последнее письмо, что я написал тебе.

Улица блуждала противным холодом по коже, этого ривай не любил. Холод пробирал плечи до дрожи, а пальцы заставлял отниматься, вынуждая не попадать в ноты, это ривай ненавидел. Находясь в теплом помещении, эрвин любил холод. Любил, как холод придавал утру свежести, а организму бодрости. Но онемевшие от него пальцы – терпеть не мог. Утро началось скудно, но от этого на душе царил такой покой, что становилось даже завидно людям, которые суетились в издательстве с самого начала дня. Оставив в приемном пункте парочку статей, смит прошел дальше, вглубь дома литераторов. Здание встречало его кучей спешащих, молодых и не очень, поэтов, различных редакторов и стажеров, которые постоянно были заняты своей работой. В длинных староватых коридорах местами пахло сыростью, но в кабинетах и клубных комнатах витал запах книг, что стояли в шкафах почти каждого помещения. Ароматы эти были не особо навязчивыми, хотя со временем, казалось, въедались в одежду и письменные принадлежности. Как бы то не было, никто из работников и деятелей культуры совсем не жаловался, а наоборот чувствовал некую гордость за то, что может проводить свои перерывы за чтением и оценкой новинок, которым только предстоит «выйти в свет». На протяжении всей жизни писательство было для эрвина лишь забавой, пока он не осознал, какой властью автор обладает над своим читателем. А потому, спроси вы у него, что же такое искусство писать, он бы без раздумий ответил: «Писательство – это умение убеждать, не глядя в глаза. Это, в первую очередь, честность перед самим собой, а во вторую, открытость и заинтересованность в мнении читателя и потенциального слушателя. Писательство – это диалог без личной встречи.» Поэтому, отучившись пару лет в институте, он без зазрений совести пошел дальше по пути автора и массового литератора. И это оправдалось, ведь сейчас некий эрвин смит имеет закрепленное место в издательстве, неплохую заработную плату и возможность влиять на людей так, как лишь ему вздумается. А помогает в этом деле многолетний стаж, позволяющий ловко обходить цензуру нынешнего времени, высказывая свои политические взгляды весьма завуалированно. Безусловно, если есть последователи, то будут и ненавистники, последних, кстати, многовато. Они отравляют и без того не самую сладкую жизнь, покушаясь на нее и вытворяя гадости, которые ценятся ниже всякого упоминания понятия человечности. Пережив несколько подобных нападений, писатель обзавелся привычкой таскать с собой, как минимум, одно орудие для самозащиты. К примеру, небольшой нож, ведь как бы не были остры слова – плоть ими не прорежешь. О словах, на данный момент он выпускает лишь статьи, ведь на полноценные произведения, да даже на стихи не хватает времени и личных сил. В груди поселилось ощущение, что он и вовсе разучился писать что-то действительно стоящее, это пугало. Последней его работой стал очерк, построенный на контрасте жизни в нищете и праздности высокопоставленных чиновников. Произведение пользовалось популярностью, но совсем скоро его известность сошла на нет. А после, от весьма известного автора ничего не поступало, даже намека на следующую работу или хотя бы стих. Становилось трудно жить без возможности дарить людям что-то новое. Что-то достойное их времени. «Вдохновение всегда лучше черпать из того, что тебя окружает», - так говорил его отец, который всегда был полон амбиций и надежд на лучшее будущее. Всю жизнь он учил детей, старался наставить их на путь истинный, и эрвин и вправду был горд, являясь сыном такого человека. Слова отца все чаще всплывали в голове, поэтому появилась мысль немного развеяться, а точнее, прогуляться до городской площади, подышать свежим воздухом и разобраться с проблемой отсутствия идей для дальнейшего написания произведений. Натянув на себя светлого оттенка пальто, взяв с собой портсигар и спички, мужчина все-таки выходит из столь родного и полюбившегося ему здания. Шаги отдаются легким гулом в висках, массивная подошва неприятно шаркает по каменной дорожке, и это мешает мыслить трезво. Когда до площади остаётся около тридцати шагов, он слышит отдаленную мелодию. она казалась знакомой, навевала воспоминания и одновременно, манила неизвестностью. дело точно было в исполнении, какой же человек может столь галантно и корректно преподносить людям музыку? вероятно, он деятель искусств, никак иначе. скорее всего, разбирается в живописи и умеет держать слово. задумавшись, смит не сразу замечает прекращение сладкой мелодии, которая игралась на скрипке – в этом он был уверен. представив себе хрупкую, сентиментальную, наверняка одинокую женщину в лёгком платье, разукрашенном цветами и листьями, он направился в сторону источника звука. и каким было его удивлением, когда предположения разбились о реальный облик музыканта: весьма хмурый, серьезный мужчина лет 27, темноволосый и.. коротышка. стоял он, держа при себе из приличного лишь свою скрипку, выглядела она дорого, как и смычок, которым он играл. тот, кстати, изящно прокрутился в сильной, но такой хрупкой на вид, руке и уткнулся прямо в стоящего неподалеку эрвина. – пялиться прекратите, сэр. если хотите послушать, то присядьте на свободное место. – все тот же смычок указал ему на лавочки вблизи музыканта, а обладатель тихого вкрадчивого голоса продолжил играть. точнее, начал новую композицию, с которой, к сожалению, эрвин знаком не был. слово ривай держал всегда. но в живописи считал себя полнейшим дном – не разбирался от слова совсем, для него все картины на одно лицо. какие-то выражают чувства, какие-то просто отображают обстановку вокруг. он итак на страдания насмотрелся, а потому и ценителем искусства не считался. зато цену своей чести знал превосходно. вот и сейчас, стоя перед небольшой толпой зевак, он вел себя вежливо, учтиво и интеллектуально, может, слегка грубовато, но такова его натура. его не смущали старые потёртые брюки, потрескавшиеся ремень или темный жилет, ведь главное то, как человек себя показывает. зато рубашка была белоснежной, выглаженная, кажется, до стоячего воротника и приятно пахнущая отдаленным шлейфом чайных трав. аккерман считался искусством здесь, в своих кругах, но к большему так и не приблизился. но на жизнь не жалуются, а стараются больше, забираясь все выше. вот и сейчас, не обращая внимания на ноющие пальцы, он продолжал играть. играть со всей душой, со всей маленькой меланхолией, что хранилась в каждой ноте. играл так, что все вокруг чувствовали чуть-ли не сердцем, какова сила музыки. пальцы с силой зажимали струны, иногда колыхались из стороны в сторону, что было похоже на проявление нервозности, но это всего лишь профессионализм. смычок то плавно, то резко ходил по струнам, создавая все новые и новые комбинации звуков. толпа людей наблюдала за его движениями, кажется, не моргая, это слегка напрягало, но в лице музыкант совсем не изменился. о, да, моцарта он исполнял великолепно. стоило закончить это произведение, как множество ладоней взорвались бурными овациями, который не приносили никакого облегчения. в голове горела лишь одна мысль "на сегодня отвоевался". люди вокруг улыбались, восхищались его "талантом", бросали небольшие суммы денег в чехол от музыкального инструмента. лишь один из не приглашенных гостей оставался неподвижен, мужчина лет 32 сидел с прямой спиной и, казалось, ждал, пока смолкнут аплодисменты. как только толпа начала расходиться, он отдельно похлопал своими массивными ладонями и улыбнулся. было что-то в этой улыбке притягательное, от него веяло уверенностью и стойкостью. этот странный мужчина встал со своего места, сократил расстояние до денежного хранилища в два шага и положил внутрь пару купюр. серые колючие глаза округлились, а тонкие брови свелись к переносице. – заберите. – слегка сердито указал темноволосый взглядом на купюры, собираясь убрать инструмент. – о, почему же? вы действительно прелестно сыграли сегодня. признаться честно, я представлял вас сентиментальной женщиной. – покачав головой, ответил слушатель, не торопясь забирать деньги. – незаслуженно это. – хмуро буркнул ривай, разглаживая рукава на запястьях. – женщинам иногда не хватает сил, чтобы зажать струны так, как это делаю я. поэтому, извольте корректнее мыслить в ваших представлениях, сэр. – дёрнув бровью, он собирает ровное количество купюр и, ткнув ими в грудь мужчины выше, произнес. – я не бедный, как вы могли подумать, а потому в подачках не нуждаюсь. я получаю только то, что считаю равным своему труду, а вы явно накручиваете ставку. – сейчас он почему-то напоминает дикого зверя, также рычит и раздражается на новые вещи. – это мои деньги, и я вправе распоряжаться ими так, как считаю нужным. примите же, в качества благодарности за то, что помогли мне обрести нечто более ценное, нежели эстетическое и слуховое удовольствие. – смит не спешит отступать, а потом деньги всё-таки оказываются в кармане настойчивого скрипача. – страшно предположить, о чем вы говорите подобным тоном. – не заинтересованно хмыкнул аккерман, а уложив инструмент на место, быстрыми шагами направился в сторону нужного квартала. какое счастье, что им по пути. какой ужас, что им по пути. – видите ли, я писатель, а оттого всегда нуждаюсь в приливе вдохновения. и сегодня его источником стали вы и ваша музыка. – улыбнувшись, проговорил старший, после чего оглянулся по сторонам, они определенно идут в одном направлении. – могу ли я узнать ваше имя напоследок? – он с любопытством глядит в холодные глаза напротив, после чего невольно щелкает портсигаром в кармане пальто. – моя музыка является зеркалом души, а значит, мы с вами чем-то похожи. – бросает это совершенно спокойно, без лишнего внимания и усилий. – вам будет достаточно моей фамилии. аккерман. – с этими словами темноволосый разворачивается на пятках и скрывается за поворотом возле павильона. дорога до дома несколько сократилась. – аккерман, значит. – уже сидя в своем кабинете, размышлял смит, глядя на чистый листок бумаги перед собой. ручка неприятно стукнула по столу, когда выпала из цепких пальцев. – кто же он такой? – вопрос был задан вслух, но никто его не услышал. видимо, день протянется долгими минутами до самого своего конца. завтра снова нужно прийти на площадь.