Всё будет хорошо?

Лисицын давно не приходил в больницу. Для него всё это было совершенно невыносимо. Невыносимо думать о том, что его тогда не оказалось рядом, невыносимо осознавать, что любимый и такой невозможно родной человек попросту тебя не узнаёт. Он не помнит твоего лица, твоего имени, твоей любви. Вашей с ним любви. Яркой, ошеломительной, непростой, мучительной, всепоглощающей, рвущей сердце в клочья. Невыносимо смотреть на совместные фотографии и видеть эту улыбку. Наглую, самоуверенную, надменную, но такую счастливую. Улыбку, за которую можно было простить все на свете и продать душу дьяволу. Ослепительная, манящая, сверкающая, коварная, демоническая. Невыносимо приходить домой и слушать вместо привычного ворчания гнетущую тишину. Вместо скрипа кровати и жарких стонов лишь воспоминания, вспыхивающие в голове яркими пятнами. Воспоминания об идеальном теле, которое он так любил гладить, целовать, ласкать, вдыхая запах, напитываясь им. Воспоминания о неистовых поцелуях, остервенелых и практически безумных. Их отношения были форменным безумием, сумасшествием, ураганным ветром. Им никогда не было просто, но всегда было хорошо. До одурения хорошо, и также сложно. Парадокс? Пожалуй. Желание ударить по самодовольной роже было также остро, как и желание подмять под себя и овладеть, заставив стонать от удовольствия и умолять не останавливаться. Котов бесил. Котов заставлял ревновать. Котов был настоящим наказанием и мучительным благословением. Их отношения никогда не были простыми, но они были счастливы. Костя замер возле одной из сотен одинаковых дверей, на которой в свете тусклых ламп отчётливо выделялись цифры. 583. Лисицын ненавидел всем существом эти поганые цифры, эту дверь бледно-голубого цвета, скрипучий пол, ступеньки, по которым нужно было подняться… Ненавидел противное жужжание, которое являлось неотъемлемой частью этого жуткого места. Жужжали лампы, техника, мысли в голове. Ноги делались ватными, сердце долбилось точно молот о наковальню, по спине струилась влажная дорожка, по телу семенили мурашки. Он ненавидел это место, ненавидел врачей, что твердили, как мантру глупые слова о том, что всё будет хорошо. Ненавидел открывать дверь и входить внутрь, ощущая запах безысходности, отчаяния и лекарств. Ненавидел медленно поднимать взгляд на бледное лицо. Такое родное и такое чужое. Пугающее... Котов лежал на постели, вперив пустой взгляд в стену и что-то бормоча себе под нос. Волосы спутались, на лбу бисеринки пота, одеяло сбилось. Солнечный свет, бьющий в высокое окно, окрашивал серый линолеум в карамельный цвет. Писк ненавистных приборов, тонкая трубочка, внутри которой отчетливо видны блестящие капли, так напоминающие слёзы. Слёзы, что душили и рвались на свободу, но Костя усилием воли продолжал сдерживать их. Котов что-то произнес. Тихо, точно это были не слова, а шелест листьев за окном. Можно было списать все на воображение, если бы не тонкие губы, что отчетливо шевелились на бледном лице. Лисицын нахмурился. Что-то изменилось с тех пор, как он был тут в последний раз. Неуловимое, ускользающее, незаметное, но оно было. Может то был шепот надежды? — Лис, — хрипло произнёс Котов, и Лисицын ощутил как внутри всё обдало жаром. — Лис. — Да, Кот. Я тут, — на ноги кто то словно навесил кандалы. Каждый шаг давался с трудом, но Костя упорно двигался вперёд. — Я тут, — повторил он, коснувшись дрожащими пальцами худого плеча Кости. Котов судорожно вздохнул, облизнул потрескавшиеся губы и с невероятным трудом повернул голову в сторону посетителя. Их глаза встретились, и Лисицын с облегчением увидел во взгляде Котова узнавание. Сердце переполняла нежность и безграничная любовь, глаза защипало и заволокло мутной пеленой. — Лис, где тебя черти носили так долго? — произнёс Котов, резко, хрипло, отрывисто. Ворчливо. Так, как умел только он. Лисицын не выдержал. Прижав лоб к худому, хрупкому плечу Кости, он расплакался точно пацан. Неужели врачи не соврали? Может правда, всё будет хорошо?