Неотразимый

Все началось с безобидного замечания. По пробуждении, взбодренный наступлением ночи и нежный со сна, Герберт лучился энтузиазмом. Неизменно щедрый на комплименты, сегодня он был особо нелеп в своей поэтичности, превознося красоту Альфреда до пресловутых небес. Воспевал любую черту так, словно видел пред собою Давида, или, как минимум, героя с древнегреческой фрески. И хотя Альфред знал, что в этом небьющемся сердце цвела, кипела и пульсировала любовь, он по-прежнему не мог взять в толк, почему. — Не понимаю, — так и признался, краснея, — что Вы во мне нашли? Я не… не какой-нибудь… Я самый обыкновенный! Вампир придал слишком большое значение этим словам. И вот он стоял, упершись руками в стену напротив зеркала, — замутненное, древнее, то наверняка помнило отражение Герберта. Оно же было свидетелем их незадавшегося знакомства, наблюдало запотевшей гладью фарс и возню — вальс с пустотой оказался не самым гротескным зрелищем, как теперь выяснилось. Виконт устроился перед ним на коленях и, обхватив ягодицы, самозабвенно ублажал его ртом. Холод рук был жаждуще-цепким, холод губ — всеобъемлющим. Альфред стенал, ища этот холод и надеясь от него же спастись, сам подавался в идеальные размером ладони — и сжимал мышцы, томящийся предвкушением. Оно вскоре себя оправдало: разведя в стороны половинки, Герберт провел по ложбинке меж них. Вторжение, как и обычно, было комфортным; он не напрягся — ни до, ни постфактум. Фон Кролок был обходителен и, кроме того, прятал когти. Мальчик чувствовал ловкий язык и пальцы — дразняще тонкие; опуская взор, натыкался на льняную макушку. В зеркале рисовался лишь он. К вампиру стекло было слепо, и то, что в нем отражалось, походило на жуткий и мокрый сон — вроде того, что мучил Альфреда в первую ночь в сводах замка. Вид собственной плоти, покорной чужим губам, был до абсурдного ирреален: она покачивалась точно сама собой, и венки проседали под невидимым языком, и смазка исчезала с головки. Шальная мысль, что материала для научных статей ныне хоть отбавляй, мелькнула — и тут же померкла, истаяла в стоне. — Ты понимаешь, mon ange? — Герберт, с хлопком выпустив плоть изо рта, воззрился на него снизу вверх невероятно зеленеющими глазами. Даже в таком положении он мог подавлять. — Понимаешь, какой ты красивый? — О-ох, — только и выдохнул мальчик. Все, что он понимал, так это свою невзрачность: румяный неровными пятнами, неуклюжий и голый. Вернее, почти: стылый мраморный пол вынуждал оставаться в чулках и подвязках, что добавляло ему несуразности. Волосы — самого тривиального каштанового оттенка — неопрятно топорщились, сколько бы он ни пытался их причесать; цвет радужек тускнел скучно-серым. Внимания стоил разве что член — может, чуть толще среднего, потемневший, с выраженной головкой. Он торчал нетерпеливо и пошло, и это было поводом не для гордости, но стыда. — Нет? — недовольно скривил губы Герберт. Припухшие от усердия, без помады тронутые розовизной, они блестели от слюны и предсемени. Вампир был великолепен: гипнотический взор в обрамленье ресниц, бросающих тени на щеки, высокие скулы и правильный нос, прямые шелковистые волосы… Альфред пораженно замер. — Как Вам, — фокус норовил ускользнуть чужими стараниями: Герберт не помогал сконцентрироваться, поглаживая его член. Пришлось, сглотнув, начать заново. — Как Вам удается быть столь… безупречным, если Вы… не отражаетесь в зеркале? — Века практики, — пожал плечами вампир. — И не меняй тему, любимый. Почему ты не признаешь своей привлекательности? — Потому что во мне ее нет? Альфред не обманывался насчет себя и видел всю правду в зеркале: это был просто он — неудачник с по-детски миленьким, ни разу не мужественным лицом и фигурой, далекой от представлений об эротизме. Ему нравилось, когда Герберт хвалил его и осыпал комплиментами, однако он не прислушивался к льстивым речам. Виконт говорил то, что думал, бесспорно, но с той же искренностью считал, например, что повседневный наряд обязан включать в себя вышивку и оборки. Недавно он устроил ему то ли пытку, то ли вечер диковинных мод, заставив примерять бесчисленные камзолы, рубашки и украшения, — сбылись его худшие опасения, и Альфред заявил, что в таком никуда не пойдет. — О, дорогой… — вампир покачал головой — россыпь бликов волной скатилась по прядям. — Как может столь наблюдательный, пытливый ученый быть столь невежественным к себе? — Скромность — это добродетель, — пробормотал мальчик. Если фон Кролок приметил в нем наблюдательность, то его собственная затуманилась в эйфории. Альфред был рассеян во многих вещах, переступив порог замка, не противился чарам, плененный напевностью слов, и, помимо всего, отличался неловкостью — она могла стоить им с профессором жизни. — Не когда это вопиющая ложь, — фыркнул Герберт. Он поднялся с колен, атлетически стройный и гибкий, и тут же склонился к Альфреду запечатлеть поцелуй. Выпрямляясь, боднул носом щеку — мальчик потупился ему в грудь. Бледность ее, подчеркнутая тенями, сгущенными, как венозная кровь, была кошмарна и тем изумительна; разлет ключиц обрамляло атласное кружево. И от ног виконта взгляд отвести было трудно: ткань подчеркивала длину и умеренную изящность, литые мышцы. Даже в пижаме Герберт выглядел так, будто собрался на бал. Альфред потянулся его обнять, сменив точку опоры, но вампир не раскрыл рук и не подставил шеи — лишь улыбнулся: — Полагаю, настал черед более веских аргументов, что скажешь? Не люблю я быть голословным, а перед ученым это и вовсе позор. Мальчик развеселился: азарт Герберта был заразителен, даже — особенно — когда становился смешон. Вампир сам по себе оказался очаровательным, с сердцем живей, чем иное, способное биться. С каждой ночью страх перед ним угасал, вытесняясь доверием и растущей любовью. Это не шло в сравнение с тем, что он испытывал к Саре: наваждение, подпитанное юношеским максимализмом, против осмысленной, прочной связи. Конечно, иногда Герберт его шокировал, а подчас и пугал, демонстрируя вещи, неподвластные человеческому восприятию. Альфред ощущал, как холеные кисти ведут по плечам и спускаются к бедрам, слышал дыхание за спиной — а в отражении никого не видел. Это было похоже на касание призрака. Рука поднялась ущипнуть за сосок, и стекло выдало, что твердеет он без чьей-либо воли. — Mon trésor, ты идеален, — поведал вампир ему в ухо. Задоря шепотом и ладонями, понудил выпятить грудь. — Взгляни на себя: натренированные, сильные ноги, аккуратная талия и покатые бедра… самая прелестная в мире попка, — по которой он шлепнул так, что Альфред взвизгнул. — Г-Герберт… — захныкал, совершенно смущенный. Лицо в зеркале было пунцовым, и порыв отвернуться вампир моментально пресек. Одна рука взяла Альфреда за подбородок — без нажима, но властно, — тогда как вторая продолжила движенье вдоль бока. — Мне нравится беззащитная мягкость твоего живота, упругость мышц, — губы приникли к мочке, — такие милые маленькие соски и манящее горло… Твое лицо — видение из самых ярких, чувственных снов: сияющие глаза, бархатные, как персик, щеки и кротко очерченный ротик. Альфред вздрогнул, вбирая в него два пальца. Удержать фокус на них — фактурных, костлявых, — было сложно из-за эрекции, упертой ему в ягодицы. Он волновался, желал и боялся того, сколь желание это неистово, чтобы Герберт прекратил его мучить и наконец овладел им. Он обсасывал узловатые пальцы так соблазнительно, как только мог, игнорируя, как это смотрится в зеркале. Вампир, кажется, оценил его рвение — отстранился ровно настолько, чтобы прошелестеть снимаемой тканью. Снова вжался, восхитительно крупный и крепкий, срывая с губ мальчика стон. Герберт щадил его, нечасто отводя роль ведомого, и каждый раз он старался, чтобы это был потрясающий опыт. У него, чуткого, все получалось — за исключением одного: Альфред никак не мог искоренить в себе стыд за то, что его брал мужчина. — Ты хочешь, любовь моя? — промурлыкал вампир, притираясь скользким от масла стволом меж половинок. — Хочешь меня внутри? — В-Вы ведь знаете, — мальчик всхлипнул. — Не… не заставляйте меня умолять. — Почему же? Ты выглядишь просто чудесно, когда в отчаянии, — приторно ухмыльнулся фон Кролок. — Беспомощно… Так бы и съел! — Неправильный выбор слов, — возмутился Альфред. Он также не пропустил комментарий насчет "манящего горла" — тот побуждал его нервничать больше, чем само занятие сексом пред зеркалом. — Прости, — покаялся Герберт, пристраиваясь головкой ко входу. — Позволь мне загладить вину, мой ангел. Он плавно проник, неумолимый, прохладный, — это было приятно до дрожи в коленях. Мальчик выгнулся под лучшим углом, не заботясь уже о стеснении. — Ты такой красивый, мой сладкий, — с придыханием восторгался вампир, — такой тесный! Хотел бы я, чтобы ты видел все своими глазами… видел, как славно принимаешь меня, будто был создан для этого. В следующий раз я принесу напольное зеркало и расположу его так, чтобы… — Нет! — он замотал головою, весь съежившись. Чудовищная неловкость, настигшая при одной только мысли, дала забыть о взлелеянной им же субординации. — Не смей, Герберт! — Прости, — отозвался виконт, похлопывая Альфреда по боку, — думаю, мне стоит повиниться еще. Первый толчок был деликатно-размеренным — они привыкали. Альфред не сумел сдержать вздоха, когда плоть достигла простаты; веки сомкнулись от удовольствия. Фон Кролок покачивал бедрами, упорный, снова и снова; мальчик сам ему отдавался. Льнул и насаживался, отмечая, как постепенно выравнивается ритм движений. Герберт всегда начинал неспешно, наращивал темп, достигая крещендо. — Ты великолепен, любимый, — вернулся он к главной теме, — только ты можешь быть таким аппетитным. Я безгранично счастлив, когда ты трепещешь в моих объятьях и сжимаешь в себе… — Герберт, — вышептал мальчик, не в силах вспомнить и слова, кроме этого имени. Тот, придерживая Альфреда одной рукой, другую опустил ему на спину; нагретые живым теплом пальцы повторили контур лопаток. — Если б я умел рисовать, ты был бы моим шедевром, — проворковал вампир. — Посмотри на себя, chéri. Неужели не видишь? Альфред послушно открыл глаза — и застыл: картина в стекле стала пикантней, чем раньше. Она могла послужить идеей для озорной литографии: бесконечное, во всю стену, зеркало с паутиною трещин, отвлекающих от непотребства. Глаза его лихорадочно-влажно мерцали; по шее, ключицам разливался румянец. Член подпрыгивал при каждом толчке, набухший и красный. Образ был почти притягателен — если отбросить факт, что это всего лишь он. Альфред бы рискнул солгать, но выходило у него это дурно, и если Герберт отреагирует так, как он думал… — Н-нет, — во рту пересохло, — я… это просто я. И действительно, вампир зашипел, раздразненный и разочарованный. На бедрах Альфреда образовались ямочки от незримых пальцев — и фон Кролок двинулся так, что у него перехватило дыхание. А в следующую секунду он уже содрогался от хаотичных, жадных толчков, сопровождаемых едва не звериным рычанием. Это было мощно, грязно и практически яростно, но и теперь вампир не причинял ему боли. Из зеркала на него устремлялись подернутые сладкой мукой глаза. Пожалуй, этот взгляд можно было счесть обольстительным, но чарующим инфернально он получился бы только у Герберта. Разалевшийся, как у живого, рот приоткрыт, и багрянец затронул щеки… Выпирающие от возбужденья клыки и растрепанные светлые волосы, дуги ребер под лиловым атласом — вот каким был по-настоящему томный облик, эталонное воплощение занимающегося любовью мужчины. Альфред представил, как оно проявляется в зеркале, как аристократичные черты ложатся поверх его собственных, затмевая, и застонал. — Тебе хорошо? — спросил Герберт низким от страсти голосом. — Тебе нравится, милый? — Д-да, — подтвердил Альфред. — О боже… — Мне тоже нравится, — в тоне Герберта звучало довольство, и секунду спустя он наградил его поцелуем в затылок. — Очень. Я люблю делать тебя счастливым, доводить до экстаза, делать тебя моим! Ждешь разрядки, любимый? Альфред кивнул, не в состоянии говорить. — Тогда скажи это, — фон Кролок точно его испытывал, толкаясь так, что пред глазами кружили звезды. — Посмотри в зеркало и скажи, что тебе нравится то, что ты видишь. — Это… — фантазия не развеялась, замерла в стекле растушеванными штрихами — кривить душой не пришлось. — Это прекрасно. Герберт удовлетворился ответом — схватил Альфреда под грудь, оттаскивая от стены и вминая в себя, пока они буквально не сплавились. Бедра дернулись раз, другой — и с освобождающим криком вампир забрызгал ему ягодицы. Семя, бесцветное в зеркале, потекло по ногам Альфреда; он не знал, что взволновало его сильнее — свидетельство чужого экстаза, вязкое и щекотное, новое проникновение или подрагивающая ладонь, обернувшаяся вокруг плоти. Он изломался, стискивая в себе член, уже начавший опадать, толкнулся вампиру в руку — этого было достаточно, чтобы мгновением позже обмякнуть в его объятиях. Герберт, покинув его окончательно, поднес кисть к губам, вылизал дочиста пальцы. — Теперь понимаешь, что я имею в виду, мой ангел? — разморенный, сытый, он вновь сделался ласковым. — Ты неотразим. — Ммм, — Альфред откинулся ему на плечо, — это Вы неотразимы. Он сам же хихикнул от сказанного и вознамерился уточнить, но вампир его, естественно, понял — растрогался: — Спасибо, chéri, — а затем наклонился, чтобы поднять, словно невесту, на руки. Мальчик нахмурился, всматриваясь в чужое лицо, осоловело моргая, — это был весь протест. — Я могу идти сам, — слукавил, до конца не уверенный. Герберт чмокнул Альфреда в нос: — Позволь побаловать тебя, моя радость. Его сердце всегда было легко убеждаемым. Со звуком, средним меж смехом и стоном, Альфред уткнулся вампиру в плечо, сдаваясь. Внимание обворожительного, эпатажного, невозможного существа было для него вечным праздником. Чем он его заслужил? Это не имело значения. Сейчас ничто не имело значения, кроме рук, обвивавших его, и поцелуев в макушку — добрых и бережных. И что бы ни отражалось в зеркале, он мог любоваться Гербертом целую жизнь.