Аксиома

      Аксиома мира героев проста — спасай до тех пор, пока сам не сдохнешь. Бакуго уяснил этот урок еще со смерти Токоями и Асуи. Плевать он хотел, что говорят сраные пацифисты, засевшие в своих уютных бункерах, и на сраного Деку он тоже плевал. Того вообще, похоже, не волнует собственное к херам убитое здоровье — он рвётся вперед, грудью бросаясь в огонь и воду, и улыбается, гнида, всегда ярко, будто все хорошо. Хрена с два. Он готов дать собственную голову на отсечение, что с главным задротом происходят метаморфозы похлеще, чем в черепушке его подружки — Половинчатого. Кстати, о нем — на похороны он так и не заявился, чем конкретно выбесил. Пунктуальный и заносчивый засранец пренебрег всеми правилами приличия, оставаясь в стороне от трагедии и закрываясь в собственном коконе изо льда. Причины Бакуго более чем ясны, неясно только, почему обычно говорливый рядом с ним Тодороки перестал делиться откровениями.       Два изуродованных трупа его бывших одноклассников гниют в земле, а выжившие горько скорбят, отдавая честь их героизму. Мёртвым все равно на пролитые зазря слезы, и мысль эта лишь сильнее раздражает его. Иида снимает разбитые очки и трет покрасневшие глаза руками; где-то на фоне мерзко хлюпает носом Минеда, цепляясь пальцами за нелепый черный костюм Киришимы; рыдающая на плече подозрительно затихшего Деку Очако наматывает сопли на кулак, а остальные молча пялятся на унылые надгробные плиты и разводят сырость. Все они тоже усваивают аксиому.       Хуже становится тогда, когда со всех сторон начинают сыпаться сообщения о том, что район Минато охватили синие языки пламени. Даби свихнулся окончательно, сжигая на своем пути все, что видел, Тодороки это почему-то не злило. Бакуго видел в разномастных глазах отмороженного Шото спокойствие, присущее хладнокровным убийцам, с которыми ему доводилось бороться. Кацуки эту тему поднимать не желает, семейные разборки — последнее, во что он хочет вмешиваться, но неясный страх за Двумордого уже подбирается своими когтистыми лапами к его горлу, дабы задушить в своих смертельных объятиях. На пороге маячила война.       Ветер поднимает осевший на разбитой дороге пепел, тот забивается в глотку и ноздри, заставляя кашлять, глаза слезятся и саднят из-за едкого дыма. Запоздало приходит мысль прикрыть лицо какой-нибудь тряпкой, чтобы не задохнуться от запаха гари, и так же запоздало уходит. Бакуго пинает камень, лежащий под ногами и направляется в сторону разрушенного здания, тёмные провалы выбитых окон смотрят на него с осуждением. Кацуки с презрением отплевывается от пыли, слышит смешок сбоку и замечает цветастую макушку Шото. Взгляд сам собой падает на бутылку с водой в его руках, свою он уже прикончил час назад.       — Что смешного? — горький осадок на языке вяжет, на зубах скрипит песок, и он снова сплевывает на грязный асфальт.       — Выглядишь паршиво, — декларирует, забавляясь, кидает бутылку ему в руки и стряхивает мерзкий пепел с волос, чем усугубляет положение — пряди с левой стороны посерели и выцвели, природный красный оттенок превратился в бурое нечто. — Мидория сообщил, что почти потушил последнее здание в этом районе, больше пожаров не предвидится, — почти идеальное лицо не отражает ни единой эмоции, хотя даже слепому видно чужое небезразличие к данной ситуации. Ему откровенно плевать, что там таится в умах других, но Половинчатый такого отношения к себе не заслуживает, только молчит почему-то.       — Что там с остальными? — глоток воды сейчас кажется манной небесной, потому он жадно прикладывается к бутылке, сминая в кулаке ее пластиковые бока.       Их поделили на группы учителя: одних отправили разведать обстановку, других — тушить незначительные остатки пожаров, ему досталась команда из Тодороки, Киришимы и Каминари для расчищения завалов. Где носит этих двоих, ему не столь интересно, главное, чтобы не орали. В последнее время уши стали чувствительнее к громким звукам — сраный Деку говорит, что причиной послужили его взрывы, он не оглох лишь чудом. Чудес не бывает, миром правит удача и сила, неудачники и слабаки гниют под землей. Не в обиду почившим одноклассникам, но такова правда.       Аксиома мира героев работает в обе стороны подобно обоюдоострому лезвию ножа. Переусердствуешь — считай, ты труп; будешь бездействовать — сдохнешь еще раньше. И золотой середины тоже нет, это сказки и вымысел тех, кто сидит по ту сторону экрана. Сильные мира сего открыто пиздят и не краснеют, пока герои трупами выкладывают свой путь к вершине, коей им не никогда достигнуть. Суть в том, что герои тоже ломаются, какими бы стойкими они не казались, и каждый из них по локоть в крови, если уже в ней не утопает.       Аксиома гласит: "За любой свой шаг ты должен расплачиваться болью, тебе из этого не выбраться, отрабатывай, пока не загнешься". Вот она, цена за силу, которую им было предначертано нести бременем на своем горбу. Герои несут не только собственную боль, но и чужую, ответственные за проделки "своих", они вязнут в круговой поруке без силы выбраться из стальной коробки политического режима. Выражать свое мнение — нынче моветон, за такое по головке не погладят. Закованные в цепи обязательств и стоящие за стеклянной витриной мировой известности, как дорогие шмотки популярных бутиков, на деле — пушечное мясо, дохнут как мухи и остаются среди них лишь самые упёртые. Бакуго ненавидит подчиняться, но это его задача.       — Некоторые уже закончили. Отряд разведки никого не заметил, мы тоже скоро будем свободны, — со дна глаз Тодороки всплывает, подобно взбороздившемуся илу, усталая мимолетная радость и тут же растворяется в зрачках. Кацуки радости не разделяет, только бросает обеспокоенный взгляд напоследок и, убедившись, что тот в относительном порядке, скрывается в радушно открытых дверях когда-то популярного торгового центра.       — Давай резче, нам нужно управиться до вечера, — Двумордый схватывает на лету и уже идет следом.       До вечера они, очевидно, не управляются. Тодороки из бесящей ледышки мастерски превращается в послушного мальчишку по щелчку пальцев, стоит им неотрывно посмотреть друг на друга. Охотно плавится под мозолистыми пальцами и позволяет взять себя на единственном уцелевшем диване. В приступе нежности выдает все свои страхи один за другим, доверительно подставляясь под обжигающе горячие поцелуи. Кацуки слушает про то, что за семью страшно, что за остальных боится, а еще не хочет терять его, Бакуго. А потом Шото перестаёт контролировать причуды — то замораживая, то оставляя ожоги на предплечьях; покрытые инеем ресницы трепещут; губы раскрываются в немом стоне, на выдохе выпуская облако ледяного пара. Мысли об аксиоме вылетают из головы в тот же момент, зацикливаясь на разномастных глазах и человеке в его руках. Он шлёт к чертям весь мир.       Война началась слишком рано.       Пожары, которые гребаные синоптики из их отдела никак не предвидели, вспыхнули уже в Сибуе. На этот раз произошла череда взрывов в Бункамура, телерадиовещательном центре и станции. Куда смотрела полиция и все, кто так или иначе контролируют территорию, неизвестно, но концентрированная ярость, не оседающая еще с предыдущей попытки идиотов из злодейской лиги спалить нахер весь город, вырывается наружу неудержимым смерчем, погасить который не выходит даже у всезнайки Ииды.       Новостная лента в Твиттере разрывается от постов с фотографиями пожаров и видео очевидцев, по телеку наперебой крутят одни и те же локации горящих зданий и орущих людей. Репортёры лезут из всех щелей, тычут микрофонами в лица про-героев, пытаясь узнать хоть что-то, но наталкиваются на холодное молчание. На экране маячит хмурое лицо Старателя, постаревшее лет так на пять — похоже, сраный папашка Половинчатого тоже не в восторге от проделок своего свихнувшегося сыночка. Тодороки Энджи никогда доверия не вызывал, оно и понятно — только конченый будет доводить своих детей до подобного состояния. "Жри то, что наварил, мудила", — мелькает в голове озлобленное. Кацуки кривится, выхватывает из трясущихся рук Круглолицей пульт и, под громкие вопли остальных, вырубает эту ересь к чертям собачьим.       Пока задрот истерично верещит о всеобщем спокойствии, а вездесущая Ашидо глотает валерьянку под совершенно неуместные выкрики Киришимы о достоинстве, Бакуго пакует вещички, чтобы надрать гадам зад. За суматохой он не сразу замечает пропажу одного конкретного человека, чьи цветастые волосы так привык выискивать в толпе для своего же спокойствия. Тодороки, мать его, Шото с ними нет, хотя минут пять назад маячил на горизонте, разбавляя своим светлым ликом унылую обстановку, резко переставшую быть унылой с его исчезновением. Он бойцовской псиной замирает на месте, внимательно прислушиваясь к неожиданной тишине — все замерли вместе с ним.       — Двумордый где? — остатки связных мыслей не желают приобретать изначальную форму, под давлением паники разбегаясь в разные стороны. Он щурится и срывается с места, пока еще есть в запасе время и силы сдержаться, не подрывая к хренам эту богадельню. Очевидно же, что неожиданно затихший Тодороки Шото не просто так затих, и черт бы его побрал — сунуться в самый эпицентр боевых действий. — Только попробуй сдохнуть, я ведь тебя из-под земли достану, — позади слышится дружный топот остальных, ринувшихся за ним в поисках идиота с сóбой вместо мозгов. — Тодороки! — комната Шото оказывается пуста, как и кейс, в котором лежал потертый временем и обстоятельствами костюм.       Аксиома мира героев — та ещё заноза в заднице, но правда в ней есть, бóльшая ее часть. Герои вынуждены терять — давно негласная истина, выгравированная на обратной стороне черепной коробки, как молитва перед сном, засевшая в уме каждого. Бакуго Кацуки просрал слишком много — огромное количество нервных клеток; неделю нормального сна, когда искал под обломками обвалившихся зданий свою ледяную бестию с разномастными глазами; пять человек из своего класса.       Ашидо заживо сварилась с собственной причуде, когда пыталась остановить какую-то гниду, снёсшую с ног Урараку — то ли сбой произошёл, то ли черт знает что еще, но ее розовая кожа покрылась волдырями и пошла по швам, отрываясь кусками паленой плоти. Бакуго узнал об этом самый первый, увидев труп, а затем ломанулся искать выживших, отбрасывая в сторону собственную боль в обожженных ладонях и мысли о тупом Двумордом. Иида, в этот момент тащивший окровавленного Минеду к карете скорой, сообщил, что Каминари все-таки подпалил свой мозг до хрустящей корочки, и теперь его тело выносят к остальным. Взгляд приковала лужа серной кислоты и лежащая там Мина, что он сказал, Кацуки понять не удалось — очередной оглушительный взрыв прогремел над их головами. Сверху посыпались камни и всякая шелупонь, здание с протяжным воем начало разрушаться, погребая под своим весом все в радиусе нескольких десятков метров.       В ушах звенело так, что мозг сотрясался в приступе шока, дезориентация и паника не способствовали скорейшему восстановлению. Бакуго осознал только то, что сейчас его спас сраный Деку, орущий несвязную хрень, понять которую он был не в состоянии. Руки мелко тряслись, дыхание спирало от удушья гарью, он отхаркивал собственные лёгкие и кровь, обволакивающей плёнкой засевшую во рту. Задрот через рыдания кричал что-то про Ииду и Минеду под грудой камней; про то, что Тодороки Энджи погиб в бою с Даби, но все же утащил его за собой в пучины огненного Ада. Утирая слезы бессилия, сказал, что Урараке снесла голову Тога Химико. И не единого слова про Тодороки Шото, ни единого предложения или отголоска.       В ходе теракта погибло несколько сотен гражданских; пять учеников; один про-герой. Насчитывается пять тысяч раненых.       А Тодороки Шото словно не существовало, упоминанием осталась лишь комната в общежитии и воспоминания в его, Кацуки, голове. Невнятный писк перерастает в тихий вой — он оглох на одно ухо.       — Каччан! Они мертвы! — сквозь вату и толщу вязкой мути он слышит рокот смерти, отступившей до следующего раза. Сучка не забрала его с собой, ехидно рассмеявшись ему в лицо.       Жри пыль, Кацуки Бакуго.       Бакуго пыль жрал. Давился, задыхался, но жрал, обыскивая каждый чертов сантиметр, и боялся — ха, представьте себе, он тоже умеет бояться — найти двухцветную шевелюру в серой куче стекла, камней и стали. Он не хотел и не думал о том, что последует в таком случае. Подорвать себя на месте — будет для него поблажкой, он же не слабак, в конце концов.       СМИ не отставали ни от него, ни от других, наседая и надоедая своим присутствием. Массовый психоз задел каждого в этой стране, эпидемия похуже чумы, сделавшая свое дело — шумиху, заставила задуматься — так ли действенны хваленые герои. Такого ажиотажа не было со времен смерти Всемогущего, а он, на секунду, был мировой личностью. Какое-то время все тряслись в страхе, обливаясь кровавыми слезами и цепляясь за единственную надежду — остатки тех про-героев, чьи лица светились в репортажах недавних выпусков новостей, но после того, как наружу всплыла информация о смерти Старателя, все посходили с ума, гадая, какой район будет следующим. Доверие к героям падало, рассыпался на глазах авторитет. Власти, подобно оголодавшим псам, вцепились в них мёртвой хваткой, разинули клыкастые пасти, лая и запугивая. Карт-бланш, данный им еще раз, отобран без возврата.       — Нахер ты оставил меня разгребать это дерьмо в одиночку? — вопрос канул в пустоту, Кацуки шумно выдохнул воздух сквозь зубы и выматерился, поправляя слуховой аппарат. Найти Половинчатого сейчас в приоритете, но масштаб разрушений слишком огромен — уйдет не меньше недели, если он все-таки мертв, но если жив, то...       То он надерет ему зад, а потом, возможно, будет долго цепляться пальцами за спутанные волосы и утыкаться носом в шею, опаляя дыханием россыпь родинок на бледной коже.       — Лучше бы ты был живым, засранец.       Ебучая аксиома — это тебе не по звёздам читать гороскопы, повезет сегодня или нет, это истина, которая никому не нравится, но приходится усваивать. Кацуки Бакуго усвоил ее еще давно, со смерти Токоями и Асуи, продолжил уже на похоронах тех, кто погиб в недавних разборках, а закончил на том моменте, когда Деку визгливо сообщил, что Тодороки Шото нашли под завалами мертвым. Дальше усваивать не было необходимости — его переебало наглухо, да так, что свет померк.       Спасай до тех пор, пока сам не сдохнешь, да, Шото?       Шото больше не ответит.