На добивание

      Серёже Муравьёву-Апостолу нужна помощь? Какие глупости.       Серёжа Муравьёв-Апостол заколебался вытаскивать из болота всех окружающих и заодно себя. Так, пожалуй, будет точнее.       Именно поэтому, наверное, он и вливает в себя литры кофе, даже не разбавляя уже терпкий напиток сахаром, поэтому забивает на нормальную одежду и в плюс четыре выряжается в чёрную кожанку, для которой погода будет разве что в июне. Поэтому же — молчит и замыкается в себе ещё сильнее. Поэтому же — «у меня всё в порядке, ты о чём?» — для друзей.       Поэтому же — злой и колючий Мишин взгляд, когда Бестужев вталкивает его в лаборантскую на кафедре, откуда, к большой удаче, разошлись на пары все преподаватели, и только Мишель в своей каморке клепает отчёт: работа на полставки — она такая, сначала пары, потом отчёты, только потом — тусовки. Серёжа забирается на пустой стол с ногами, предварительно сбросив кроссовки (удивительно белые для слякотного Питера), и обнимает себя за колени.       — А теперь по порядку, — в Мишиных интонациях по незнанию можно угадать ласку, но Серёжа однозначно улавливает едва сдерживаемый крик — голос натянутый, как струна, готовая вот-вот порваться, и это, пожалуй, пострашнее, чем если бы Миша начал говорить на повышенных тонах.       Серёже рассказывать нечего. Хотел бы он сказать, что скрывать — тоже, но этой будет самой большой ложью за последние месяцы. Ну, с чего начать? Он спал восемь часов, но всё равно не выспался, замёрз под утро, не хотел вставать, не хотел просыпаться. Потом забил на завтрак и влил в себя кофе — добротный, из кофеварки, такой, что в ушах зазвенело. Потом промок под дождём: не сахарный, не растает, да и недалеко до метро. По пути на пары взял ещё кофе. Забыл попросить сахар. Кофе выстыл к концу первой пары, так что от каждого глотка по венам пробегали электрические разряды, — Серёже бы дойти до буфета и взять пакетик сахара, чтобы было не так мерзотно, но он вздрагивал и всё равно пил.       А потом носом пошла кровь, когда он вышел в перемену из аудитории, чтобы дойти до другого корпуса, а сознание безнадёжно уплыло.       Хорошо, что Мишель на каком-то необъяснимом уровне чувствует, когда с Серёжей что-то не так. Собственно, поэтому Муравьёв сейчас и сидит в безопасности, пряча заледеневшие ладони между коленями и бегая глазами по полу, а не валяется в медпункте и не ждёт в тоске, пока медсестра позвонит родителям.       Миша ядовито-грустно ухмыляется, наблюдая, как Серёжа передёргивает плечами, обтянутыми чёрной футболкой. Футболкой, чёрт бы его побрал. В то время как сам Бестужев кутается в толстовки, а закалённый Романов, одногруппник, едва успевший поймать падающего Сергея и столкнувшийся с возникшим ниоткуда Мишей, ходит в рубашке и тонком свитере поверх.       — Скажи, Серёж, ты совсем уже долбанулся? — хлопает шкаф, в Муравьёва летит тонкий плед — кто бы знал, откуда он взялся на кафедре, но у Миши всегда откуда-то берутся нужные вещи. — Ники, давно он так?       — В смысле? — Коля приподнимает брови.       — Веришь ли, — Миша в сердцах грохает стулом, разворачивая его спинкой вперёд, — я этого еб… долбоящера не видел нормально уже пару недель. И до этого месяц общались чёрт-те как. И я более чем уверен, что он это специально.       — Ну, он вечно одевается не по погоде и ежедневно забывает зонт, — пускается в перечисления Романов, — я ни разу не видел его в столовой, как не видел и без постоянного стаканчика с кофе. Или термоса. Литрового. И не общается ни с кем.       Чушь, отстранённо думает Серёжа. Зонт он не забывает, а специально не берёт. Ему нравится, когда лицо освежают капли дождя. Не по погоде — подумаешь, сейчас май, положено быть теплу. И плевать он хотел, что у питерской погоды свои собственные законы. Не общается — ну да, и что с того. Ему легче переварить всё происходящее самому. Строго говоря, ничего и не происходит: он просто смертельно устал от всего. От учёбы. От работы после пар до ночи. От чувства усталости. От себя самого. От жизни, наверное, тоже устал.       Где-то сбоку щёлкает чайник, и спустя пару минут Мишель почти насильно всовывает ему в руки чашку ароматного чая. Чабрец, безошибочно угадывает Муравьёв-Апостол, крепкий чай с чабрецом. Ещё и сладкий, такой, что скулы сводит.       — Не понимаю, чего вы со мной возитесь, — роняет он, с усилием сглатывая чай. — Никаких проблем, а вы с пустого места разводите драму.       Коля с нервным смешком откидывается на спинку офисного стула на колёсиках, Миша, чуть менее сдержанный в эмоциях, разражается гомерическим хохотом.       — Ну да, ты всего лишь грохнулся в обморок и залил кровью всю футболку. Какие уж тут проблемы. А твои друзья ни слухом ни духом, что ты подыхать собрался и упорно двигаешься в направлении кладбища. Просто, чёрт побери, прекрасно.       — Ты драматизируешь, Мишель.       Миша в ответ смотрит так, что Сергей, опешив, утыкается взглядом в чашку с васильками, где на дне плавают чаинки. Испепелять взглядом мальчик всё же научился, и не факт, что не от самого Серёжи. Муравьёв мысленно прикидывает, окажется ли эта чашка сейчас у него за шиворотом или обойдётся простым рукоприкладством, а может, Бестужев вышвырнет его из лаборантской ко всем чертям, веля не появляться на глазах как минимум неделю. От каждой представленной картины становится всё смешнее, и Серёжа сам не замечает, как начинает хохотать странным смехом.       — Серёж… — Миша осекается, застывая на своём стуле с нечитаемым выражением на лице, но остановиться у Серёжи уже не получается: живот сводит судорогой, как будто он не смеялся уже очень давно, на глазах выступают слёзы, а воздуха перестаёт хватать очень скоро, и в голове проносится мысль о том, что после этой смеховой истерики ему уж точно нужно провериться у какого-нибудь врача, и желательно, чтобы после этого его не упекли в психиатрическую лечебницу, а ещё лучше — чтобы сказали, повторив Мишины слова, что он — просто дурак, который выдумал себе сомнительные развлечения в виде добивания собственной психики, и ничего более.       По лицу всё-таки прилетает: не от Миши, который внезапно теряет весь запал и, кажется, совершенно не представляет, что делать, а от Коли, который с каменной физиономией с размаху отвешивает Муравьёву пощёчину. Нервный смех тотчас прекращается, и Серёже не больно, даже не обидно: в глубине души копошится молчаливое спасибо, потому что из истерики он себя ещё не вытаскивал, а тут такой действенный метод.       — Извини, — Романов рассеянно проводит ладонью по напряжённым Серёжиным плечам, снова подаёт ему кружку — Муравьёв даже не заметил, как её забрали из рук. — Но это уже нездоровое, такое не всегда получается пресечь самостоятельно.       — Я не в обиде. Всё в порядке, — машинально откликается Сергей. Миша начинает рычать.       — После этого, — вкрадчиво, тихо, до мурашек по спине, — после этого ты нам про порядок будешь сказки рассказывать. — Бестужев-Рюмин поднимается со стула и медленно пересаживается на парту поближе к Серёже, приближается почти вплотную, подцепляет пальцами его подбородок, не давая вывернуться: теперь уж точно глаза не спрятать. — В глаза, Муравьёв.       — Да смотрю я, — неразборчиво отвечает Серёжа, чувствуя, как с другой стороны его подпирает крепкое плечо Ники. Не вырваться. Как пить дать, не вырваться.       — А теперь по слогам и вслух: мне нуж-на по-мощь. Давай, Апостол, ты справишься. Ничего сложного. Явно не сложнее, — Миша яростно выдыхает, — чем день за днём загонять себя в могилу. В этих словах нет ничего страшного.       — Да не нужна мне никакая помощь. — А признать собственное поражение чуточку труднее, чем думалось. — Правда, Миш. Просто… немного устал.       Пальцы у Миши горячие, сильные, взгляд стальной — тёпло-карие глаза сейчас превращаются в адские костры, разложенные для самых отъявленных грешников. Интересно, Серёжу казнят за что? За ложь друзьям? За ложь себе? За гордыню — мнить себя всесильным, считать, что только другие достойны твоей помощи, а ты сам себе господин и никто тебе не свидетель в моменты слабости? За что ещё?       — Почему не отдыхаешь? — невозмутимо спрашивает Ники. — Завала по учёбе нет — можешь поверить своему старосте. Долгов у тебя тоже нет. Значит, причина в чём-то другом.       — Потому что для кого-то выше достоинства прийти к друзьям и сказать, что у него, апостольского существа, проблемы, — яд в Мишином голосе можно сцеживать и продавать — как раз хватит на медикаменты при случае. — Кто-то, наверное, на месте скончается от молнии, если хоть раз в жизни признается в том, что не справляется сам. Кому-то, видимо, не повторяли долбаную тысячу раз, что если нужно что угодно, можно и позвонить в любое время, и приехать, и попросить о встрече, и чёрт знает что ещё.       — Я… — слова застревают у Серёжи в горле, внезапно становясь колючими, словно металлические иглы, царапаются изнутри, дышать становится трудно — дожил, из одной истерики в другую, только вот Миша прав.       Всегда прав, чёрт бы его побрал.       Милый, милый Мишенька, которому ничего не нужно говорить: он и так знает больше, чем следует, и Серёжа — самый большой в мире болван, если полагает, что ему удастся обмануть Бестужева.       «И ты ради пяти листов реферата в семь утра потащился в копирку в соседний район, вместо того чтобы попросить меня распечатать на кафедре?» — негодующим тоном, когда у Сергея внезапно летит принтер, и он в самом деле встаёт ни свет ни заря, чтобы не посрамиться перед преподавателем, а Миша, узнав о донкихотском подвиге, ещё четверть часа выговаривает ему за то, что друзья на то и существуют, чтобы помогать друг другу, а не выдумывать себе лишние сложности. Берёт с Серёжи обещание в следующий раз просто попросить. Муравьёв обещает — и забывает.       «А, ну с температурой непременно нужно было самому идти в аптеку за лекарствами», — саркастично, когда Серёжа до последнего пытается не слечь, а потом всё-таки распускает сопли и кашляет так, что слышит вся девятиэтажка, зато ближе к вечеру, даже не избавившись от жара, ползёт в аптеку, наплевав, что Мишель живёт в паре кварталов и этому метеору было бы совсем не трудно добежать до аптеки. Боялся заразить. Полуправда. Ещё наполовину оправдание Серёжи звучит как «боялся попросить».       «Помочь тебе с рефератом? У меня сейчас нет особых завалов, давай помогу хотя бы накидать теорию», — взволнованно, когда в зачётную неделю Серёжа перестаёт спать вовсе, досдавая остатки эссе, рефераты, расчёты и иже с ними. Лаконичное «нет, спасибо, не надо» — и после этого он ходит как зомби, пока наконец в зачётку не проставляют последнее «зачтено», а Сергей одним лишь чудом не валится с ног. И снова — струсил.       Набираться смелости, чтобы помогать другим, но так и не набраться её, чтобы попросить помощи у самых близких.       Как же иронично.       — Серёж, я тебе давно говорил, — ломающимся голосом начинает Мишель, и Серёжа чувствует себя распоследней скотиной, раз имеет совесть так поступать с ним, — я для тебя что угодно. Мне не трудно. Я уже не знаю, как тебе ещё сказать, раз ты прямым текстом не понимаешь, но — не трудно, только попроси, я мысли не читаю. Надо куда-то сходить — скажи, я схожу и сделаю, если ты не успеваешь. Надо помочь с чем-то — так скажи, я ведь не откажу. Дай мне решить самому, — он вцепляется пальцами в Серёжино запястье, в зрачках блестит что-то больное, тянущее, — дай людям решать самим, от тебя требуется только просьба, ясно?       Ники аккуратно, но твёрдо придерживает Серёжу за плечи, не позволяя рвануться, — судя по Серёжиному состоянию, тот недалёк и от прыжка в окно, Романов это понимает, потому что и сам почти такой же, но Сергея отчаянно жалко, жалко — как тот отравляет себя собственным всесилием, жалко — как загоняет себя всё дальше в чащу, имея любящих друзей, готовых помочь, жалко — как тот угасает день за днём, прячась за извечным всё в порядке. Миша держит его за руки, отрезая все пути к отступлению, и Серёжу вдруг прорывает: зажатый между ними двумя, вдруг чувствует, как по щекам начинают ползти мокрые дорожки, как почему-то не вздрагивают судорожно плечи, не рвутся изнутри всхлипы, только слёзы всё льются и льются, словно кто-то выкрутил кран и забыл выключить. Миша подбирается ближе, обхватывает за талию и неуклюже пытается стереть ему слёзы рукавом яркой толстовки, Ники размеренно поглаживает Серёжу по спине — беззвучно шевелит губами, словно перебирая слова, подходящие в такой ситуации, но не говорит ничего, решая, что сейчас ни к чему.       — Мне, — слова даются с трудом, голос не слушается, хотя Серёжа уверен, что уже почти спокоен, — мне…       — Нужна, — подсказывает Миша, проводя большим пальцем по запястью с трепещущей жилкой.       — …нужна помощь, — почти сглатывает Муравьёв, зажмуриваясь и думая, как только что не схлопнулась вселенная. — Я плохо справляюсь.       — Ты не справляешься вовсе, — доверительно сообщает Мишель. — Но это ничего. Это поправимо. Мы тебе поможем. Правда, Ники?       Коля кивает, и Серёжа отмечает это лишь движением за спиной. Слёзы перемежаются сдавленным смехом, на душе странным образом становится легче: мир и впрямь не рухнул, когда Муравьёв признался в собственном не-всемогуществе, и Мишель внезапно не отвернулся, и непомерное эго чудо-спасателя не сожгло его изнутри заживо.       Даже почти перестало саднить.       Миша обещает что-то воздушное и тёплое, из его взгляда пропадает раздражённость и злость на муравьёвские фокусы, кажется, говорит что-то о том, как он сейчас бросит к чертям все отчёты, потому что вот ещё сидеть страдать, он и завтра их допишет, успеет, никуда не убегут, и им останется только дойти до ближайшего кафе, чтобы Муравьёва как следует накормить, и поехать домой, чтобы заниматься какой-нибудь приятной ерундой, а Коля с непроницаемым взглядом сообщает, что поставит Серёже посещения, если вдруг тот решит взять пару дней отдыха от всего мира, даже от учёбы, — так не положено, конечно, но он готов разок пойти против правил, если от этого зависит чужое самочувствие.       Серёжа снова пьёт сладкий чай с чабрецом — по совету Миши успокаивает нервы. Термос с кофе Ники ненавязчиво забирает. На плечи заботливо наброшена рубашка.       А что делать дальше — они уж наверняка придумают. Главное — что теперь не в одиночку.