искусство тонкой лжи.

Двое превосходных актеров. Один из них прямо сейчас находится на сцене, и его кружевные манжеты, смехотворно объемные ради комедии, развеваются в бальном танце при рассечении ветра, когда юное тело падает, бьется на полу в конвульсиях и истерике так правдоподобно, что Адаму хочется броситься к нему на платформу и крепко сжать узкие, лживо дрожащие плечи, поцелуями избавить белое любимое личико от поддельных слез и натянуть не менее фальшивую улыбку на вросшую под кожу маску. Но он терпит. Сжимает до хруста костяшек кулаки и прижимает обеспокоенно к груди, морщится от невыносимых криков боли, отчаяния, разочарования, но все на сцене и за пределы никуда не выходит. Рыдания становятся удушливыми — актер хватается за шею, притупленно кашляет, кряхтит, но продолжает громко всхлипывать, напоминая вновь и вновь о том, что его гложет, что убивает. И замолкает. На последнем вздохе падает бесшумно, замертво, лицом на грязным пол, прижимается к нему, и длинные белые пряди шторами закрывают доступ к лицу, прикрывают его намертво, не позволяя заглянуть, жив ли он, была ли это игра или он действительно погиб здесь, на сцене?.. Но проходит несколько мгновений — и аплодисменты и удовлетворенный свист поднимают мертвеца на ноги, и он вновь скромно улыбается, и лик вновь румяный, умиротворенный, и только выдавленные обманом слезы продолжают неконтролируемо стекать по розовым щекам, оставляя мокрый пустой след. Озираясь с притупленной тревогой по сторонам, видит целый парад лицемерия: король, скучающе зевая, хлопает в старческие ладони нехотя и устало, избалованный чересчур частым посещением театра; молодой капитан со змеиным прищуром, сидящим рядом с ним, ядовито ухмыляется и шипит что-то рядом сидящей леди; свита мудрецов, графов и прочей отбеленной черни, кажется, только очнулись и смотрят на все с непониманием, потерянностью. Кажется, только Адам один, один единственный его понимает, слышит крик души в разрывающейся глотке, видит долю правды в шуточном изливании горьких слез, но это ведь и есть суть актерского мастерства? Скрывает ощутимую боль за мастерски выточенной подделкой. Милый художник Эйвинд кланяется каждому зрителю ещё льстивее, чем они ему аплодируют, и только ему (как ему самому хочется верить) улыбается искренне, нежно, ласково, по-настоящему. Он узнает его? В мечтах? В подсознании? Слишком скрытный, неприступный, все еще неизведанный и непонятный. И такой милый, милый, милый. Адам актерствует на облаках. Играет роль совершенства. Объективный идеал каждого сознания и подсознания, золотое сечение и превосходная двусторонняя симметрия, белое, цвета хрусталя, льда и снега, тело, мраморная кожа, изрезанная узором глубоких золотых глаз, осторожным заостренным носом, рассекающим разряженный воздух небес вокруг, и тянущимися водопадом до грешной земли серебряными прядями мягких волос. Пальцы сливаются со струнами арфы во время божественного представления и почти перетекают молочной рекой в предплечья, округлые локти, узкие плечи и вытянутые костлявые ключицы. Истонченный. Исхудалый. Изысканный и искусно вырезанный. Игрок. Играет роль непорочного. Методика создания человека от бога: тридцать пять литров воды, двадцать килограммов углерода, четыре литра аммиака, полтора килограмма мела, восемьсот граммов фосфора, двести пятьдесят — соли, сто — селитры, восемьдесят — серы, семь с половиной граммов фтора, пять граммов железа, три грамма кремния, и пятнадцать — другим элементов в небольших дозах. Едкой насмешкой рецепт застревает в подобии головы, становится первым и единственным воспоминанием, которое сам Адам теперь с горькой усмешкой называет детством. Руки, щупальца, потоки воздуха, дух — божественные конечности касаются сосуда полой, пустой души, создавая физическую оболочку из низких материалов для низменных потребностей. Называют ласково Адам. Трогают, как могут. Проникают внутрь, делая вид, словно это возвышенное проявление божественной любви к своему прелестному гуманоидному творению, что они благословляют его, охраняют. И Адам играет. По нужде. Играет девственника, словно то, как они хватают его тело, устраивают в смехотворные сладострастные позы удобнее для себя, как оглаживают прямое, плоское, по всем параметрам превосходящее среднестатистическое туловище, как входят внутрь, издают и заставляют издавать несвойственные возвышенным небесам дрожащие звуки из глубины трепещущей груди. Изгибается, как последняя, но очень опытная куртизанка, послушно подчиняется ненасытным продолговатым пальцам человекоподобных творцов, кокетничает незаметно, неоднозначно, а в конце — благодарно, благоговейно и наивно улыбается, так преданно, так ненавязчиво, как если бы он не знал, что с ним делали. Но он знал. Ненавидел, презирал, готов был тошнить, если бы было чем, каждый раз, как его касались, сжимали, навязчиво и ненавязчиво трогали, присваивали насильно, но обоюдно, хоть и неосознанно обоюдно. Адам прячет стеклянные очи за некогда бесцветными веками, посиневшими от просвечивающихся под ними вен, прячет покрасневшие и влажные щеки, нос и мешочки под глазами за белесыми локонами, прячет душу за самым очаровательным, прелестным, красивым сосудом. И делает это так, как может делать лишь идеал, — актерствует идеально. Никак иначе. — Я не знал, — признается он нервно, затаив дыхание, чувствуя, как цепкие лапы жара пугливого смущения сдавливают горло и нещадно душат, — какие цветы вам нравятся. И поэтому я собрал свои любимые… Протягивает скромный белый букет в руки любимого и смотрит на неровные худощавые пальцы, сдержанно игнорирующие пока что подарок, сжимающиеся меж друг другом так изящно, по-джентельменски, выжидающе, и в груди, где-то под скукожившимися от асфиксии легкими, загорается желание прикоснуться его мимолетно, ребром ладони, незаметно и ненавязчиво, но так чувственно и так необходимо сейчас, как ему — смертному Эйвинду — необходимы были воздух, пища, вода, сон, мора и прочее и прочее абсолютно ненужное Адаму. Актер королевского театра вежливо поднимает уголки бледных, уставших от натянутой мимики губ и выражает приглушенное восхищение, прижимая хрупкие руки в груди так чудесно, словно дитя, заставляет Адама дрожать от счастья. — Интейват? Их белоснежно-лазурные поля окружают остров королевства ласковым бархатным морем, находя свое прекрасное отражение в глазах восторженных путешественниках, кто находит их главной достопримечательностью города. Жители же коренные чересчур привыкли к воистину величественному природному холсту, привыкание — наш наркотик, отравляющих на скуку, — наш грех. Эйвинд заглядывает в душу. Исподтишка. Хитро щурясь, словно зная, насколько одним своим голосом, одним малейшим жестом и движением одурманивает остатки разума Адама, насколько тяжело бьет по его слабым точкам, насколько подкашиваются его ноги и сохнет в глотке. Переливаются ясно-голубые, полуслепые волны, что накатываются на тело волной, и вновь тяжело дышать, думать, говорить, существовать. — Я буду беречь их, мистер…? А знаете. Вы мне почему-то знакомы. Мы некогда виделись? Они, разумеется, виделись. И не раз. Адам бьет себя по щекам, ударяется косым лбом о ближайшие стены, если они есть, царапает ненавистное свое обличие, испытывая к себе отвращение, скрытое, однако, в его намере, ото всех, ото вся, от каждого слухового и зрительного органа его занебесного дома. Как же неправильно выглядит его возжелание, тяга к телу, культовая, параноидальная, мерзкая и чересчур откровенная. Грязным фантазиям о юношеском теле Эйвинда, его ядовитом взгляде и издевательской полуулыбке вторят леденящие отголоски памяти о рвотогонных нежелательных касаниях, присваивающих, доминирующих, принудительных, марающих. Он не хочет стать таким же, но вдруг Эйвинд, его маленький беззащитный Эйвинд будет против… Но желание сдавливало сердце необычным и противным ознобом, сумасшествием на грани с безумием, но диссонанс: он ангел, он бог, он идеал, не может же его организм быть таким… Неверным, неправильным, больным. Адам хватается за волосы, грызет ногти и плачет так громко, что бесшумно, но сдается, как сдавался перед своими создателями, и идет на поводу греха, и предает небо, своего хозяина, своего сутенера, но тянется к любимому, бесценному, недостижимому… Адам охраняет его сон. Проникает в голову некими силами, которыми его одарили, как безделушкой, бесполезной игрушкой, безобидным фокусом, его господа, и — ох! — как же Адам им за это благодарен. Работа сновидела соткана из нитей чужих судеб и пары капель мечтаний — Эйвинду, как самому дорогому спящему, просто обязаны быть сплетены самые сладкие сны. Они впервые встречаются лицом к лицу там, когда вокруг — белая, бескрайняя пустота, лимб для ничтожных, не подразумевающих ничего, не имеющих никакого смысла и цели, однако не позволяющих отвлечься от главного. Посреди — два бренных тела, погруженные полностью друг в друга. Адам наслаждается фантомным, чересчур быстро гаснущим теплом, рассматривает тяжелое, непонятное, разрывающееся от контраста чересчур правдоподобных ощущений и осмысления нереальности происходящего. Эйвинд жмется ближе, но лишь потому, что не знает, куда деть свое неловкое возбуждение, не понимает, как могли вскрыться настолько потаенные мечтания, о которых, кажется, даже сам он узнает в первый раз… Адам — идеал. По крайней мере, своей внешностью. Он невольно вызывает похоть, превращает любое упоминание возвышенной любви в разврат, падает от чистокровного ангела до прислуги демона, но тщательно прячет, ведь он такой же превосходный лжец, как и без каких-либо излишних определений превосходный. Эйвинд робко раздвигает ноги, царапает спину и лопатки там, где некоторой магией таились основания крыльев, и каждый раз Адаму хочется кричать, кричать и рыдать о том, как же сильно он влюблен, как же сладка та эйфория, в которой он добровольно утопился, но вместе с этим — проклятьем вгрызается в здравомыслие стыд, раскаяние, страх. Неужели он делает это против его воли. Против ли? Нравится ли ему, когда Адам с особой, трепетной осторожностью прижимается тазом к чужим бедрам, в унисон болезненным постанываниям позволяет себе успокаивать возлюбленного влажными поцелуями в щеки, виски, лоб и лишь изредка — губы и входить глубже, не забывая уточнять почти ежеминутно о чужом состоянии? Доставляет ли он Эйвинду удовольствие, когда, слизывая с головки влагу обильно выделяющейся смазки, обхватывает губами ее целиком, похотливо причмокивая и закатывая глаза от колющего низ живота возбуждения? — Я люблю вас, Эйвинд, — плачет он искренне, крепко, до хруста косточек держась, как за свое спасение, свое искупление, за руку возлюбленного, но для него все только сон и не больше, а оттого легче, иначе бы вдруг его милый Эйвинд стал бы его ненавидеть? — Я так люблю вас… — Я имени вашего не знаю, — тоскливо отвечает юноша, и сжимает его руки в своих, и смотрит на них долго, иступленно, словно в переплетении их пальцев, в этом фантазийном сцеплении тел кроится ответ на главное таинство: кто этот человек, поглотивший не на один месяц его сновидения. Эйвинд хмурит брови. — Я обязан буду избавлять себя от сна искусственно, если вдруг почувствую, что становлюсь от вас зависим. К сожалению, это происходит все чаще… Пульчинелла смеется — как же давно это было. Бессмертным время течет быстрее, потому что перестает существовать, а гнилым напоминанием о сладкой юной влюбленности остается боль на лопатках и презрительные, полные отчаянного, иступленного пренебрежения броские взгляды Пьеро, чье имя стерлось, утратило значение за извечной, изувеченной маской служению душой и телом новому божеству. — До встречи с вами я искренне верил, господин Педролино, что хиличурлы не поклоняются архонтам, — ухмылялся пятый самодовольно. — Вы — редкостная особь! — Попрошу оставить колкости обо мне и тем более Ее Величества до лучших времен, господин Пульчинелла, — отрезал мгновенно первый. — В ином случае я буду вынужден подозревать вас в неверности государству. Адам смеется ласково. Ничего, ничего смешного, совершенно, нет, но один вид его Эйвинда вызывает в остатках исчерневшей и израсходовавшей себя души завороженную приятную тревогу, которую люди обозвали бабочками в животе. Он здесь. В ногах его милого Эйвинда, что сейчас, с отчаянными, взбешенными слезами, стоит перед ним строго, нависая почти, с остервенением, будто вся его фигура и аура норовит пнуть его, пробить узенькой аккуратной стопой его черепушку, и это забавно, и этого даже хочется, мешает только рядом стоящая «Ее Величество», сама Царица, которую он, на самом деле, видит второй раз в жизни вживую — ее горделивый стан смягчает, однако, необычайно понимающее, жалостливое, милосердное выражение холодного, застывшего лица, будто одним бездушным жестом взмахнувшейся руки она может впитать в себя всю боль, унижение, страх и отвращение, что таит в себе Адам сейчас, стоя перед ними на коленях, тяжело дыша от изнеможения и грубого падения прямиком с облаков. Побочный эффект идеала — у него появился характер. Адам не стал мириться с тем, что устраивали боги, за что глубоко поплатился ссадинами, царапинами, переломами, гнусными ударами исподтишка, и вот прежде совершенство превратилось в лежащую на земле, падшую дрянь, истерично смеющуюся от собственной низости. Царица, Ее Величество… Позволяет ему взяться за промерзлую, справедливую, уютную руку помощи, матерински обнимает, и сознание мутнеет, и хочется упасть в обморок или глухо заплакать от… Простого своего существования. Он потерян окончательно. Он так долго стремился сбежать от небесного порядка, их унизительных прикосновений, их рабства, но теперь он ощущает себя преданным, потерянным, и остается только жаться охолодевшим красным ухом к груди снежной девы и пустынно смотреть на… Кто же ты, прекрасный? Ты совсем не похож на того Эйвинда, которого он помнит, которого любит. Ее Величество Царица шепчет что-то усыпляюще, гладит по спине и вдруг предлагает: — Ты станешь частью нашей семьи, будущий предвестник, если только принесешь мне в жертву свое прошлое. Докажи, насколько ты отречен от тех, кто сотворил это с тобой. Докажи свою преданность нам, и мы скроем тебя от всей грязи сего мира и смертных, и бессмертных. Я принимаю тебя. Принимаешь ли ты нас? Адам кивает так низко, как только способен, вновь становясь на колени. Приближающиеся, такие знакомые шаги некогда беспечно прыгающих по сцене стоп, теперь же отбивающих почти капитанский марш. И все еще умудряется оставаться каждым издаваемым звуком усладой для ушей. Что изменилось? Так сильно? Вчерашний нежный любовник наступает на спину, на позвоночник между крыльями, острой подошвой продавливает слабую белую кожу до струек контрастно яркой кожи. Истина в очевидном: он — каэнриец. он — падший бог. Чересчур противоречивые антитезы. Белое мощное крыло сжимается до хруста костей так отчаянно, что некоторые перья выпадают почти сами по себе, и Адам, замерев в болезненном, нарастающем испуге ожидания, наконец осознает цену спасения. Резкое движение назад, еще, еще одно, и суставы отрываются друг от друга, вызывая шок, и тонкие кости лопаются под давлением сжатых до пульсации вен кулаков некогда хрупкого маленького актеришки. Адам кричит с землю и кусает кулаки, но признается для себя, что это наказание — одно из самых добродушных и определенно несправедливых для него. Ладони изнеженного Эйвинда вырывают кость почти под корень, пачкая накрахмаленную парадную форму фатуи яркой человечьей кровью. Полминуты передышки — Адам чувствует, как второе крыло продавливается с более уверенной силой, и ногти вновь зарываются под землю, как добровольно под наручники, лишь бы была мнимая дополнительная опора. Выпрыгивающее из груди сердце, взрывающиеся виски, помутнения в глазах и порванные голосовые связки — он наконец становится тем, кем всегда мечтал, но ценой чего? Оборачивается. С язвительной, нежной несмешной обращается к палачу, рассматривающему два дорогостоящих трофея. — Я все еще красив, мой ангел? — смеется он хрипло, мучительно лживо и все еще мягко, ласково, искренне наивно, и так не к месту, так не вовремя сейчас. Морщась и кривясь от непривычной человеческой боли в спине, подрагивая от холода обильно стекающей крови, он все еще счастлив: перед его изуродованным, искаженным личностью лицом — сокрушающееся гневом, печалью, отчаяньем и презрением ночное небо, которое он любит куда, куда больше, чем свое родное. Адам болезненно усмехается. — Не думал, что ты возьмешь инициативу наших ночей таким образом, милый Эйвинд. — А в ответ — нервный пинок прямо по обрубку от крыла. — Я Пьеро, и имя мое — Педролино. Отныне, как и моего, твоего настоящего имени не существует. Ты Пульчинелла. Крепко запомни, господин пятый предвестник. Хватается за чужие плечи до синяков и царапин, следов острых когтей, мнет беспринципно идеально сложенный фрак, дрожащей улыбкой полуоткрытого рта глотает больше кислорода, будто это последние его вздохи, смеется хрипло и удушливо, а что еще важнее — лживо. У каждого в этом промерзлом дворце лицемерия была собственная маска, и пятый носит улыбку, ядовитую, наглую, такую, что иногда хотелось разбить ему лик навсегда, уродливо разрезать щеки и вырвать язык. Но пока что Пьеро лишь недовольно его ласкает своим, собственным, в порыве страстно мерзкого поцелуя пытаясь откусить партнеру кусок рта. Их любовь — надоевшие всем и каждому подтрунивания друг над другом. Их любовь — длинные дорожки укусов и засосов, тянущиеся у обоих по шее от ушей до груди. Это случайный тайный секс, который слышит весь состав предвестников. Это шрамы и царапины, это летящие по всему замку ножи, это оскорбительные прозвища и незаметные предствальства. Их любовь смешалась с ненавистью и стала взаимным и самообманом, но Пульчинелла любит лгать, умеет это делать, умеет так же тонко, как и Пьеро. Искуситель. — Я люблю вас, мой милый Эйвинд, — улыбается широко и жестоко, издевается над самим собой, лишь бы не думать о правде, лишь бы продолжать театр одного актера, лишь бы прыгать по сцене и захлебываться выдуманными слезами. — Никогда больше не смей называть меня по имени, отродье. — Шипит почти по-детски очаровательно и смешно, прежде чем притягивает пятого обратно к себе и вновь отрывает кусок нижней губы, сопровождаясь инфантильным смехом пострадавшего. Пьеро ненавидит свое настоящее имя чуть меньше, чем его любит Пульчинелла.