Rauch

                                                      Бегу, закрыв глаза, но, продлевая пытку,                                                       Затылок мне сверлит презрительный упрек.                                                       Куда я убегу? Какую полночь вытку,                                                 Чтоб злобный этот взор меня не подстерег?       И около жертвенную мимику, петляя и цепляясь за постоянно острые черты, вмиг окрашивает белый дым. Руки — судорожно и без показной манерности — очерчивают впалые скулы, и углы поджатых губ вмиг вспархивают вверх.       — Oh, the unspeakably sweet moment! — Эдгар смеется, и его смех, чуть подрагивающий и хриплый, беспричинно искренний и тяжелый, сбегает по сомкнутой складке рта куда-то вниз. Льется, струится неуместно горькой патокой и сливается воедино с бледной табачной завесой. Казалось: куда еще белее? Мраморное, вечно обрамленное густой копной лицо как прежне встревожено и великолепно.       Поэт, подлинно удивляясь, вдыхает дым. Взгляд немигающих глаз фокусируется на подспудно тлеющей сигаре. Невесомо крошащийся пепел плавит восковую кожу ладоней — удручающе белую, торжественно отличенную от отчаянно запятнанного сознания. Очевидно, чуждое селится в нем, контрастно пульсирует красным, почти кровавым кармином. Уродливое и пронзительно узнаваемое — наваждение, содранное с магнитной ленты эпизодов — как полагается, разорванное в клочья; сквозь слипшиеся от слез ресницы Эдгар следит за небрежным жестом держащей сигару руки. Легче не становится. Легче не становится, когда внутри никотин оседает тяжестью, а в смрадном воздухе — гнусным запахом. Он не чувствует радости, смахивая остывающий пепел подушечкой пальца: ни радости, ни вдохновения — пожалуй, ничего. Не улиц безобразный вой, не смерч, что для толпы буффонит. Лишь располосанная белизною темень, лишь железная непреклонность мыслей и чувств.       Аллан По помнит.       Помнит, как отпечатавшимися чернилами на страницах брошенного романа. Как изжитым, но почему-то повторяющимся вновь и вновь — до тошноты. До гортанного крика-крыла, и желание, такое исключительно живое и сильное, застывает в горле немой мольбой. Голосом бесцветным, сравнимым с шорохом страниц или всебожественным пением Каллиопы. Голосом, взятым на несколько тональностей выше, тихим и забвенным, как описанное пером изречение... Признаться, каждое порожденное на грани слово приравнивалось к гарантии здравомыслия, дополнительных пяти секунд до агонической молитвы-исповеди. Искренней, почти до невинного чистой. Эдгар кривится от очередной гадкой мысли, и выпускает недокуренную сигару из захваченных чернильными пятнами рук.       Сотканные, кажется, из чужой плоти мысли пропускают глухой удар.       Отделанный деревом стол сейчас пахнет особенно сильно.       В трехголовом бра безнадежно медленно догорает одна-единственная свеча. Опасно взметнувшийся язычок пламени плавит раздумья и раскаленный — точно на кончиках пальцев! — воск. Не идеально белый, не отголосками, однако у Аллана, клянется, в памяти навсегда... Чужие искусные жесты и длинные, в самом деле проворные пальцы. Не нарочно изящная переменчивость мимики — лишь абсолютная насмешка и без дюйма обмана выточенное превосходство. Блаженно сокрытые глаза и вздернутый вверх подбородок. Идеальный, свободный от утраты и неизбывной горечи поражения — Рампо уже под кожей. Уже создает новое измерение внутри каждой мысли — свой собственный вирус, ключ к бесполезному управлению. Но, признаться, в этом нет и толики фальши. Слишком непорочен и чист, слишком даже для безупречного прототипа... Слишком — по стенам блаженной дрожью проходит конвульсия, и тишина — долгожданная и в своем понимании немая — спадает на вытянувшуюся фигуру тяжелым бархатом. Знакомые, всецело охваченные трепетом крылья-лопатки, кажется, вот-вот вырвутся наружу. Калеченый позвоночник не вынес бы эдакой ноши, со страшно несвойственной слабостью не выносит и Эдгар, вымеряя шагами расстояние до стола. Опираясь. Вдыхая стылый воск уже без минуты истлевшей свечи и царапая гладкую дубовую поверхность ногтями.       Позднее он, выкрадывая ужас из бессвязного шепота, произнесет: «my muse…» — нарочито на английском: сравнимый с вуалью акцент им близок до дрожи, — и сожжет тщательно выглаженные рукописи дотла.