Мышка возмездия

Могло ли знание, что я врываюсь на очень важное совещание, меня остановить? По логике, могло. Но по статистике, каждая пятая мышка САМА идёт в лапы кровожадной кошки. А я, вдогонку ко всему, была ещё и тем исключением, которое бежало, перепрыгивая через ступеньки. В голове, как всегда, свистел ветер, а сердце билось, по Морзе выстукивая «ты идиотка». Но идиотке вполне хватило ума, врываясь в кабинет женщины, закрыть его на ключ изнутри. Я встала перед ней и уткнулась взглядом в её острые локти, которые лежали на столе. Из колонок говорили про новые нормативы на будущий учебный год. Она и поворотом головы в мою сторону не обмолвилась, лишь нехотя закинула ногу на ногу. Дикая кошка любила, когда мышка поглубже запихивала свой характер. Но у кошки была такая непролазная гора работы, что никто ко всем чертям в тот самый ответственный момент был не нужен. Меня такой вариант, конечно, не устраивал. Виски пульсировали от того потока мыслей, которые я успела представить за секунды, пока подходила ближе. Пока стягивала пиджак. Пока летела вниз, на стоящий напротив неё стул. — Можно? — я бросила ей вызов, уронив обе ладони на стол. Она, привыкшая к тому, что время от времени ураганом мне сносит крышу, даже не вздрогнула. Бровь приподнялась, как бы намекая, что спросила про «можно» я уже слишком поздно. Гордо вскинув подбородок, женщина глазами, залитыми морем, указала мне на монитор. Она могла бы вполне ответить на словах, а не большущими зрачками, ведь её звук на компьютере был отключен. Но так же теряется интерес: слова дают указания чётко, а в жестах можно иногда что-то не понять. Я давно перестала понимать от неё даже прямой текст, чёрным по белому, дважды два. В моём сознании творился такой бардак, что я путалась в собственных пальцах. День за днём я существовала на грани между бредом и сном, не видя разницы. Но чувствуя. Чувствуя, как она своими сильными, властными руками берёт меня. Женщина, которую я боготворила, была для меня хуже ада. Она снесла меня до основания так, что психологи могли бы столетиями по кирпичикам меня потом собирать. Она перевернула меня с ног на голову и заставила верить, что это правильно, что так должно быть. Женщина, которая вечно читает морали, нарушила двадцать заповедей из десяти. После неё я не могла существовать нормально: ночами выла на луну, днём старалась, стискивая зубы, не кричать. — Чего тебе надо? Проваливай, — от неожиданности я подскочила на месте, чем заставила её закатить глаза. По первым нотам в её голосе я поняла, что её хорошее настроение ветром из моей головы точно сдуло. Ещё утром она была крайне приветлива, добра, шутила и смеялась, опираясь о стену у своего кабинета. Теперь она была максимально агрессивная. И если бы это была пассивная агрессия, я бы выдохнула. Но нет же. Она очень активно сжимала свои длинные ногти в кулаки, готовясь броситься в бой. Я представляла, как больно ладоням. Как полумесяцы проступают, наливаясь красным. Наливаясь металлическим привкусом крови. По спине прошёл самый яркий за всю историю человечества холодок. Я поморщилась, представляя, как проигрываю войну. Но бой всё ещё был за мной. — Только не сейчас, — я вскочила и снова оказалась перед её столом. Нас разделял большой письменный, за которым сидела она, и маленькое дополнение, позволяющее укладывать меня прямо здесь, в её кабинете. Это расстояние меня в те секунды и спасало: оно нас действительно разделяло, и никуда от этого деться она не могла. Плана у меня не было. Как не было и страха, когда я резко начала расстёгивать свою блузку. Мозг сигнализировал раз, что я не должна. Два, что надо бежать. Три, что мне всё это, как бумерангом, вернётся. Но я не слышала предупреждений: чтобы всё было красиво, намурлыкивала себе под нос какую-то простецкую мелодию. Под неё было легче, слаще и не так уж стыдно избавляться от одежды. Выправив блузку из брюк, я продолжительно стягивала её с себя. Обнажить перед этой женщиной покрытые её следами плечи значило проиграть. Позволить ей задержаться на ключицах и белье, кружевом оплетающем тело, значило совершенно, бесповоротно сойти с ума от чувств к ней. У меня к ней было чувство отвращения, чувство восхищения и чувство, что эта маленькая месть врежется в память на всю жизнь. Я видела, как она внимательно запоминает мои движения. Ей нельзя было отвлекаться ОТ работы, но я и моё тело, которое она хотела всегда и везде, запрещали ей отвлекаться НА работу. Губы резко захотелось облизнуть, и она лишь слегка попробовала вкус помады, боясь размазать всё к чертям. Выглядела она безупречно в тот день: кольца, чёрное платье, дрожь, в которую бросает, стоит представить. Стоит подумать. Стоит увидеть, как я стаскиваю с себя брюки. Я сняла их, не боясь быть осуждённой за это. В любой другой ситуации я бы боролась за них до последнего. Но — тогда я подпитывалась, вдохновлялась тем, как трудно женщина сглатывает. Я всеми фибрами души ощущала её смятение и желание, стекающее вниз по позвоночнику. — Уйди, ненормальная! — она едва сумела разжать губы, чтобы бросить в меня очередным осуждающим и осаждающим тоном. Я не испугалась. У меня лет двести назад выработался иммунитет ко всем её угрозам и наказаниям. Я всегда всё принимала стойко, спокойно, умудрялась даже отшучиваться порой. Я улыбнулась, зная, как подгорит у неё от моей самоуверенности. Пройдя чуть вперёд, я присела на край стола и прогнулась в спине. Ей хорошо было видно весь мой профиль. Её сознание было всё ещё на совещании, но тело, стремясь ко мне, пылало, как в лучшие времена святой инквизиции. Она дотрагивалась до своих запястий, коленей, щёк, пытаясь сбить пожар. Пытаясь заглушить в себе топот сердца, которое заняло собой всё пространство гулкого кабинета. Ей было нехорошо, а я продолжала издеваться. Влажными ладонями я шарила по своему телу, вспоминая, как это обычно делает она. Плечи, талия, бёдра. Ключицы, грудь, живот. Ничего во мне не вызывало даже дурацких мурашек, скачущих по белой коже. Я не чувствовала, а думала. Думала о том, что она ёрзает на стуле, вздыхает и хочет убить меня. Думала о том, что я позволю ей себя убить, если не умру раньше. Абсурдность, дикость и нереальность происходящего ползли в мою сторону очень медленно. Какими-то пыльными углами своей головы я понимала, что нельзя по собственной воле сидеть на её столе в нижнем белье. Нельзя пытаться вызвать у себя хотя бы одну жалкую волну, от которой отключится мозг. Нельзя дразнить женщину, потому что она — мой мучитель. Она треплет меня, как куклу. Измывается над моим телом, над разумом. А я вот так беру и сама к ней прихожу? Границ между правильным и неправильным для меня не существовало. Они стёрлись совершенно, когда я вдруг решила стащить с себя бюстгальтер. Без слов я расстегнула и бросила его в угол, ловя в полёте взгляд, наполненный возбуждением. Ей нравилась открывшаяся картина. А мне нравилось, что она и рыкнуть в ответ не может. Вместе со следующим моим жестом, который я не рассчитывала совершать, она подорвалась: я полностью залезла на стол. Остановив себя в последнее мгновение, она обняла собственные плечи так, что я услышала трещащие, будто дрова в камине, позвонки. Я сидела на расстоянии вытянутой руки от неё и позволяла ей смотреть. Она смотрела, а глаза шарили в поисках чего-то, чем можно ударить. От неё исходил этот странный поток, когда хочется четвертовать и, вместе с тем, нависнуть сверху, целуя. Её губы были настолько прекрасны, что я бы обязательно врезалась в неё, не будь в нашей жизни так много трудностей. — Ненормальная, — вибрация в её голосе отрезала наши «до» и «после». Бескомпромиссно, безжалостно. Что-то внутри сложилось пополам, потом ещё раз, а затем и вовсе стало невыносимо дышать. В висках у меня пульсировала месть, и вытравить её оттуда я не могла. Не будь вообще этого желания расквитаться с женщиной, я бы в жизни не решилась на тот идиотизм, который творила. Совещание разгоралось, набирало обороты, а она уже не могла сдерживаться. Бешеного зверя едва ли удавалось усмирить на поводке: он видел мясо, он хотел это мясо. А я всё ближе двигала заветный кусок, чтобы он поскорее мог намертво вцепиться в него острыми, будто ножи, зубами. — Ты ответишь за это! — глаза сверкнули недобрым блеском, от которого я очень явственно представила свою кончину. Одно маленькое обстоятельство — камера — могло бы сейчас решить мою судьбу: если бы было можно отключить видеосообщение, она бы это сделала. А потом бы так сильно прижала к столу, что вдыхать я бы не посмела уже никогда в своей жизни. Она бы отыгралась на мне за каждую секунду, когда я решила вот так дерзко и нагло перед ней стоять не на коленях. — Я тебя накажу! — свист её слов отлетал от меня, как копья от щита. Я была защищена сладким ощущением триумфа. Но до окончательной победы было далеко: спектакль всё не заканчивался. Мы успели посмотреть рекламу, успели познакомиться с актёрами и избавиться от костюмов. Не успели лишь насладиться глубоким, будто мой прыжок с её стола, сюжетом. А сюжет крутился у самых ног. Я, воодушевлённая тем, что под рабочим столом женщины так много места, пустилась следом: соскользнула вниз, пробралась к тому месту, докуда другие не добирались, подогнула под себя свои ноги. Из всех страхов в тот момент было то, что затечёт шея и что каблуком прилетит в глаз. Удар с руки у женщины был поставлен. С ноги — я не пробовала и не хотела пробовать вообще. Но мой жест снова встретил сопротивление: она несогласно замычала, когда ладонью мне удалось пощекотать колени. И ещё — от этого она взрогнула. Такое странное и непривычное для неё поведение, где мимолётная слабость встаёт во главе всего. Впервые со мной эта женщина была безоружна настолько, что я могла бы с лёгкостью взять её прямо здесь. Я провела от колена до щиколотки царапающими движениями, стараясь так, чтобы молчать не было сил. Потом одним пальцем удалось зацепить край платья, потянуть вверх. Оно поддавалось легко, будто только и ждало мои наглые руки. Женщина безуспешно пыталась перехватить хоть одно прикосновение. Мы встречались в немом бою рук. Её, мои. Переплетая пальцы, мы теряли индивидуальность, теряли связь с реальностью. Ну, а я — ещё и последние крохи здравого смысла. Я вечно била не туда, куда она ждала. Мы боролись за первенство, бежали марафон, ставили мировой рекорд. Я была той назойливой мухой, которая и везде, и нигде. Ты слышишь, ты чувствуешь, но замахиваешься и промазываешь. Муха жива, а ты места себе найти не можешь, мечешься. Она металась по стулу, боясь выдать себя мне и тому мужчине, который вещал про учебники. Ей надо было бы слушать, но выгибаться навстречу моим рукам хотелось больше. Рвано вдыхать и выдыхать хотелось больше. Глушить стоны в сгибах локтей хотелось больше. И всего, что я делала, хотелось больше. Я ощущала её неистовое, непреодолимое желание. Она была горячая и, казалось, могла рвануть в любую секунду. Тело не подчинялось ей. Оно было в моей власти: я поглаживала внутреннюю сторону бедра, поднималась чуть выше, ходя по лезвию. Вычерчивая самый край, за который боялась свалиться и разбить голову. Она была в моей власти вся и полностью. Я могла контролировать её тело, могла контролировать её разум. Захотела бы — она бы ощутила меня в себе. Захотела бы — всё бы закончилось. Но я не знала, чего хотела. В своей голове я не заглядывала в такие чащи. Разум остановился на отметке «месть», а пальцы задвигались дальше, ведомые всеми силами огромной Вселенной. Казалось, я ничего не решала здесь. Всё происходило само по себе: и то, что я продолжала сидеть под её столом, и то, что желание в обеих только росло. И то, что она резко схватила меня за запястье и направила туда, откуда пути назад не было. Она никогда не позволяла её трогать. Меня она знала по миллиметрам. Но её тело мне оставалось лишь представлять, мысленно стаскивая с неё брючные костюмы или платья. Моя дикая кошка не любила, когда её зону комфорта нарушали. А к тому, что она к чертям сносила у меня всё движимое и недвижимое, претензий не было. И даже в ситуации, когда я вроде бы лидировала, она снесла мою уверенность одним рывком. Я была в шаге от того, чтобы воспользоваться её методом: отодвинув ткань, войти пальцами во всю длину, срывая гортанный стон. Но сорвала стон разочарования. Наш маленький мир рухнул, когда я вынырнула из-под стола, так и не попробовав бездну на вкус. Так и не сделав тот самый толчок, который бы лишил меня головы. Я дала ей какую-то надежду, разворошив тлеющие угли, вызвала искру. Но всё закончилось, не начавшись толком. — Какого? — она вскочила, одёргивая платье. Щёки, румяные от недавних сцен, надулись, и она, стиснув зубы, на одном дыхании выплюнула: — Поиграться решила? Это ты зря. Ты знаешь, как ты мне за это заплатишь. Не надейся, что легко отделаешься! Я одевалась, дрожа от макушки до пяток. Петли, пуговицы — я ненавидела одежду и людей, которые придумали в ней ходить. Руки, пальцы — я ненавидела себя и создателя, потому что создал он что-то до одури ненормальное. Зубы стучали. Сердце стучало. Только в дверь не стучали, потому что не хотели беспокоить. Никогда. Никогда в жизни я не испытывала такого нечеловеческого ужаса, как в тот момент. Картинки прыгали, как обезьянки, в моей голове. На неё я не смотрела. Не могла. — Вас не видно! — мы обе отвлеклись на звук из колонок. Мужчина, которого я запомнила где-то на учебниках по новым стандартам, говорил уже о воспитательной работе. Женщина по единственной команде села, веря, что эта ремарка была обращена к ней. Секунд, пока она приводила себя в чувство, мне было достаточно, чтобы навсегда смыться из её кабинета. Но — кто кого пытается обмануть? Я должна была вернуться туда ещё не раз.