста? Его тёмные глаза бегают по её лицу. — Попытаться? — тихо повторяет он. Сомнение? Удивление? Или издёвка? — Да, попытаться, — улыбается она. — Иногда трудно перестроиться. Мы знаем, дорогой. Он бросает на неё крайне недоверчивый взгляд. Да и кто его за это осудит? Родился и вырос в наркопритоне, заброшенный и недокормленный, а затем отправленный к жестоким родственникам… Где бы он научился доброте или доверию? Она прокашливается. — Ну что, покажешь? Как ты читаешь? Он кивает. Она протягивает ему книгу. Это одна из тех простых книг для дошкольного чтения на тот случай, если он солгал о своих навыках. Впрочем, было бы не удивительно. Он бросает взгляд на книгу, и его губы кривятся. Его глаза встречаются с её глазами — они тёмные, враждебные и ничего не выдают — и он отталкивает книгу в явном жесте презрения. — Разве ты не- — начинает она, но прежде чем успевает закончить, он встаёт. Он подходит к книжному шкафу, вытаскивает книгу и возвращается к столу. Она с любопытством смотрит на его выбор. Мильтон. Она улыбается. — Я думаю, это слишком- Он раскрывает сборник где-то посередине. — Таким образом, эти два Импаради не в объятиях друг друга, — зачитывает он, не колеблясь ни секунды. — Более счастливый Эдем насладится блаженством за блаженством, а я устремлён в ад, где ни радость, ни любовь, но неистовое желание среди других наших мук не в последнюю очередь, еще не утолённое болью тоски сосен- — он останавливается и смотрит на неё. — Это Люцифер, — поясняет он. — Завидует Адаму и Еве, которые получают блаженство, радость и покой, в коих ему было отказано, которые имеют возможность любить, в то время, как он может только желать, но и желания его никогда не претворяются в жизнь. Мильтон не очень хорошо справляется с тем, чтобы сделать дьявола антипатичным, не так ли? Она пялится на него. Он смотрит в ответ, на его губах появляется лёгкая ухмылка. Дверь распахивается, и входит Майкл. Джимми вскидывает голову с той типичной сверхнастороженной бдительностью, которую она видела у многих детей, подвергшихся насилию. — Всем привет, — говорит Майкл, улыбаясь. — Как дела? — Джимми читает мне «Потерянный рай», — сообщает она, и челюсть Майкла отвисает от удивления. *** Они решают проверить IQ Джимми. В меру своих возможностей они пытаются ему это объяснить, но он считает затею сомнительной. — Что, если я завалю тест? — спрашивает он. — Ты не можешь завалить его, Джимми, — объясняет Майкл, терпеливый и добрый. — Это больше похоже на измерение роста. Нам просто нужно знать как быстро ты соображаешь, чтобы мы могли отправить тебя в правильную школу, найти для тебя подходящих учителей. Хорошо? В конце концов он соглашается. Психолог проводит в гостиной с Джимми наедине целый час, а потом выходит и говорит им, что ей придётся вернуться с другим тестом. — Что-то не так с этим? — обеспокоено спрашивает Элейн. Майкл сжимает её плечо. — Нет, проблема не с тестом. Дело в нём. Элейн резко вдыхает. — Что- — Не проблема проблема, конечно, — спешит пояснить психолог. — Не нужно беспокоиться. Просто… Ох, тест, который он сейчас решал, предназначен для детей от шести до шестнадцати лет, но для Джимми он оказался слишком простым. Он получил максимальные баллы, но я не очень уверена в надёжности результата. Возможно, ему лучше подойдёт вариант для взрослых. Элейн берет Майкла за руку. — Значит, вы хотите сказать, что он… — Одарённый, да. Мне придётся дать ему ещё один тест, прежде чем мы точно узнаем в какой степени но… — она снова улыбается. — У вас определённо очень умный парень. По крайней мере, говоря когнитивно, на несколько лет опережает своих сверстников. — Ага, — говорит Элейн, немного сбитая с толку. Психолог пожимает им руки и уходит, прихватив свой портфель. Майкл обменивается с ней взглядом. — Так вот. Она подносит палец ко рту. Майкл кивает, в его глазах мелькает что-то грустное. Она подходит к двери в гостиную и резко распахивает её. Джимми не успел добраться до своего стула, хотя упорно пытается притвориться невиновным, небрежно оборачиваясь и бросая на них вежливо заинтересованный взгляд. — Тебе не обязательно было подслушивать, дорогой, — говорит Элейн, и его взгляд заостряется. — Если хочешь что-то узнать, можешь просто спросить. Он снова улыбается. Это некрасивая улыбка, особенно для мальчика его возраста. — А зачем вам говорить мне правду? Её сердце словно пронзает крошечная раскалённая игла — ему десять лет, чёрт возьми, он не должен быть настолько циничным. На самом деле никто и никогда не должен быть настолько циничным. — Потому что мы здесь, Джимми, — спокойно говорит Майкл. — Мы не лжём. Он смеётся, громко и визгливо. — Все врут. Но хорошо. Расскажите, что она сказала. Она хочет попросить его добавить пожалуйста, прежде чем отклонить просьбу. Всему своё время. — Тест тебе не подходит. Его глаза сужаются, и что-то вроде паники пробегает по лицу. — Почему? — Ты слишком умён для него, — говорит она, пытаясь улыбнуться ему. — Ой, — задумавшись, он откидывается назад. — Значит, вы не… — он стушёвывается. Нерешительность такого рода она видела и раньше. Она пересекает комнату и опускается на одно колено перед ним. Он опускает глаза, избегая её взгляда. — Милый, — твёрдо говорит она, — мы не бросим тебя и не отправим обратно. Мы будем заботиться о тебе столько, сколько сможем. Я обещаю. Хорошо? — она приподнимает его голову выше. Его тёмные глаза кажутся мёртвыми, плоскими, холодными. Ей приходится подавить дрожь. — Все уходят, — говорит он и убирает её руки со своего подбородка. — Это человеческая натура. 1989: Белгравия, Лондон, Великобритания Пиджак Огастесу мал. Минуло слишком много времени с тех пор, как он надевал его в последний раз, на похороны своей тети что были три года назад. Теперь он не может как следует застегнуть пуговицы, а желудок напрягается от ткани. Это раздражает. Хелен всегда так ценила его стиль, аккуратность, с которой он одевался. Кажется неправильным, что здесь, сейчас, он выглядит неряшливо. Огастес кивает викарию, его утешительные слова пролетают мимо, и вздыхает, когда тот снова уходит. Слова кажутся мусором. Изображения воспринимаются лучше: фотография, на которой она улыбается так, как не улыбалась годами; бледные лилии; сдержанные стильные памятные открытки… Как она и хотела. Он оглядывается. Здесь пока никого, кроме одного-двух человек из похоронного бюро, а также помощника священника. И Себастьяна, конечно, тот бездельничает за одним из столиков, разглядывая украшения, словно собирается их украсть. Словно чувствуя, как на него смотрит отец, он поднимает голову. Взгляд Огастеса встречается со взглядом его сына. Он ищет любые следы эмоций, всё, что показывает горе, сожаление, гнев, но ничего не находит. Нет, что-то всё же есть. Когда Себастьян видит, что Огастес наблюдает за ним, его губы кривятся в усмешке. Отвратительно. Двери открываются, начинают входить люди, и Себастьян выстраивает на лице выражение сдержанной скорби, но Огастес достаточно хорошо разбирается в маскировке и распознаёт ювелирно выполненную подделку. *** Он находит Себастьяна после церемонии на улице, прислонившимся к стене и курящим. Когда подходит Огастес, тот поднимает глаза, но даже не удосуживается спрятать сигарету. Он снова вырос, потерял немного своей прежней худобы. Четырнадцать, но выглядит ближе к восемнадцати. У него рот Хелен, выразительный, с полной нижней губой и её высокие скулы. Однако квадратная челюсть от Моранов. — Отец, — спокойно говорит Себастьян. — Что-то случилось? — Почему ты снаружи? — Нужно было побыть с самим собой, — он кивает на зал позади них. — У меня от этого племени мурашки по коже. — Это твоё племя, — холодно произносит Огастес. Себастьян смотрит на него. — Правда? — спрашивает он, а затем подносит сигарету к губам. — Брось её. Себастьян роняет сигарету и без возражений тушит ботинком. Его глаза сухие. Голос спокойный, поза расслабленная — как будто они просто болтают на обычной вечеринке, а не… — Твоя мать мертва, — прямо говорит Огастес. Себастьян пожимает одним плечом. — Знаешь ли, я был там, на церемонии. — Она была твоей матерью. — Серьёзно? — он смотрит на Огастеса. Его глаза серые, цвета камня, бесстрастные и холодные. — Я едва мог вспомнить её лицо в тот первый год в Итоне. Посмотри правде в глаза, отец, вы не очень хорошо справились с ролью родителей. — Прояви к ней немного уважения, — требует Огастес. Его горе, наконец, начинает прорываться сквозь поверхность, и он не хочет этого показывать, только не перед Себастьяном и его пустыми безжалостными глазами. Себастьян смеётся. — За что? За то, что меня родила? Стопроц не за то, что вырастила, потому что вы решили отдать это на аутсорс. Крайне расчётливый ход, должен заметить. — Мы не должны были тебя заводить, — выпаливает Огастес. Себастьян замирает. — Ага, — говорит он через несколько мгновений, его лицо всё ещё ничего не выражает. — Согласен. 1990: Тринити-колледж, Дублин, Ирландия Когда она входит в класс, в нём присутствует всего несколько студентов, но, опять же, ей нравится приходить пораньше, раскладывать свои вещи. Студенты, следящие за тем, как она возится и готовится к началу занятия, заставляют её нервничать. Не то чтобы «Динамика звёздных систем» являлась популярным курсом. Она ставит сумку на стол, оглядывается и замирает в удивлении. Дверь в подсобку открыта, и, как она видит, там что-то шевелится. Она удивлённо моргает. Студенческий розыгрыш? Обычно она не является мишенью, но зачем ещё кому-то прятаться в подсобке во время лекции? Она приближается и осторожно толкает дверь. — Здесь кто-то есть? Ответа нет. Она входит внутрь и включает свет, смотрит по сторонам. Нет ни притаившихся студентов, ни каких-либо диких животных, ни воздушных шаров, ни взрывающегося оборудования. Вместо всего этого — мальчик, полуспрятавшийся за стопкой картонных коробок с блокнотом на коленях. Он смотрит на неё, застыв, как олень, пойманный в свет фар. — Привет, — говорит она, улыбаясь, и надеется, что улыбка выглядит обнадёживающе: она никогда не ладила с детьми. Он моргает. — Привет? — Потерялся? — спрашивает она. — Ты посетитель? — Да, — отвечает он. А после добавляет, — Нет. Я… я хотел бы послушать. Она наклоняет голову набок. — Лекцию? Мальчик выглядит молодо: десять, одиннадцать, что-то в этом роде? Слишком молод, чтобы быть здесь. — Это будет слишком сложно для тебя, парень. Он качает головой. — Я был здесь и в прошлые разы — не надо, не доносите на меня, пожалуйста, — добавляет он, увидев её испуганную реакцию. — Но зачем? — спрашивает она. Он ребёнок, а это даже не вводный курс; её лекции не должны быть понятны никому, кроме людей с углублёнными знаниями теоретической физики, математики и астрономии. — Потому что это интересно. Он блефует. Разве не так? Должно быть. Но какого чёрта ребёнку его возраста прятаться в шкафу во время лекции по астрономии? Он закусывает губу. — Вы мне не верите. — Милый, ты слишком молод, чтобы- Он протягивает ей свой блокнот. Она берёт его после секундного колебания и перелистывает страницы. Она смотрит на него. Обратно в записи. Это его почерк, детский почерк, круглый и не совсем устоявшийся, но — это что, шутка? Если да, то очень продуманная. — Это ты написал? — Да, — он забирает блокнот назад. — Сегодня по плану уравнения Власова, не так ли? Я знаю, что меня здесь не должно быть, но… Она кивает. — Хорошо. Продолжай слушать. И лицо ребёнка расслабляется. *** После лекции она возвращается в офис. Мальчик всё ещё там, собирает свои вещи. — Ну и, что думаешь? — спрашивает она. — Интересно, — он не отрывается от своей сумки, опустив голову, избегая её взгляда. Застенчивый? — Ты всё понял? — с любопытством спрашивает она. Он бросает на неё быстрый взгляд. — Разумеется. Блеф? Нежелание признать своё невежество? Ни за какие коврижки, чёрт побери, он не смог бы понять всю её лекцию. — Могу ли я посмотреть твои записи? — спрашивает она. Он поднимает взгляд, изучает её, затем достает блокнот из сумки и протягивает, стараясь не коснуться её руки. Он не доверяет ей, внезапно понимает она. Он напоминает ей пса её сестры, которого они взяли из приюта. Пугливый, осторожный и подозрительный, как будто он постоянно ожидает побоев. Она поворачивается к блокноту. Первые несколько страниц — это просто конспекты лекций, похожие на те, что делают её взрослые студенты, хотя довольно много слов написано с ошибками фонетического генеза. Хотя последние несколько страниц… — Я- я думал наперёд, — нервно произносит мальчик. — Вижу, — она переворачивает страницу. — О, кстати, можешь оставить книгу себе, — добавляет она, всё ещё хмурясь над заметками. Это… Но этого не может быть, правда? — Какую книгу? Оторвавшись от записей, она смотрит на него. У него снова пугливый щенячий взгляд, он наблюдает за ней так, будто готовится сбежать. — Ту, которую ты стащил из моей сумки, пока я была на улице во время перерыва. Он продолжает пялиться на неё. — Можешь оставить её себе, у меня есть ещё один экземпляр в кабинете, — она улыбается. — Но только если я смогу оставить себе это, — добавляет она, размахивая блокнотом. Осторожный взгляд превращается в хмурый. — Зачем? — В качестве обмена? Я исправлю твои записи, если ты- — Зачем? — снова говорит он, и его голос внезапно становится жёстким и звучит гораздо более по-взрослому, чем она ожидала от мальчика в этом возрасте. Поэтому она решает сказать правду: — Здесь могут имеются материалы, подходящие для публикации. Он открывает рот, снова закрывает. Быстро моргает, затем облизывает губы. — Конечно, она должна выйти под моим именем, — продолжает она. — Никто не воспримет всерьёз теории десятилетнего мальчишки, но если я смогу… — она умолкает. Жёсткая, жестокая улыбка появляется на лице мальчика. — О, — говорит он, а потом смеётся. — О. Вот зачем. Должен был догадаться. Она опускает блокнот, на неё накатывает тревога. Он всего лишь ребенок, нет причин бояться, но… Он ведь не просто мальчик, не так ли? Заметки в её руках доказывают это. — Что? — Я не против, — говорит он, пожимая плечами. — Я не особо заинтересован в карьере в академических кругах, так что вперёд, воруйте мои идеи сколько хотите. Дайте мне знать, насколько впечатлятся ваши коллеги. — Я- это не воровство, — начинает оправдываться она, — Я только хотела- Он фыркает. — Пожалуйста, избавьте меня от лжи, мне её и без вас достаточно. Берите, что хотите, мне всё равно. — Почему? — спрашивает она. И теперь его очередь выглядеть удивлённым. — Что? — Если тебя не интересуют учёные, если тебя не волнуют публикации, почему ты здесь? Что-то мелькает в его глазах, но быстро скрывается. — Мне нравится учиться, — отвечает он. — Тогда почему именно астрономия? — спрашивает она язвительно, потому что не осознаёт, не понимает его. — Почему бы не что-то другое? Языки, инженерия, что-то, что ты сможешь использовать? — Потому что это… — он колеблется, отводит взгляд. Как будто ему неудобно. — Продолжай, — просит она, пытаясь его успокоить. — Обещаю, что не буду смеяться. — Вы не можете этого обещать, — говорит он, и снова эта жёсткая насмешливая улыбка. — И, ну, астрономия… Это что-то чистое. Неприкосновенное. — он смотрит на неё, до смешного серьёзный. — Что-то вне нашего контроля. Что-то, чему похуй на человечество. Мы все можем вымереть, а планеты будут вращаться. — он снова улыбается. — И это нечто мощное, разумеется. — Мощное? — О, да ладно. Только не говорите мне, что вас не потряхивает, когда вы изучаете чёрные дыры. Это же всепожирающая энергия. — Я… честно не думала об этом в таком ключе, — говорит она, хмурясь. Застенчивый, решила она сначала, но это- совсем другой уровень. — Да, не думали, — он перекидывает рюкзак через плечо и поворачивается. — Я вернусь на следующей неделе, — как бы между делом говорит он. — Кто знает, может быть, у меня появятся ещё какие-нибудь интересные теории для ваших публикаций. — Буду рада. Он делает паузу и оглядывается через плечо. — Что, простите? — Буду рада, приходи, — снова говорит она. — Есть у тебя теории или нет. И я приду пораньше, если хочешь. — Зачем? — немедленно спрашивает он. И снова подозрение. — Затем, что если у тебя появятся вопросы, я смогу на них ответить. Его тёмные глаза скользят по её лицу, рассекая его с такой резкостью, что она чувствует себя более чем неловко. И вдруг он поворачивается и исчезает в коридоре. Она дрожит. Страшный парень. 1991: Итонский колледж, Беркшир, Великобритания — Увидимся на следующей неделе, — говорит Дана, — и не забудьте, пятая глава! И ребята выходят из комнаты. Она склоняется над столом и убирает бумаги в сумку. У неё немного болит горло, что может оказаться проблемой. В прошлом месяце пришлось отменить часть занятий, потому что у неё пропал голос. Просто ещё одна причина для беспокойства. Господи, её жизнь сущий беспорядок. — Боюсь, я позволил себе немного вольности и перевыполнил план, — сообщает ленивый голос рядом с ней. Она стискивает зубы и выпрямляется, проводя рукой по волосам. Моран стоит у её стола, руки в карманах, улыбается. — Прошу прощения? — произносит она, как она надеется, строгим учительским тоном. Судя по его весёлой улыбке, это не сработало. — Пятая глава. Я немного… втянулся, полагаю, и всё прочитал. — Правда? — скептически спрашивает она. — И что вы думаете? — Честно? — он пожимает плечами. — Что Толстой не умеет описывать женщин. — Серьёзно? — прядь её волос снова вырывается, и она заправляет чертовку за ухо. — Как так? — В своей жизни они вращаются исключительно вокруг мужчин, у них практически нет собственных мотивов. Я имею в виду, конечно, — он взмахивает рукой, — вы можете возразить, что в то время была эпоха дискриминации женщин и запрета на их автономию, и все такое, но… Выглядит как женоненавистничество. — Вы это взяли из книги? — весело спрашивает она. Моран смеётся. — В мои домыслы сложно поверить? — Шестнадцатилетний юноша, обсуждающий феминистский подтекст русской литературы? Немного. — Вы не должны быть столь предвзяты, — говорит он, осуждающе цокая языком. — Значит, он вам нравится? Толстой? — Он… блестящий писатель, чей ход повествования и- — Я не это имел ввиду, — с лёгкой улыбкой прерывает он её. — Хорошо, — говорит она, улыбаясь в ответ. — Нет, он мне не нравится, и я с вами согласна. Если вы не вычитали этот комментарий в книге, вы могли почерпнуть его из моих лекций. — Клянусь, я этого не делал, — говорит он, невинно поднимая руки. — Просто… Ну, хоть раз я хотел бы увидеть выдуманную женщину, которая не зацикливается на том, что мужчины думают, чувствуют или делают с ней. — Тогда почитайте Джанет Уинтерсон. — Я читал, — снова улыбается он. Он не выглядит на шестнадцать. Он выглядит старше. Он звучит старше. Как будто он совершенно другого вида, нежели юноши в его классе. — Хотя, — продолжает он, сверкая глазами, — может быть, я говорю не с тем человеком. — Прошу прощения? Он опирается о стол и кладёт руку на поверхность, недалеко от того места, где покоится её рука. — Ну, вы преподаёте в школе для мальчиков, так что, может быть, вы просто очередная женщина, чья жизнь полностью вращается вокруг жизни мужчин. — Я не выдумка, — говорит она, улыбаясь. — И вы действительно считаете, что все мои интересы вращаются вокруг вас? — И вашего мужа, разумеется. Улыбка сползает с её лица. — Имейте в виду, — говорит он, не сводя с неё взгляда, — с равным успехом это можно рассматривать как силу. Иметь вокруг себя всех этих мужчин, иметь возможность влиять на их жизнь… — Я… Его рука приближается к ней. — Или вы не чувствуете себя сильной, Дана? — мягко спрашивает он. Она пялится на его руку. Шестнадцать, пытается вразумить себя она. Шест-блять-надцать, возьми себя в руки. — La belle dame sans merci, — добавляет Моран, безупречно произнося по-французски. Она поднимает на него взгляд. Он смотрит на неё слишком пристально; она не помнит, чтобы когда-нибудь её так изучали. — Значит, вы не отставали на уроках французского? — наконец выговаривает она. — Очередная женщина, которая полностью определяется её отношением к мужчинам. Но, думаю, я предпочитаю именно её. Он снова улыбается, глядя на неё из-под ресниц, и перемещает руку. Его мизинец касается её. Это похоже на электрический разряд. Вот уже пять месяцев у неё не было секса с Фрэнком, и она даже не возражает, не скучает по мужу, пыхтящему на ней сверху. Но это? — Я уверен, что вы способны сопереживать, — продолжает Моран. Его ноготь медленно скользит по её пальцу. — Умеете сбивать мужчин только улыбкой, взглядом… — Я не такая, — говорит она. Шестнадцать. Ребёнок. Вдвое моложе тебя. Не смей. Однако он ведёт себя не как ребёнок. — Нет? — говорит Моран, и… и нахальный маленький засранец опускается перед ней на колени. Она ахает и бросает быстрый взгляд на дверь — закрыта, ключ повёрнут. — Поднимайтесь, — шипит она. — Не наслаждаетесь ощущениями? — спрашивает он, сверкая глазами. Его руки опускаются на её колени, и она почти стонет от прикосновения. Фрэнк никогда не заставлял её чувствовать что-либо даже близкое к этому. Она ловит ртом воздух. — Вы слишком- — Тсс, — он наклоняется, его дыхание согревает её кожу. — Хватит думать об этом. Он прижимается губами к коже чуть выше её колена, ниже края её практичной юбки, и она вздыхает, закрывая глаза. Она всегда насмехалась над этими викторианскими героинями, падающими в обморок от одного только поцелуя руки, от случайного прикосновения, но, боже, теперь она понимает. Руки Морана медленно скользят вверх. — Если- — начинает она предательски дрожащим голосом, — если это какое-то пари, клянусь богом- Он смеётся, дыхание щекочет короткие волоски на её бедре. — О, прошу вас. Думаете, я хочу произвести впечатление на них? Да мне на них плевать. — Тогда- тогда почему? Она откидывается на руки и пытается, честное слово, пытается отстраниться. Смотря вверх на неё, он проводит большим пальцем по кромке, где её бедро переходит в промежность, его странные светло-серые глаза темнеют от похоти. — Потому что я хочу вас, — просто говорит он. И она закрывает глаза. 1991: Церковь Святого Николая, Голуэй, Ирландия В церкви находится парень. Не то, чтобы это было так уж необычно. Посетители бывают здесь довольно часто: люди, ищущие совета у своего священника вне богослужений, или переживающие вечерний кризис веры, или внезапно обнаруживающие неудержимую потребность исповедаться — всё это уже случалось. Но эти посетители, как правило, немного старше, чем парень, уставившийся на распятие. Ричард незаметно кашляет. Мальчик бросает на него короткий взгляд, и Ричард узнаёт нового приёмного ребенка Мэри. В последние несколько недель парень является постоянным посетителем церкви. По-видимому, он очарован картинами, церемониями, ритуалом. А также жаждет богословских дискуссий, когда у Ричарда находится на это время. Мозговитый парень. Насколько Ричард понял, пытается убедить Мэри дать ему конфирмацию. Он подходит к парню и становится рядом с ним, глядя на Христа. — Задумывались ли вы когда-нибудь, как это выглядит для посторонних, Отец? — спрашивает Джимми. — Что мы повесили изображения измученного умирающего человека и стали праздновать сие событие? Типичный для него вопрос. Всегда остроумный и проницательный и самую малость вызывающий. — Все изображения выглядят странно вне контекста, Джимми, — говорит Ричард. — И мы не празднуем ни страдания, ни смерть- — Нет, мы празднуем жертвоприношение. Просто сумасшествие, если спросите меня. Он смотрит вверх. Словно бледный, темноволосый ангел, мудрый не по годам, несущий с собой гнев и горе и тщательно это оберегающий. У всех приёмных детей Мэри имеется особый ореол, нанесённый их прошлым, но никто из них не носил его с собой так, как Джимми. — Иисус Христос умер за наши грехи, — говорит Ричард. — Распятие просто напоминание о них. Его жертва, как ты и сказал. Это то, что мы должны помнить, уважать. Высший акт любви. — Что, смерть? — спрашивает Джимми со странным взглядом. — Боль? Любовь есть подвержение пыткам? Ричард тщательно обдумывает слова, прежде чем сказать: — Это значит взять на себя чьё-то бремя, разделить и помочь нести его. — О, так вот в чём дело, — голос Джимми звучит почти насмешливо. — Хорошо, ладно, но что насчёт мучеников? Это восхваление страданий, иного толкования нет. Ричард прячет улыбку. Манера Джимми изъясняться кажется более подходит для сварливого академика средних лет, нежели для высокого пронзительного голоса двенадцатилетнего мальчика. — Речь идёт о сознании греховности, — говорит Ричард. — И вере. И снова, о любви. В каком-то смысле это доказательство любви и преданности. Джимми корчит лицо. — Если вам интересно моё мнение, готовность страдать ничего особенно не доказывает. Кроме мазохизма, разумеется. — Значит, ты не веришь, что любовь может заставить кого-то отречься от всего? — спрашивает Ричард, глядя на Джимми. — Что кто-то готов пройти через боль и страдания ради того, что он любит? Джимми усмехается. — Это красивая легенда. Ричард поражённо моргает. За те недели, что он успел познакомиться с Джимми, парень всегда был вежливым, учтивым, умным, стремящимся учиться. Этот злобный сарказм, эта жестокость — нечто совершенно новое и довольно тревожное. Мальчик потерян больше, чем считает. — Так что насчет покаяния? — резко спрашивает Джимми. — Разве всё дело не в этом? Если мы достаточно страдаем, если наша боль достаточно глубока, мы можем получить прощение. Грехи смыты. Он смотрит на Ричарда, его глаза пылают. Такие мрачные глаза. — От каких грехов должен быть освобождён такой мальчик, как ты? — мягко спрашивает Ричард. Джимми смеётся. — Вы понятия не имеете, что я натворил, Отец, — он приходит в себя и снова смотрит на Христа. — Так или иначе, некоторые грехи простить невозможно, не так ли? Некоторые вещи настолько плохи, что даже крови и слёз Иисуса недостаточно, чтобы смыть их. — Это… — колеблется он, — смертные грехи, но и они могут быть отпущены, если сокрушение истинно, а умысел чист. Тебе не о чем беспокоиться, парень. — Действительно? — мягко произносит Джимми, всё ещё взирая на лик Христа. — Джимми… — он успокаивающе кладёт руку на плечо Джимми. — Ты не- — Убрал нахуй свои лапы. Ричард замирает. Он чувствует, как каменный взгляд Христа пронзает насквозь. Некоторые грехи простить невозможно. — Думаете, я не знаю? — продолжает Джимми с жёсткой улыбкой на бледном лице. — Что вы вытворяете с мальчиками-прислужниками в ризнице? Ричард открывает рот, но не издаёт ни звука. — Что ж, я не собираюсь становиться одним из их числа. Так что убрал нахуй свои лапы. Но Ричард всё ещё не может пошевелиться, он слишком потрясён, пригвождён к полу. — Славно. Позвольте вас простимулировать, — говорит Джимми, не сводя тёмных глаз с Ричарда. — В ином случае, я завтра же позвоню в службу защиты детей. И СМИ. Расскажете всем им об одном из тех благородных скромных приходских священников, который является серийным растлителем малолетних. Думаете, вы переживёте грядущий скандал? Поддержит ли вас Церковь, защитит ли? Если они этого не сделают, вы запросто окажетесь за решёткой. А известно ли вам, отец, что там делают с педофилами? — Что? — сипит Ричард. — Вы слышали, — говорит Джимми, и его губы растягиваются в лёгкой улыбке. Ричард качает головой, совершенно сбитый с толку, хватается за единственную соломинку, которую он всё ещё видит. — Кто тебе поверит? — говорит он, ненавидя себя за это. — Приёмный ребенок, неизвестно чей сын? — Проверим? — интересуется Джимми, улыбка исчезла с его лица, а глаза мертвы. И Ричард медленно убирает руку. Джимми засовывает руки в карманы и оглядывается на Христа, словно обращаясь к статуе. — Хотите узнать секрет, Отец? — спрашивает он, улыбаясь, ледяная угроза полностью исчезла, будто бы её и не было. — Мне плевать на искупление. Я не хочу любви божьей — что Бог вообще для меня сделал? Бог поимел меня ещё до моего рождения, так почему я должен хотеть иметь нечто общее с этим ублюдком? — Т-ты… — Ричард заикается, совершенно растерянный. — Он- — Что, не можете найти утешительных слов? Нет ссылки на Иова? Позвольте мне сказать вам кое-что, Отец: если Бог усложняет жизнь тем, кого любит, Он должен невъебенно боготворить меня. Он сплёвывает на пол. — Да смилуется Господь над твоей душой, — торопливо произносит Ричард привычные молитвы: единственное, что приходит ему в голову. И здесь они как нельзя кстати, — если кому-то и нужна милость Божья, так это этому мальчику, этому потерянному, раненому ребёнку. Но Джимми только смеётся, гогочет так, будто Ричард пошутил. 1992: Баллина Холл, Бакингемшир, Великобритания — А в нём что-то есть, — сообщает Рейчел. Огастес поднимает взгляд. — Вы о чём? — О вашем сыне. Ему шестнадцать? — Вот-вот исполнится семнадцать. — Выглядит старше. — Он знает об этом, — сухо говорит Огастес. Они переводят взгляд на толпу, собравшуюся в главном зале. Толпу переговаривающуюся, жонглирующую бокалами с шампанским и канапе. Себастьян проник в небольшую группу, стоит плечом к плечу с послом Швеции. Он легко смеётся, источая обаяние. — У него харизма Хелен, — говорит Рейчел. — Её подход к людям. — К сожалению, Хелен не давала на то разрешения. — Я наслышана об этом, — с ухмылкой произносит она. — Ваш сын окружён всевозможными интересными скандалами. А ещё я слышала, что он перешёл от однокурсников к преподавателям — или это просто подлые сплетни? Огастес пожимает плечами. — Себастьян, кажется, слишком рано расцвёл. Упомянутого преподавателя, конечно же, уволили. — И никакого наказания для него? — Он уже не ребёнок. И к тому же мало что считает наказанием. Себастьян просто не- — он прерывается. Рейчел улыбается. — Чувствителен к власти? — Что-то в этом духе. — Итак. Очарование Хелен. Ваш аналитический склад ума: я читала некоторые его школьные сочинения, они впечатляют. Самоуверенность вашей матери, очевидно, достаточно только взглянуть на него, чтобы это заметить. А также- — Вспыльчивость моего тестя. — Правда? Его легко разозлить? Огастес оглядывается назад. Группа всё ещё там, но Себастьян исчез. Он хмурится, затем качает головой. — Зависит от того, что вы подразумеваете под словом «легко», — говорит он, снова поворачиваясь к Рейчел. — У него имеется гордость, у этого Себастьяна. Не любит, когда над ним смеются. А когда велишь ему что-то сделать… Ну, да поможет вам Бог. — Забавно, — Рейчел наклоняет голову. — Лично мне он кажется очень сдержанным, спокойным подростком. — Сдержанный ещё куда ни шло. Спокойным его не назовёшь. Он просто очень хорошо скрывает то, что чувствует. — Полезное качество, — она делает глоток портвейна из своего бокала, наблюдая за ним. — Мы думаем о его найме. — Себастьяна? — он смеётся. — Удачи. — Вы не считаете, что он подходит для этой работы? — О, его потенциал огромен. Но он, скорее всего, продаст секреты русским просто нам назло. — Значит, всё-таки ещё ребёнок. — К моему сожалению, — Огастес снова осматривает комнату. Никаких признаков наличия Себастьяна: вероятно, вышел покурить. Хотелось бы надеяться. Может, пошёл подлить водки в пунш, посолить икру, выкинуть какой-нибудь иной подростковый пранк в этом духе — не впервой. — Видели ли вы жену посла, Огастес? — спрашивает Рейчел, хмурясь. — Боюсь, что нет. Прошу прощения… Он оставляет Рейчел искать свою добычу и идёт на кухню. Себастьяна там нет, и никто из персонала не может утверждать, что видел его. В саду его тоже нет. Обе ванные комнаты на первом этаже пусты. Огастес возвращается внутрь и отправляется наверх. Поднялся бы он тоже? Спрятал бы запас марихуаны на чердаке? Он мог бы сделать что-то подобное. Или, конечно, разместиться в одной из гостевых спален — что более вероятно, там весьма уютно. Он открывает дверь. Раздается визг — ах, так вот куда пропала жена посла. Она торопливо натягивает платье и выбегает из комнаты, скрываясь в безопасности ванной, чтобы спасти то, что осталось от её достоинства. Кем бы ни был её возлюбленный, тот ведёт себя иначе. Он невозмутимо лежит на спине, брюки расстёгнуты, рубашка распахнута, а потом он приподнимается на локтях и- — Здоро́во, отец, — говорит Себастьян легко и дерзко. Ни следа смущения. — Оденься, — выдавливает Огастес. — Упс, извини, — он начинает застёгивать брюки. — Хорошо, что ты пришёл именно сейчас: думаю, через минуту она порвала бы мою рубашку. Настоящая тигрица, вот она кто. — Ты тупой, безмозглый мальчишка. Себастьян поднимает голову, улыбаясь. — Почему это? — Ты хоть представляешь, насколько это опасно? — рявкает Огастес. — А если она проболтается? — Такого не будет, — отвечает Себастьян, в высшей степени равнодушно. — А если узнает её муж? Что, если их брачный союз пошатнётся из-за того, что ты не мог перестать думать своим- — Членом? — весело предлагает Себастьян. — Подростковым либидо. — Он не узнает, — он спрыгивает с кровати и застегивает запонки. — Он будет слишком занят прикрытием собственных грешков. — Что, прости? Себастьян усмехается. — Только что отсосал ему за кухнями. Разве ты не любишь лицемерие? Огастес удивлённо пялится на него. — Ты… — Трахнул их обоих. Мне показалось забавным, — он заправляет рубашку. — Не смотри так потрясённо, — раздражённо добавляет он. — Не можешь же ты быть таким ханжой, каким хочешь казаться. — Как ты смеешь- — Что, мне следует испугаться? Тебя? — Себастьян одаряет отца ленивой улыбкой. — Увядающему реликту ушедшего века? Или- о, вот в чём дело? Я позорю матушкину- Огастес ударяет его тыльной стороной ладони. Себастьян сгибается, прикладывая руку к щеке. Он хрипит и выпрямляется, его глаза сверкают, и на мгновение Огастесу кажется, что сын нанесёт ответный удар. Но затем Себастьян смеётся. — Набрался смелости, да? — говорит он. — Последний раз ты бил меня семь лет назад. Вернулся к старым привычкам, отец? — Тебе хотя бы знакомо значение слова уважение? Он пожимает плечами: — Теоретически. Впрочем, не понимаю, как оно соотносится с тобой, — он касается своей щеки и морщится. — Объяснять это будет неудобно. — Ты отправишься в свою комнату. Тебе уже пора спать, не так ли? — Ауч, — он подхватывает свой пиджак и перекидывает через плечо. — Если Торбен спросит обо мне, передай ему мой сердечный привет, хорошо? Или прекрасная Метте; они, знаешь ли, идеальная пара. И он, насвистывая, выходит из комнаты. Огастес косится на смятую простыню. Его сын. Его передёргивает, и он спешно покидает комнату. Рейчел ждет его, улыбаясь, склонив голову набок. — Так вот куда она запропастилась, — отмечает Рейчел. — И, знаете, про её внебрачные связи раньше не было ни слуха. У вашего Себастьяна наверняка спрятаны козыри в рукаве. — Пожалуйста, не произносите это как комплимент, — устало просит Огастес. — Это может пригодиться, — пожимает плечами Рейчел, а затем хлопает его по плечу. — Расслабьтесь, Гас. Давайте напоим вас, чтобы вы забыли об адском отродье, коему доводится приходиться вам сыном. 1994: Воксхолл, Лондон, Великобритания Проблема с продвижением безопасного секса за пределами гей-баров заключается в том, что каждое тихое место вокруг непосредственно клуба, как правило, занято, и для быстрого перекура буквально не остаётся свободного места. Кэролайн останавливается у входа в переулок и щурится от тени. Хрюканья и стонов, конечно же, предостаточно для намёка на специфику заведения, и, в подтверждение этому, в тени она замечает двух прижавшихся друг к другу мужиков. Она разворачивается, намереваясь уйти и предоставить их друг другу, но на какой-то миг колеблется. И оглядывается. Запястья того, что стоит у стены, зажаты над головой, и среди стонов она слышит слабое «нет». Ей известно об играх, в которые вовлекаются люди во время секса, ролевые игры и тому подобное, но… Ещё она достаточно долго работает врачом, чтобы распознать настоящий страх, настоящую панику. — Стоп, — чуть громче произносит мужчина у стены. Второй мужчина не реагирует. Да, этого достаточно. — Эй, — кричит она. — Уши заложило? Они отстраняются и смотрят в её направлении. Она стоит в ореоле солнечного света, как ангел-мститель, пусть и в кожанке да в рваных джинсах. — Чего? — рявкает тот, что сверху. Кэролайн зыркает на него. — Он сказал нет. — А кто ты, его мамаша? — усмехается он. — Нет, но если ты сейчас же не съебёшь в закат, я позвоню своему другу-копу, и тебя арестуют. Он внимательно её осматривает, затем, очевидно, решает, что проблемы ему не нужны, и отступает, исчезая в темноте. Кэролайн поворачивается к пассивному парню и готовится поработать утешительной жилеткой — роль, в которой она никогда не была особенно хороша, но, бляядь, не может же она спасти его, а затем просто свалить, не так ли? Парень всё ещё стоит у стены, его грудь быстро поднимается и опускается вновь. Она делает несколько шагов ближе. — Ты как? — осторожно спрашивает она. Он отталкивается от стены и засовывает большие пальцы в передние карманы джинсов. — В норме. Кто вы, чёрт возьми? Он делает шаг навстречу, и свет падает на него. Он оказывается моложе, чем она ожидала. — Доктор Брэмуэлл, — коротко сообщает она. Он скользит по ней взглядом, странно внимательным. Похоже, нет нужды в утешительных похлопываниях по спине — либо так, либо он очень хорошо скрывает свое потрясение. — Что ж, не хочу вас разочаровывать, доктор, — лениво говорит он с явным дублинским акцентом, — но для этого клуба вы не подходящего пола. — А ты не того возраста, сынок. Сколько тебе лет? — Двадцать один, — настороженно отвечает он. Она фыркает. — Да я съем свои Doc Martens, если тебе хоть на день больше девятнадцати. — Если вам нужно подтверждение, у меня имеются документы. — Не в этом дело. Вали домой, сынок. Он подпрыгивает на каблуках. — У меня нет дома. — Тогда вали туда, где тебя ждут. — Ах, что ж, в этом-то и проблема, — он одаривает её улыбкой. — Видите ли, я собирался пойти домой с этим милым джентльменом, — он кивает в сторону переулка, — но это было до того, как вы прилетели на белом коне своей благородности, дабы вызволить меня из его злых когтей. Другими словами, вы украли мою ночлежку. — Он пытался тебя изнасиловать, — говорит она, немного сбитая с толку. Дитя лишь пожимает плечами. — И? Она удивлённо моргает и делает шаг ближе, щурясь, смотрит на него. Он вскидывает подбородок в жесте самозащиты. Он ещё моложе, чем она предполагала — шестнадцать? Семнадцать? Возможно, даже пятнадцать. Но она распознаёт взгляд в его глазах: ни иллюзий, ни верований, ни доброты, только насилие, власть и деньги. Как у детей, которых она видела в общественном медицинском центре Пекхэма. — Тогда найди шелтер, — предлагает она. Ещё один кривой оскал. — В этот час? Они давным-давно закрылись. — Раньше надо было думать, парень, — поправив сумочку, она разворачивается ко входу в клуб. — Значит, вы оставите меня здесь одного? — кричит он ей вдогонку. Тон насмешливый, но в нём кроется неподдельный намёк на панику. Она оборачивается, клятва Гиппократа вспыхивает перед её глазами. — Должен же у тебя быть хоть кто-то, у кого можно переночевать, — говорит она. Дитя пялится на неё чёрными, аки адская яма, глазами. — Никого нет, — категорично сообщает он. Она закатывает глаза и, проклиная собственную слабость, произносит: — Хорошо, можешь остаться у меня. *** В её квартире он, разодетый как есть (узкие джинсы и распахнутая жилетка, широкий ремень с заклёпками, низко наброшенный на бёдра; с размазанной подводкой для глаз, взлохмаченными волосами и мягкими полными губами), выглядит неуместно — одним словом, нимфетка. Он прав, один на улице он бы не выжил. — А какие гарантии, что ты не кокнешь меня во сне и не сбежишь со столовым серебром? — спрашивает она, уперев руки в боки. — У вас нет столового серебра, — рассеянно отвечает он. Он всё ещё осматривает комнату, не пропуская взглядом ни единой её безделушки, ни разбросанной одежды, ни книг, лежащих тут и там. — А у меня нет ножа, — он поворачивается и бросает ей кокетливую ухмылку. — Можете обыскать меня, если вам угодно. Она качает головой и идёт к дивану, на котором уже расстелено чистое бельё. — Поищу тебе одежду, а то от тебя разит, как из пивоварни. Ты пьян? — Нет. Что-то в его голосе заставляет её оглянуться. Он сбросил жилет, обнажив стройную бледную грудь, опёрся на руку, немного прогнулся в спине и опустил другую руку на ремень, обхватив промежность. Она смотрит ему в лицо. — Нет, — говорит она. Что-то мелькает в глазах ребёнка. — Не ваш тип, да? Не так уж важно. Закройте глаза и представьте кого-нибудь другого, — он облизывает губы. — Я хорош, знае- — Нет. Его взгляд ненадолго уходит в сторону, на дверь, прежде чем снова вернуться к ней. — Я чист. Во мне нет никаких наркотиков. — Ну, молодец, — она хмурится и тут до неё наконец доходит. Дети, которые всему знают цену. Которые считают, что за всё нужно платить. — Мне ничего не нужно взамен, — медленно произносит она. Его взгляд снова скользит по ней. У него действительно поразительные глаза, особенно подчёркнутые подводкой. Тёмные, голодные, требовательные. — Только внезапное повышение чувства собственного достоинства и полезности, — отмечает он с лёгкой жестокой улыбкой. — Добрый самаритянин, не так ли? Мне знаком ваш тип. — Удобно для тебя, не правда ли? — холодно говорит она, не признаваясь в том, что немного шокирована, немного ошеломлена столь грубым, но притом точным анализом. — Ничего не надо делать. — Надо только быть благодарным и хорошо себя вести, — он пожимает плечами. — Я делал вещи и похуже. — Верю тебе. А теперь дуй в ванную, а я пока достану тебе шмотки. Он лениво салютует ей и отправляется в ванную, джинсы уже наполовину спущены ему на задницу — она замечает, что нижнего белья нет прежде, чем за ним закрывается дверь. Ни капли стыда. Она копается в своей одежде и пытается найти то, что может ему подойти. Её вещи не назвать по-девчачьи модными, но всё же он намного стройнее и чуть ниже ростом. В конце концов она останавливается на старом спортивном костюме, который стал ей маловат. Она забрасывает находку на плечо и идёт стучать в дверь ванной. Звук льющейся воды прекращается. — Ага? — Одежда, — сообщает она. Дверь распахивается, и она вежливо отворачивается, вызывая у ребёнка очередной смешок. — Модняво, — саркастически отмечает он, забирая у неё одежду. — У тебя есть имя? — спрашивает она. — Джимми. А вы Кэролайн. Она удивлённо оглядывается через плечо — к счастью, он успел натянуть нижнюю часть костюма. — Как ты узнал? Он кивает головой через плечо. — Ваши рецептурные препараты. — А, вот как. Ладно, неважно. Можешь разложиться на диване. Он не особо удобный, но хотя бы лучше, чем на улицах. Он пожимает плечами. — Я привык спать где придётся. Бугристый диван для меня почти что верх роскоши. Она прикусывает язык, глуша в себе вопросы, которые хочет задать. Не её дело. — Я бы предложила тебе разделить со мной постель, но ты можешь неправильно понять, — говорит она вместо этого. Сказанное заставляет его хохотнуть. — Соблазнились таки? — Даже не близко, парень. — Хорошо, принято, — он плюхается на диван и натягивает одеяло до подбородка. — Спокойной ночи, Кэролайн, — говорит он, закрыв глаза. — Наслаждайтесь дофаминовым приходом от свершения Доброго Дела. И она почти слышит саркастические заглавные буквы в его словах. — Спокойной ночи, — говорит она и выключает свет. *** Внезапно встревоженная, она просыпается посреди ночи. Звуки. Из её гостиной. Вор? Или- Ах, да, Джимми. Она поднимается с кровати и идёт в гостиную. Джимми стоит у окна, прислонившись к нему плечом, и смотрит на город. В этом слишком большом фиолетовом спортивном костюме он должен выглядеть нелепо, но… — Всё в порядке? — спрашивает она, стараясь звучать не слишком обвиняюще. Он хмыкает, не оборачиваясь. Она ждёт. В конце концов он поводит плечами. — Хотите узнать секрет, Каро? — мягко спрашивает он. Только бывший когда-то называл её Каро. — И какой же? — Я собираюсь заполучить это, — он кивает на город. — Я собираюсь захватить Лондон. Дайте мне пару лет, и я завладею этим грёбаным местом. — Ты в политику намылился? Он оглядывается через плечо и весело улыбается ей. — Если вы понимаете, о чём я. Она понимает, и это заставляет её вздрогнуть, потому что страшно то, что она искренне ему верит. — А что потом? — спрашивает она. Он удивлённо моргает. — Прошу прощения? — После твоей победы. Тогда что? Он облизывает губы. — Не понимаю. — Не поймёшь, — она вздыхает и проводит рукой по волосам. — Иди спать, Джимми. — Не могу, — говорит он, сжимая губы. — Думаю. Слишком занят. Я не могу- — он расстроено взмахивает рукой. В её голове тут же звенит тревожный колокольчик. — Тебя когда-нибудь проверяли, сынок? — спрашивает она. Он хихикает. — Я чист, если это то, что вам интересно. Я не настолько туп, чтобы рисковать, трахаясь без презерватива, так что- — Я имею в виду психологически. Его улыбка приобретает неприятный оттенок. — Думаете, я слетел с катушек, да? — Не-ет, мне кажется, что тебе больно, — она постукивает по виску. — Здесь. И что ты, наверное, прошёл через столько дерьма, что любой бы начал- — Сходить с ума? — Испытывать боль, — твёрдо говорит она. Он хмыкает и смотрит в сторону. — Я в порядке. — Бывают ли у тебя периоды, когда трудно встать с постели? Спать? Сконцентрироваться? Что всё кажется беспросветным и безнадёжным, и ничего не стоит твоих усилий? Он поворачивается, чтобы посмотреть на неё, взгляд проницателен. Он слушает. — А бывают ли периоды, когда всё кажется возможным, — продолжает она, — когда ты король мира, разум работает сверхурочно, а тебе кажется, что ты никогда не чувствовал себя более живым? — Возможно, — говорит он, приподнимая уголок рта. — А что, если это так? Собираетесь прописать мне литий, Каро? — Нет. Но я настаиваю на том, что тебе следует обратиться к врачу. Он скалится. — Это именно то, чем я сейчас занят. Или вы не хотите, чтобы я был вашим пациентом, доктор Кэролайн Брэмуэлл? Она впивается в него взглядом. Его ухмылка гаснет, а взгляд снова принимает тот голодный, требовательный окрас. — Не хотите? — повторяет он, мягко, смертельно серьёзно. Я буду предотвращать болезни всякий раз, когда смогу, потому что профилактика предпочтительнее лечения. — Хочу, — говорит она, и он закрывает глаза. 1996: Госпиталь короля Эдуарда VII сестры Агнес, Лондон, Великобритания — Эй, это ли не мой любимый практикующий врач! Рашид претворяет за собой дверь и подходит к кровати, пытаясь — безуспешно — подавить улыбку. Он не собирался импонировать Морану. Одна из медсестёр успела предупредить его, что Моран имеет склонность быть язвительно саркастичным и жестоким по отношению к людям, придерживающихся противоположных взглядов, и одного этого было достаточно, чтобы Рашид его невзлюбил. И собственное первое впечатление Рашида от Морана было такое: крайняя непочтительность и высокомерие, человек, который привык получать всё, что хочет, без особых проблем. Но, как обнаружил Рашид, Моран ещё и весьма, ну, харизматичный, обаятельный, забавный и чрезвычайно умный, что, по опыту Рашида, является редкостью среди военнослужащих. Флирт тоже оказался сюрпризом. — Держу пари, ты будешь скучать по всему этому, — весело говорит Моран, пока Рашид залечивает рану на его спине. — Я и мои мускулистые плечи. — Я вижу много мускулистых плеч, не думаю, что ты особенный, — произносит Рашид, хмуро разглядывая рану. Пока заживает хорошо. — Ах, ты ранил меня, Рашид. Я-то думал, что что-то для тебя значу. Рашид переводит на него взгляд. — Все мои пациенты что-то для меня значат. — Но все ли они такие же, как я, хорошенькие? — спрашивает Моран с ухмылкой, и Рашид невольно смеётся. — Ты крайне самодоволен, не так ли? — он наклоняется и достает свежие бинты. — Я бы сказал что не без оснований. Разве ты не слышал о медали? — Слышал. Только через сплетни других солдат, что тоже необычно. Большинство награждённых относятся к своим медалям с почтением или, по крайней мере, с глубоким уважением. Но Морану по большей части кажется это смешным. — За проявленную образцовую храбрость во время активных действий против врага, — сообщает Моран с гнусавым, сдавленным акцентом высшего слоя общества. — Впечатлён? — добавляет он своим ровным низким голосом. — Уверен, что на твоей форме медаль выглядит соблазнительно. Он усмехается. — Ага, соглашусь: вся такая блестящая и декоративная. Рашид закрепляет край бинта и хлопает Морана по руке. Тот перекатывается на бок, и его взгляд делается отстранённым, покуда другая его рука исследует забинтованное плечо. — Тебе действительно всё равно? — спрашивает Рашид. — Насчёт медали? За храбрость? — Ага, — взгляд Морана снова фокусируется на нём. — Ты удивлён? — спрашивает он, веселясь. — Предполагается, что мне надо быть от неё в восторге? Почтённым? — Как большинство других награждённых солдат. Моран усмехается. — Я здесь не ради медалей, Рашид. Или чести, или чего-то такого. — Тогда для чего? Лукавая ухмылка. — Не считая подтянутых мужиков в униформе? Рашид скрывает удивление за кашлем и подавляет желание оглянуться через плечо, проверить, не подслушивает ли кто. — Неужели это никак не контролируется? — интересуется он. С той же весёлой, высокомерной ухмылкой Моран пожимает плечами. — Мы не американцы. Покуда мы осторожны, им насрать. — Едва ли хвастовство этим в таком месте можно назвать осторожностью. — Это одноместный номер, — пальцы Морана касаются его запястья. — Я могу быть очень осторожным, если это необходимо. Рашид смотрит на длинные элегантные пальцы, на загорелую линию на запястье Морана. — У меня есть парень, — глухо говорит он. — И? И вот что его беспокоило в Моране с самого начала: да, он симпатичен, дружелюбен и обаятелен, но там, где должна быть его мораль, просто чёрная дыра. Он безжалостен, беспринципен — как будто искренне не понимает зачем людям этика. — Я не изменяю, — твёрдо говорит Рашид. Моран весело скалится. — Тогда приведи и его. Щеки Рашида краснеют, и ему требуется время, чтобы собраться с мыслями, прежде чем он выдает суровое: — Нет. Моран пожимает плечами. — Зря, — он снова проверяет своё плечо. — Ну ладно, а как долго, по-твоему, мне ещё здесь оставаться? И таким манером он возвращается к привычному дружелюбию. Этого достаточно, чтобы сбить с толку любого. — Э… не знаю, это должны сказать врачи. — Оу, ну, предположи, по своему опыту. Ему не следовало бы. Это первое, что они говорят медсёстрам: никаких обещаний или предположений, на которые у них нет права, но… — Несколько дней, возможно, неделя? Моран вздыхает и перекатывается на живот. — Сойдёт. Просто. Я так начну лезть на стены через день или два. Рашид встаёт и пытается убедить себя уйти. Ему нужно закончить обход, он уже опаздывает. — Однако до сих пор ты вёл себя хорошо. У нас бывали гораздо более сложные пациенты. — Это только видимость, — мирно сообщает Моран. — Внутри меня бушует ярость разочарования. Это шутка, это звучит как шутка, и Моран улыбается, но дело во взгляде. Твёрдый как сталь. — А я-то думал, что ты будешь рад тишине и покою после всего этого безумия. — Мне не нужен мир, мне нужна свобода. Ненавижу людей, ограничивающих меня, диктующих что делать. Рашид смеётся. — Значит, ты занимаешься не тем делом? — Ага, наверное, — Моран закатывает глаза. — Знаешь ли, я не особо люблю армию. — Тогда почему ты здесь? — А какие у меня альтернативы? — фыркает он. — Какая-нибудь непыльная офисная работёнка? Ёбаная политика? Да я с ума сойду в первый же месяц. Здесь мне хотя бы разрешают подержаться за пистолет, и даже пострелять из него, если повезёт, — он пожимает плечами. — Ну и если твой котелок хоть немного варит, ты научишься творчески подходить к выполнению приказов. — Звучит так, будто рано или поздно ты напорешься на неприятности, — говорит Рашид, наблюдая за ним. — Ты говоришь как мой старый сержант-инструктор. Дисциплинарка уже не за горами, так он меня звал. Ох, и говоря о дисциплине… — Что с ней? — спрашивает Рашид, его желудок переворачивается, горло сжимается. — Спроси своего парня. — Ты- — Смертельно серьёзен. Ну, может быть, «смертельный» здесь неправильный выбор слова, но да. Готов к приключениям? Рашид встаёт и пытается не думать о том, что отступает от Морана. — Я подумаю об этом, — говорит он, снова краснея. — Подумай, — весело скалится Моран. Подмигивает. И Рашид убегает. 1997: Шордитч, Лондон, Великобритания — Всё в порядке, понимаешь, — произносит Элли. Парень не отвечает. Он сидит на её подоконнике, свесив одну ногу с края, и курит сигарету. Игнорирует её. — Бывает, понимаешь? У многих парней случаются такая- ну, такая фигня. Он переводит на неё взгляд, улыбается, приподняв одну бровь. — Правда? Не совсем. Конечно, у неё бывали парни, которые застревали в полутвёрдом состоянии или кончали, даже не начав, или у них вообще не вставал, но этот? Он не то, чтобы дал осечку, скорее он запаниковал. — Я не уверена, — признаётся она, и парень усмехается. Всё шло хорошо: она была топлесс, его рука залезла ей в трусики и вытворяла там нечто безумно классное, и она поцеловала его в шею, а потом он внезапно отшатнулся, отполз прочь, словно она превратилась в монстра. До смерти перепуганный. — Так, эм, что случилось? — спрашивает она. Он затягивается и задумчиво смотрит в окно. — Раньше мне часто снился один кошмар, — говорит он, размышляя. — О том, как я куда-то спокойно плыву. А потом внезапно мою ногу пронзает судорога, я разворачиваюсь, чтобы плыть назад к берегу, но оказывается, что я посреди океана, где ни берегов, ни других людей. Только я, и боль, и страх. И я иду ко дну, огромная масса воды накрывает меня, я борюсь, но всё же тону… — Не понимаю, — хмурит брови она, когда он останавливается на сказанном. — Да, — произносит он, глядя на неё так, что она чувствует себя глубоко неловкой, маленькой, глупой и незначительной. — Полагаю, и не поймёшь. Она вздрагивает. Он был мил в баре, где подцепил её. Добрый, веселый, обаятельный, с остроумными шутками и тоннами комплиментов, которые и смешили, и льстили ей. Он ей понравился. Но как будто теперь он совсем другой человек. Как будто он носил маску. — А у тебя… Это был твой первый раз? — пытается угадать она. Он смеётся. — Уж никак нет. — Оу. Он снова смотрит на неё, и она тут же натягивает одеяло, внезапно чувствуя потребность укрыться, спрятаться от него. — А у тебя было много мужчин, Элли? — спрашивает он, и в его глазах появляется что-то жестокое, отчего ей хочется как можно скорее от него скрыться. — Зависит от того, что ты называешь много, — говорит она неловко. Он приподнимает бровь, ожидая продолжения, поэтому она добавляет: — Да не знаю. Больше двенадцати, меньше двадцати? — Значит, мы в одной весовой категории. Так почему? — он взмахивает сигаретой, оставляя пепел на её ковре. — Почему для тебя это так охренительно легко, а для меня нет? — Не знаю, — говорит она, схватившись за одеяло. В сумочке у неё кошелёк, но она лежит у двери, вне досягаемости. Ближе к нему, чем к ней. — Это просто секс, — продолжает он, всё ещё наблюдая за ней, почти обиженный. — Обыденный, механический, примитивный секс. Все так делают, это не должно быть чертовски сложным. — Может быть, ты просто ещё не нашёл подходящего человека? — предполагает она. Он запрокидывает голову и смеётся, громко и безудержно. — Да, — говорит он, хихикая, — в этом всё и дело. Думаешь, для того, чтобы кончить, мне нужна истинная любовь, а, Элли? Её прошибает дрожь. — Я- — О, прошу, прекрати это, — раздражённо добавляет он. — Я не из числа тех, кто любит ебать, а затем убивать. — Тогда какой ты? — слова вырываются прежде, чем она успевает сдержаться, и его взгляд сосредотачивается на ней: острый, весёлый и очень-очень умный, и как, блядь, она не распознала угрозу, когда встретила его в баре? Он улыбается ей. — Я из числа тех, кто убивает ради прибыли. 2004: Британский военный лагерь, Кабул, Афганистан — Левее, на два часа, — тихо говорит Джексон. Моран перемещает винтовку и улыбается, когда замечает крошечную точку. Джексон молчит. Из того, что он слышал, последний корректировщик Морана был болтливым, и, если верить остальным членам команды, Моран намеренно запугивал его, заставив попросить о переводе. Реплики Джексона состоят только из расстояний и направлений, просто на всякий пожарный. Моран застывает. Он как будто подвисает, как телек на паузе. Единственное что остаётся в движении — его грудь, когда он вдыхает. Раз, другой, и прекращается даже это. Джексон тоже задерживает дыхание. бах Крошечная точка падает, и Джексон присвистывает. — Наверняка это рекорд, — восхищается он. — Если бы я хотел побить рекорд, я бы присоединился к олимпийской сборной, — хмыкает Моран. Он встаёт и лениво потягивается. — Тем не менее, выстрел идеальный. Моран приоткрывает один глаз и улыбается ему. Он выглядит- ну, впечатляюще, вот как. Но это Моран. Без репутации, медалей и историй, он остаётся устрашающим человеком даже для таких стреляных воробьёв, как Джексон. В отряде имеется новенький, который едва колено не преклоняет, когда их капитан смотрит в его сторону. — Рад, что это так, — говорит Моран. — Тем более что он может оказаться последним. Джексон качает головой. — Дрисня. Они не могут выгнать вас, кэп, вы ж блядь герой. Моран странно косится на него. — Ага. Ну да. Возвращаемся. Он перекидывает винтовку через плечо, и Джексон собирает свои вещи. *** Если бы это Джексону светило быть выгнанным с позором, он был бы… в ярости, наверное. С ума бы сходил и даже боялся. И он вот уж точно был бы рад любому сочувствию со стороны однополчан. Моран, тем не менее, выглядит слегка раздражённым тем, что кто-то негодует от его имени. — Ебические гандоны, — начинает заводиться первый лейтенант Робертс. — У вас охуенные скиллы, кэп, вы… да вы лучший стрелок во всей армии. Одного проёба недостаточно, чтобы… — Иди и скажи им это, — предлагает Моран с плохо скрываемым нетерпением. — Да блядь, так и сделаю, — говорит Робертс, и пара других тут же поддакивают слова поддержки. Моран, кажется, почти ничего не замечает, хмуро глядя на свои руки. — В любом случае, не похоже, что у них есть на вас что-то железобетонное, Кэп, — замечает Джексон. — Мы все будем свидетельствовать в вашу пользу. — Но у них есть то ебучее видео, — бормочет Робертс. Мускул на челюсти Морана дёргается. — Вам следовало быть осторожнее, капитан, — добавляет один из мужчин. Моран вскидывает голову вверх, глаза пылают. — Какого хуя они ожидали? — рявкает он. — Что мы бросим всё, если кто-то ранен, а потом все вместе отправимся выпить по пинте светлого? Это война, а не гребаный университетский матч. Наступает тяжёлое молчание. Им всем известно, что Моран наловчился время от времени нарушать правила, что он также готов сделать всё, чтобы защитить их. Но в воздухе витает мысль, что герой полка на самом деле просто беспринципный мудак. Что он сделал то- то, чего ему и правда не следовало делать, независимо от причины. — Они не выгонят вас, — продолжает Джексон. — Они просто залепят вам пощёчину, и все, сэр, вот увидите. Он пожимает плечами. — Возможно. А возможно что и нет. — Что будете делать? Джексон поднимает взгляд. Это новичок, его взгляд устремлён на Морана так преданно, словно он видит бога. — Если бы вы, — продолжает малыш, немного заикаясь, — э, ну, были бы- — Уволен? — предполагает Моран, ухмыляясь, как волк, который только что заметил сочного ягнёнка. Парень сглатывает, и Джексон задаётся вопросом, должен ли он отвести парнишку в сторону, предупредить о капитане и его харизматичных манерах и о том, что последствия чего-либо, скажем так, ненормативного, будут гораздо более серьёзными для молодого рядового, нежели для заслуженного офицера. — Вы бы нашли что-нибудь по душе, правда? — спрашивает Робертс. Хмурясь, Моран хлопает себя по карманам в поисках сигарет. — Что, стать охранником? Телохранителем какого-нибудь богатого говнюка? Или- — он фыркает, — блядским преподом? — он поджигает сигарету. — Не так много профессий, где умение выживать в джунглях, имея только перочинный нож да коробок спичек является важным навыком. — Однако должно быть что-то, — говорит Джексон. — Что-то, что подойдёт именно вам. Вы чертовски умны, сэр, вы… вы ж блядь чёртов герой, они должны понять это, ага? Бесцветные глаза Морана обращаются к нему. На этот раз он не выглядит полностью уверенным. Как будто он, несмотря на внешность, искренне обеспокоен. Но затем он отворачивается и снова весь так и лучится высокомерием. — Ага, — вторит он, ухмыляясь. — Возможно, я найду какую-нибудь идеальную работу, где смогу продолжать носить оружие, быть ответственным и планировать миссии, а также каким-то образом получать за это деньги, — усмехается он. — Но- — Продолжай мечтать, Джексон, — Моран смотрит на него с жестокой улыбкой. — Чёрта с два я найду что-то подходящее в обычном мире. 2007: Хаммерсмит, Лондон, Великобритания — Убери ноги с моего стола, — спокойно просит Кэролайн. — Или что? — Джим одаривает её очаровательной улыбкой. По сути, это всё та же улыбка, что была у него в шестнадцать лет, но к настоящему времени она усовершенствовалась, сгладились острые углы. — Я не угрожаю, — говорит она. — Ваша ошибка, Каро, — он снимает ноги и ставит их на пол. — Вы ничего не добьётесь в этом мире без небольших угроз. Или угроз побольше. — Зависит от того, о каком мире идёт речь, — она открывает папку и пробегается по основным пунктам. — Имеются проблемы с его боевыми ранениями? Плечо, бедро? — Нет. По крайней мере, насколько мне известно. И он ничего от меня не скрывает, так что. Она поднимает на него взгляд. За тринадцать лет, что они знакомы, она ни разу не слышала, чтобы он говорил о других людях так, будто они что-то значат. Из того что она выяснила, он действительно считал себя единственным реальным человеком, окружённым картонными фигурками, не более чем пешками в своих играх. И вот, вдруг, этот телохранитель. — Он живёт с тобой? — спрашивает она. Улыбка Джима самую малость меняется — становится менее широкой, брови опускаются, а глаза кажутся слишком уж неподвижными; прямой переход от весёлой к угрожающей. — Осторожнее, Каро, — говорит он. — Не суйте нос куда не следует. — Следует. Это относится ко всему, что касается твоего здоровья. И, по-видимому, его здоровья тоже. Что-то мелькает на его лице. Неуверенность, уязвимость? Вне всяких сомнений незаметная для большинства, но она видела его ещё когда он был молод, напуган и зол — хотя последнее сильно проявляется даже в наши дни. Но тут дверь распахивается, и, схватившись за бок, весь в крови и грязи, в кабинет заваливается новый кавалер Джима. — Ах, вот ты где, — веселится Джим, ничуть не смущённый его появлением. — Мы только что о тебе говорили. — Отлично, — тяжело дыша, говорит он, а затем поворачивается к ней. — Кажется, я сломал ребро. — Так, — она поднимается и указывает на стол для осмотра. — Снимай рубашку, посмотрим что там. Он раздевается. Всё ещё улыбаясь, Джим наблюдает за ним. С любовью? Такого взгляда она никогда ещё у него не видела. Моран запрыгивает на стол и поднимает руку, позволяя ей посмотреть. Она демонстративно игнорирует следы зубов выше и ниже его соска и концентрируется на рёбрах. Она чувствует как они смотрят друг на друга поверх её головы, и, когда она поднимает взгляд, то просто улавливает окончание разговора, полностью состоявшего из подёргивания бровями и многозначительных переглядок. Как подростки, хулиганящие в классе. — Тебе повезло, — говорит она, выпрямляясь. — Ушиб, не трещина. Будешь в порядке. — Великолепно, — говорит Моран. Он берет свою рубашку и начинает надевать её. — Но всё равно чертовски болит. — Тогда не давай свои рёбра в обиду, — сухо замечает она, снова садясь за стол. Джим щёлкает пальцами. Моран закатывает глаза, но соскальзывает со стола и осторожно садится на соседний стул. Рука Джима собственнически падает на бедро Морана. Он ловит её внимание и широко улыбается. Никогда прежде она не видела его таким счастливым. — Хорошо, — она делает несколько стенографических строк в своей папке. — Лёд и обезболивающие, больше ничего не поделаешь. Никаких тугих повязок. Старайся дышать как можно глубже, даже если это больно, — она отрывает взгляд от своих бумаг. — Не курить, если сможешь. Моран кривится. — Долго? — От трёх до шести недель. Ты рискуешь занести инфекцию, если будешь курить. Джим похлопывает Морана по бедру. — Не волнуйся, я спрячу от тебя все сигареты. — Отъебись, — ласково отвечает Моран. Джим только усмехается. Подростки-хулиганы? Больше похожи на парочку, опьяневшую от гормонов и ведущую себя так, будто они первые, кто открыл секс. Она прокашливается. — И никаких физических нагрузок. — О чём вы, доктор, — говорит Джим, наклоняясь вперёд, с широко раскрытыми невинными глазами. — Что вы хотите этим сказать? Она спокойно смотрит в ответ. — Я хочу сказать, что если ты чувствуешь непреодолимую потребность трахнуть его, будь нежнее. Моран заливается смехом, затем морщится и заставляет себя заткнуться — синяки на рёбрах те ещё сучки, нда. Тем временем Джим, ухмыляясь, снова откидывается назад. Он сжимает бедро Морана. — Что смешного, дорогой? — спрашивает он. Моран весело скалится ему. — Мысль о тебе и нежности в одном предложении. — Я могу быть нежным, — сообщает Джим, и его глаза сияют. — Таким нежным, что в конце концов закричи- — Думаю, мы закончили, — прерывает она его. Джим поворачивает к ней мерцающие глаза. — Стали ханжой в старости, а, доктор? Она пожимает плечами. — Я достаточно знаю о твоей сексуальной жизни, и мне нет нужды слышать об этом сейчас, — говорит она, и улыбка Джима на мгновение спадает. — А ещё у меня имеются и другие пациенты, которых необходимо осмотреть, — добавляет она. — Так что, если это всё, съеби в закат. Джим открывает рот, но Моран перебивает его. — Это всё, спасибо, — твёрдо говорит он. Затем встаёт и пожимает ей руку. У него крепкая хватка, сильная, но не слишком жёсткая. И тёплая, сухая ладонь. Его трудно не любить, правда. Моран поворачивается и марширует прочь. Джим направляется за ним, затем останавливается у двери. Медлит. Она знает его достаточно долго, чтобы распознать это. — Да? — нейтральным тоном интересуется она. — Что вы о нём думаете? — спрашивает он, глядя на неё, и на секунду она видит шестнадцатилетнего мальчика, дрожащего от холода, храбро пытающегося скрыть боль, уязвимость и страх, пытающегося достучаться до кого-то, несмотря на то, что так и не узнал, как это сделать. Она смотрит на него. Тёмные глаза, настороженные и глубокие, устремлены в ответ. И то, как смотрит Моран: спокойно, собранно, удивлённо. Она улыбается, немного неловко, и Джим, что необычно, улыбается в ответ. — Вы подходите друг другу.