Pompeii de anima mea

– Поцелуй меня. Юнги давится сигаретным дымом, с трудом откашливается и думает о том, что лучше бы ему это не удалось. Удары сердца ощущаются ударами кувалды по внутренним органам. Они сдавливают лёгкие всмятку, стирая вместе с ними рёбра в порошок, пульсируют в ушах, смешиваясь с шумом в голове. И шум этот – мысли, пожирающие мозг изнутри, циркулирующая по сосудам кровь, колющая боль в висках и нарастающая внутри паника. Оглушающая тишина, приходящая следом стирает всё предшествующее, оставляя за собой пустырь, неплодородную почву. Мин буквально телом чувствует, как рушится весь его мир. Зарождающиеся язвы в его собственной империи, выстроенной с самого основания, крошат существующий порядок. Медленно, и вместе с тем молниеносно, сносят вознесённые алтари, соборы, дворцы. И есть где-то в подкорке осознание, что всё так и должно быть. Если бы это была Атлантида, она бы непременно затонула. Если бы это были Помпеи, их бы определенно похоронили под собой лава и пепел. Это заведённый в мире порядок; судьба, если будет угодно. Всё так и должно быть, и спорить с этим более чем бесполезно. Чуть менее чем безрассудно. – Что? Что ты сказал? – Ты всё прекрасно слышал, Юнги. Я не смогу сказать это снова. Хосок нервно кусает нижнюю губу, трясёт ногой и отчаянно пытается хрустнуть пальцами. Получается у него это чересчур плохо. Мин готов спорить, что сейчас ладони младшего холодные, почти что ледяные, и, вероятнее всего, влажные от пота. Взгляд Чона пристальный, но не напрягающий. Да, возможно, ещё немного, и где-то в районе лба у старшего появится прожжённая дыра, но на самом деле это никого не волновало. Никто и не был против. Совершенно. Прохладный августовский ветер неприятно забирается под одежду, невесомо касается кожи, вызывая стайку мурашек. Чуть-чуть погодя блондин затрясётся от холода, но парень отказывается это замечать. Сейчас его волновали только глаза сидящего напротив. Коньячный океан с вкраплениями меда и еле заметными островками охры почти у самого зрачка. Переливы тёмного золота и практически незаметный лимб. Бушующее в глубине волнение, смесь риска, лёгкого безумия и, кажется, ноток влюблённости. «Смерть в полдень» или хотя бы всем известный «Лонг Айленд». Не так уж и плохо, учитывая, что алкоголь выветрился из организма в ту же секунду, когда брюнет произнёс эти слова. – Я… Мне нужно… Сейчас, сейчас, – замешкался Юнги, оглядывая безлюдное пространство комнаты. Бутылка джина, полупустая бутылка шампанского, коробка сока и упаковка одноразовых стаканчиков на потрёпанном временем столе. То, что нужно. Мин подрывается со своего места, мешает джин с соком в пропорции, известной только самому богу. Пробует на вкус и решает для себя, что в данной ситуации всё могло быть и хуже. Впрочем, сойдёт. Блондин возвращается туда, где сидел буквально две минуты назад, снова отпивает из стаканчика, тупит взгляд несколько секунд и громко выдыхает. Неожиданно для Хосока (и для себя в том числе) выпивает всё содержимое залпом, аккуратно ставит стакан на пол, теперь не отрывая взгляда от младшего. Чон нервно сглатывает, неосознанно облизывает губы. Юнги замечает выступившую кровь на нежной коже. – Ты уверен? – В чём? – В том, что не пожалеешь потом, – блондин молчит какое-то время, обдумывая следующие слова, и всё же решается продолжить. – В том, что это будет не зря. – Конечно же, нет, – усмехается Хосок, – но я хотя бы смогу это проверить. – Ты же понимаешь, что мы можем всё разрушить? – А можем и нет. Голос брюнета предельно уверенный, без капли сомнения. В нём слилось всё то, что подавлялось, всё то, что всеми силами пытались затолкнуть куда подальше: желание, решимость и, как казалось хёну, страсть. Даже если само это слово ему не нравилось. Скорее, Чон просто устал ждать. Мин пытается найти хотя бы долю отказа в чужих глазах, но продолжает видеть слепое согласие. Без страха перед последствиями. Облизывает пересохшие от волнения губы, шумно вдыхая носом воздух. Оглядывает до боли знакомое лицо, пытаясь выцепить ранее не замеченные черты. Резким движением приближается к младшему, кладёт руку на тонкое плечо и мягко накрывает чужие губы своими. Не заходит дальше, бережно касаясь чувствительной кожи. И только от этого по позвоночнику пробегает табун мурашек, а по всему телу жаром разливается неконтролируемое желание большего, нуга наконец надломанных дружеских отношений. Парень отстраняется и, словно стыдясь самого себя, не смеет поднять глаз. Прохладная ладонь Хосока нежно обхватывает линию челюсти лучшего друга, и это прикосновение обжигает сильнее любого пожара. Брюнет придвигается ближе, скользит пальцами по гладкой коже, зарывается ими в сожжённые оксидами волосы за ухом. Льнёт к старшему как к спасательному кругу, сминает нежные губы своими, ощущая горькие нотки джина в сладком вкусе мультифруктового сока. Руки Юнги оказались на тонкой талии Чона, и от этого ощущения голова шла кругом. Удушающая близость в промерзшей от открытого окна комнате. Мин сжимает пальцы, чувствуя тепло чужого тела, слегка приподнимает худощавого парня, усаживая к себе на бедра. Невесомо скользит руками с талии на поясницу. Оттягивает нижнюю губу младшего, слегка посасывая, скромно касаясь её языком. Отстраняется, но прижимает Хосока ближе к себе, заставляя немного прогнуться в спине. Заглядывает в чужие глаза, и видит в них непроглядный чёрный омут вожделения. Брюнет шумно втягивает носом воздух, словно в его лёгких кислорода совсем не осталось, поправляет рукой выбившиеся на лоб пряди и ухмыляется. Мин улыбается в ответ. – Я чувствую твой стояк, – самодовольно произносит младший. – А я твой, держу в курсе. Юнги осторожно целует шею, проводит влажную дорожку языком по нежной коже и понимает, что делает всё правильно, когда с губ Хосока срывается стон, а сам парень при этом неосознанно ведёт бёдрами. Мин, не оставляя засосов, спускается ниже, к хрупким ключицам, и младший запрокидывает голову назад, прикусывая и без этого истерзанную нижнюю губу в очередной неудачной попытке сдержать предательские стоны. – Любишь быть тихим? – Просто не хочу тебе льстить. Мин в ответ хмыкает и продолжает вести дорожку поцелуев к острым плечам. Собственноручно помогает разрушить остатки своей империи, сжечь всё дотла, не оставив доказательств. Собственноручно кидает горящую спичку в разлитый повсюду бензин. И, если честно, не жалеет. Совсем. Принимает судьбу своего государства, судьбу павшей теперь цивилизации. И, если быть уж совсем откровенным, есть где-то в подкорке осознание, что всё так и должно быть. Будь он птицей, то непременно стал бы фениксом, возрождающимся из пепла. В конце концов, у гидры всегда вместо одной отсечённой головы вырастает две новых. Так почему бы не отсечь одну свою?