История, в которой Тейла слишком мало спит, Тодд страдает молча, а доктор Хайтмейер вообще не при чём

              Двери привычно расходятся, пропуская внутрь, и сходятся за спиной. С прошлого визита ничего не изменилось, даже цветок на столе всё ещё усыпан мелкими нераскрывшимися бутонами.       — Здравствуйте.       — Здравствуйте, Тейла. Присаживайтесь. Чаю?       — Да, благодарю.       Краткий ритуал, всего пара минут, но он сглаживает неловкость молчания, помогает окончательно собраться с мыслями и порождает ту порой недостающую каплю доверия, которая нужна, чтобы раскрыть душу перед, в сущности, посторонним человеком. И конечно, сам чай здесь значительно отличается от привычного атозианского, и Тейла его очень любит.       — Я вижу, разговор в кои-то веки пойдёт не о ком-то ещё из команды или вашего народа.       — Верно. Я… — Даже держа в ладонях тёплую чашку, начинать тяжело. — Помните, когда рейфы в первый раз высадились на Атлантиду, у меня были видения?       Лёгкий кивок вместо ответа позволяет не ждать, когда затихнет звук чужого голоса. Не позволяет прерваться слишком надолго, чтобы снова закрыться, и при этом не давит и не подталкивает, как могли бы это делать слова.       — Сейчас они снова начались. Вот только Тодд в городе уже неделю, а сны приходят лишь вторую ночь.       Чай ровно настолько горячий, чтобы не обжигать рот. Тейла делает второй глоток и прикрывает глаза, переходя к тому, что беспокоит её больше всего.       — Но это не кошмары. Я не чувствую обычного ужаса, не чувствую голода. То есть нет, чувствую, но его почти полностью заглушает жажда иного рода. И я… — Признаваться в подобном отвратительно. И помнить, что чувствовала это, отвратительно ничуть не меньше. — Во сне мне это нравится.       Отвращение затапливает целиком, и Тейла изо всех сил старается заглушить горячим земным чаем мерзкий привкус ночных видений.       Сначала приходит смутное ощущение присутствия. Но не тревожное, не пугающее. Чужой взгляд будто ласкает кожу, и тело начинает покалывать предвкушением. Искать обладателя взгляда нет необходимости — Тейла чувствует его всем телом. Чувствует, как тот подходит, чувствует, как бьётся его сердце, в одном ритме с её. Чувствует его дыхание.       Вместе с прикосновениями приходит понимание, что ничто не мешает им. По телу скользят чуткие пальцы, ненадолго задерживаясь там, где крупные сосуды пульсируют жизнью под самой кожей. Совсем скоро приходит желание прикоснуться в ответ.       Когда в кончики пальцев толкается чужой пульс, приходят запахи. Пахнет влагой, горячим хитином, разложением — как в инкубаторе. Пахнет пищей, страхом и страстью. Запахи всё усиливаются, пока от них не начинает кружиться голова, и тогда чужие ладони ложатся на грудь по обе стороны от сердца. Но не пытаются высосать жизнь, а наоборот, вливают её, заставляя пульс и дыхание ускоряться.       Понимание и видение собственного тела приходят последними. Тейла — не королева, её грудь — слишком плоская, её волосы — белые. Чужие руки ведут за собой, маня обещанием, дразня тонкой струйкой жизни, им можно только подчиняться, им можно вторить. Ни убегать, ни прятаться, ни просыпаться — не хочется. Тело напряжено и дрожит как натянутая тетива, тело раскрывается навстречу чужим прикосновениям, навстречу чужой жизни, чтобы дарить жизнь в ответ.       — Но после пробуждения удовольствие пропадает?       — Да, — слово оседает на языке ложью. — Нет. Не сразу. Оба раза я проснулась в возбуждении, и мне хотелось немедленно закончить то, что началось во сне. Оба раза мне потребовалась медитация, чтобы разум смог подчинить себе тело.       — Потеря контроля может пугать.       — Мне не страшно, мне противно.       — Но?..       Теперь слова не кажутся лишними, они помогают сосредоточиться на том, чтобы не уйти в собственные мысли слишком глубоко. Помогают нанизывать на нить беседы каждое противоречивое ощущение, каждое нежеланное чувство.       — Что-то во мне слишком нетерпеливо ждёт наступления вечера. Но я не хочу этого чувствовать. Не хочу этого желать.       — Вы пробовали поговорить в Тоддом? Возможно, у вас получится снова закрыться друг от друга, как это было до позапрошлой ночи.       Поговорить с Тоддом. Получится ли не выдать, насколько сильно хочется… не разговора?       — Не понимаю, почему я этого не сделала сразу. Это же очевидное решение. Благодарю за помощь.       Чай закончился, как и беседа. Его всегда хватает ровно на время приёма. Какой бы ни была чашка.       — Благодарю за доверие. Если понадобится, я всегда здесь.       — Я приду завтра.        

* * *

      В кают-компании на удивление людно для не обеденного времени, но на балкончике, где стоит «их» столик, ещё прохладно и царит тишина. Никого из команды тоже нет, и Тейла съедает свой поздний завтрак, глядя на подёрнутый зыбью океанский простор в полном одиночестве.       Джон появляется, когда на блюдце с печеньем остаются только крошки.       — Доброе утро?       Синяки под его глазами соперничают глубиной с океаном, и нет необходимости спрашивать, чтобы определить их происхождение. Весь основной состав — даже те, у кого нет ни особого гена древних, ни учёных степеней — уже давно спит вполглаза и работает на износ, тревожась за ближайшее будущее и пытаясь обогнать само время.       — Могло бы быть добрее, — не стоит лгать близким даже в подобных мелочах. Особенно когда сам не считаешь это мелочью.       — Случилось что-то, о чём мне ещё не доложили?       — Не возьмусь утверждать, поскольку не знаю, о чём тебе успели доложить из того, что успело случиться за это утро. Но доброту моего утра нарушают лишь дурные сны.       Вертикальная морщина между бровями добавляет Джону не только суровости, но и возраста. Как и любые признаки чрезмерных забот.       — Рейфы?       — Тодд. И, предупреждая твои расспросы, скажу сразу, что прежде чем делиться содержанием этих снов с кем-либо ещё, мне нужно переговорить с ним.       — Ну так пойдём…       — Наедине.       Далеко не лишнее уточнение, когда имеешь дело с Джоном. И никогда ему не нравится. Но в этот раз ему лучше смириться сразу.       — Ладно. Надеюсь только, что это не эротические кошмары с тобой в роли строгой госпожи.       — Ты до конца дней будешь напоминать мне, что Тодд был недоволен моей недостаточной строгостью как королевы рейфов?       — Э-э-э… Я не про это. Но про эту отсылку тебе лучше спросить доктора Келлер. И только после того, как я хорошенько спрячусь.       Шкодливое выражение лица Джона напоминает, что жизнь течёт своим чередом, несмотря на то, что иногда это выражение хочется смазать пощёчиной.       Они вместе поднимаются, вместе относят посуду, вместе идут по коридорам и вместе заходят туда, где всё: запах, звуки, ощущение чужого — чуждого — присутствия — заставляет напрягаться каждый нерв, каждый мускул, даже кожу, до неприятных сверхчувствительных мурашек.       — Джон Шеппард… — голос Тодда хриплый, движение, которым он склоняет голову набок, слишком резкое для человека. — Моя королева… Чем обязан?       Тодд разворачивается, и только теперь приходит осознание, что Джон тоже зашёл, хотя ясно слышал, что…       — Джон Шеппард… — звучит почти эхом интонации Тодда. Настороженное выражение на лице Джона сменяется виноватым.       — Прости, — почти невинно всплёскивает Джон руками. — Я помню: наедине. Если что, я сразу за дверью.       Он выходит слишком медленно, пятясь и не сводя с Тодда взгляда. На миг кажется, что нужно просто поменяться ролями, что нужно оставить его здесь, наедине с Тоддом, и тогда сны — как и вызванные ими неловкость, жажда и стыд — наконец закончатся. Но это самообман. Эти двое…       — Тодд.       — Моя королева?..       Возможно, это только кажется, но в его поклоне больше ехидства, чем в интонациях. Да и какие интонации у рейфа, испытывающего сейчас только голод? Голод? Нет, голод здесь не при чём, понимает вдруг Тейла.       — Вам надо поговорить, — нужно очень стараться, чтобы голос звучал бесстрастно, хотя всё существо передёргивает даже просто от воспоминания о стыдной жажде, которую — даже не она! — испытывает во снах.       — Надо ли?       Тодд не притворяется, что не понимает, о чём она говорит, он для этого слишком умный. Он для всего — слишком умный, если сравнивать с людьми. И наверняка нашёл какой-то очень умный выход из ситуации. Или решил просто продолжать сводить её с ума своим желанием, пока она не убьёт его или себя.       — Кому надо? — спрашивает Тодд иначе. В его голосе лишь жажда и ненависть. Но боль рейфы выражают тоже через ненависть. Те, что научились её испытывать. Те, что однажды уже испытали.       Напряжение можно резать ножом, отбивать палкой и жарить — настолько оно плотное и сочное. Настолько пропитано жаждой и яростью. Болью.       — Вам надо поговорить, — повторяет Тейла. — Мне тоже надо, чтобы вы поговорили, — признаёт она следом, и взгляд Тодда становится удивлённым. Да, это удивление. На миг его становится даже больше, чем ненависти.       Хриплое срывающееся карканье — это смех. Подражание людскому смеху. Тодд очень хорошо научился подражать людям, с которыми пробыл слишком долго.       — Моя королева шутит? Поговорить с ним? Ты ещё предложи нам потрахаться.       Переводчик щёлкает, и Тейла не сразу понимает, что Тодд использовал английское слово. Короткое и грязное. Такое же яростное, как пропитывающая помещение боль, такое же стыдное, как сочащиеся желанием сны.       — Прекрати!       Из голоса Тейлы пропала серьёзная мягкость. Пропала и твёрдость. Осталась только ярость, неизвестно как всплывшая на поверхность. Смех Тодда затихает, давится скрипящим кашлем.       Вовремя — Джон врывается в дверь, буквально излучая беспокойство. Растерянно переводит взгляд, будто оценивая расстояние между ними.       — Я в безопасности, — больше никакой ярости в голосе, только мягкая рассудительность.       — Моя королева в безопасности, — хрипит Тодд, снова отвешивая издевательский поклон.       Джон недоверчиво щурится, но кивает. Лучше времени не будет.       — Вам нужно поговорить, — в третий раз за недолгое время говорит Тейла, и кажется, будто теперь она будет говорить это всегда. Будто она заразилась чужим долгом лечить души.       Тодд застывает, глядя между ними. Джон хмурится и будто становится сразу значительно старше и значительно более уставшим, хотя куда уж дальше.       — Что он опять задумал?       Лицо Тодда — безмятежная маска. Причина его нежелания говорить теперь очевидна даже слепому: усталое застарелое раздражение, ни отзвука боли, ни капли ответной жажды. А ярость давно растворилась в жалости, пусть даже сам Джон никогда в этом не признается.       — Ничего.       Тейла качает головой и выходит, прежде чем Джон успевает снова хоть что-то спросить. Она слышит его угрозу, слышит ответное презрение в молчании Тодда. Чувствует — его боль и жажду; в таком сочетании это почти не противно.       Джон нагоняет её у транспортера.       — Так и не скажешь мне? — спрашивает он прямо.       Это сложно. Тодд сразу понял, что ей от него надо. И гораздо раньше неё понял, что любой разговор — бесполезен. Ничего не изменится. Он всё так же будет желать, Джону всё так же будет всё равно, она — всё так же будет видеть чужие сны, пока не научится от них закрываться. Пока не запретит себе быть любопытной.       — Я не знаю, как это объяснить. Он питался тобой, убил тебя, воскресил тебя. Вы сражались на одной стороне, по разные стороны, снова на одной. Мне кажется, ты лучше понимаешь его, чем я, и сколько бы я ни пыталась понять, мне никогда не сравниться в этом с тобой.       Они выходят на другом конце «Атлантиды» и долго идут по пустым коридорам, прежде чем Джон нарушает повисшее между ними молчание.       — Я, наверное, чего-то не понимаю, но когда мне в последний раз предлагали с кем-то поговорить таким тоном, дело касалось помолвки.       Тейла может только надеяться, что её молчание говорит куда больше, чем любые слова. Погруженная в эти надежды, она проходит ещё несколько шагов, прежде чем замечает, что Джон остановился. Он стоит посреди коридора, и вся его поза выражает растерянность.       Возможно — только возможно, — что ему не всё равно.