День, который запомнится обоим

Сегодня, как обычно, Дазай сидел на лавочке, кошачьим взглядом смотря на мирно стояшего в ризе* Фёдора. С прошлой (довольно смущающей для священника) ночи прошло несколько месяцев. Но, похоже, Осаму самого это никак не тревожило, пусть и Фёдор не мог смотреть в глаза рабочим церкви ещё очень долго. Поведение Фёдора Достоевского, как он сам себя именовал - «посланика бога», забавляло Осаму Дазая. В мыслях резко появился образ красного, как помидор для салата, Фёдора, тихо стонущего его, Дазая, имя. Агата как-то косо смотрела на парочку, когда Дазай мечтательно похлопал глазами и придержал рукой голову, а Фёдор скорчил недовольную рожицу, как только заметил на себе взгляд карих глаз. Фёдор отошёл от дела - перестал молиться и уже спокойно отвлёкся от шептания. Брюнет исподлобья посмотрел на Дазая: он шикнул, и хотел было уйти, как шатен заголосил. — Ты меня не любишь... У тебя реально роман с библией, и ты ни в какую не хочешь обращать на меня внимания? Так пары не поступают! Люди, ставящие свечи неподалеку, зашикали,как бы намекая, что нужно сбавить тон на шепот. Или вообще рот закрыть к чертям. Не сказать, что Агата ахуела, а Фёдор выбесился - это соврать абсолютно всем. Кристи, буфетчица, и раньше видела, что Дазай вытворяет какую-то дичь и втаскивает в это Достоевского, но не настолько же! Тут и посетители, и бабка какая-нибудь обморок себе заработать может. Вот одна бабулька даже зашепталась с подругой-бабушкой, явно обсуждая священника Фёдора и Дазая. Достоевский вновь прошептал былую молитву; немного постояв, он решился подойти к источнику шума. Взяв его за шиворот, Фёдор потащил шатена в разницу, где лежала разная утварь. — Федья, – начал коверкать чужое имя Осаму, — ты уже в нетерпении? Минет в церковной кладовке... Я в деле! — Дазай! – вскипал Фёдор, сгорая то-ли от стыда, то-ли от смущения. Люди, как сговорившись, начали шикать на удаляющихся парней.

***

Разница представляла из себя помещение, где священники хранили церковную утварь. Как только шатен ввалился в каморку, ему в глаза сразу бросался алтарь, на котором был всякий хлам. Фёдор прошел сразу, как только Дазай отошёл от двери к алтарю. Закрыв дверь на ключ, Осаму как дернулся: в его глазах заиграла искринка. Облизнув губы, Дазай в два шага преодолел расстояние между ними. Быстро поцеловав недовольного Достоевского в кончик носа, шатен хихикнул и опять завел шарманку: — Это вообще нормально? – Фёдор заинтересовался, — то есть, многие святые считают БДСМ грехом, когда сами-то, держат у себя религиозные эротические игры? — Эротические игры?... – в глазах у Достоевского огонь погас также быстро, как и разжёгся. — Что ты, мать вашу, несёшь? — Ну смотри: даже в БДСМ нет такого, чтобы люди серьезно делали еду, как просфоры и вино, имеющее значение какой-то части бога. Просфора - буквально его плоть, а вино - кровь. Тем более, просфоры ковыряют шуткой, под названием «копие»! Не думаешь, по сравнению с этим БДСМ является безобидным? — Чт... – Достоевский устало вздохнул и зарычал, закрыв лицо руками. Отлипнуть от чужого лица не получалось, и Дазай, помедлив, прижался к чужой груди, слегка обнимая. Фёдор, надеясь, что Осаму закрыл тему, запустил свободную руку в чужие волосы. — Что это за платье на тебе? Где купил? Я бы хотел видеть тебя в открытом костюме монашки... – рука Фёдора, мягко перебирающая чужие прядки волос, сейчас быстро закрыла рот наглеца. Осаму, как идиот, похлопал глазками и, как ни в чем не бывало, сильнее обнял священника. Отстранившись, священник постоял потупив взгляд, а перед уходом сказал: — Сиди здесь, пока я не закончил. И чтоб без выкобений. Выйдя из разницы, Фёдор остановился в дверях и вновь прошёлся глазами по Дазаю. Последний, поймав на себе аметистовые глаза, усмехнулся и, под пристальный взгляд, прошёлся своим большим пальцем по губе, оттягивая ее и закусывая. Проклиная мир, священник залился краской и устало побрёл в клирос, где давно собрались певчие. Достоевский в хоре не поет, а по какой причине святой отец попросил стоять неподалеку и следить за певчими - Фёдор не знает, но и знать не хочет. Святым отцом являлся Шибусава Тацухико, давний приятель Фёдора Достоевского. Мужчина решил, что ему необходимо попросить у бога прощения за все его грехи, что, собственно, он и сделал, выделив деньги на постройку церкви (в которой, после, он и стал святым отцом). Дазай как-то упоминал, мол почему святой отец он, а не тот же Готорн Натаниэль - средний по статусу, также ставший певчим. На что Фёдор ответил, что Шибусава старше и возрастом, и душой. Шатен как-то устроил цирк, заявляя, что этот Шибу-сан (от Осаму) пытается отбить у него, Дазая, его Достоевского. Благо, Шибусава, пусть и старше, чувство юмора имеет. Певчими были Готорн, его жена Маргарет Митчелл и люди, которых смутно знал Фёдор. Пару Достоевский знает давно, Готорну было уже порядком тридцать лет, а Маргарет двадцать шесть; обвенчались они давно, так что сам священник, Фёдор, венчал их. В хоре пели и молились; Агата предлагала женщинам в плотках с детьми просфоры и вино; Фёдор решал свои дела с Шибусавой, а Дазай... А что, собственно, делал Дазай? Сидеть в разнице было тяжело. Нет, у Дазая нет клаустрофобии, он просто пытался усидеть на месте и не тянуть руки туда, куда не надо. Так ещё и провести в кладовой целых три часа... Молитва столько не длилась, это просто Фёдор не спешил забирать своего котика из угла. Когда заветная дверь открылась, Дазай вскочил с алтаря, на котором сидел, и бросился на Фёдора. Последний скорчился, когда получил лёгкие удары кулаками о спину. — Ты где был? – переставая виснуть на чужой тушке, а также бить ее, поинтересовался Дазай. — Святой отец задержал. — Святой отец? Папочка твой, что-ли? А ты меня так вообще не называешь... — Иди сюда, – Фёдор сам протянул руки для объятий, а шатен легко этим воспользовался: резко прижался, качая Достоевского. Последний еле как смог устоять на ногах. — Пошли домой, – замурлыкал Осаму, расслабляясь в чужих руках. Фёдор ничего не ответил, лишь взглядом прошёлся по помещению, мысленно закатил глаза и, разорвав объятия, взял чужую руку в свою. Закрыв дверь в разницу, парни двинулся из церкви. — Ещё не вечер, день ведь. Нормально, что мы просто ушли? – начал Осаму, не торопясь шагая за руку с Достоевским по улице. — Когда это ты стал таким правильным? — Я беспокоюсь за твой статус. Ещё грешником станешь, – пауза, — хотя ты и так грешник. — Ты опять за свое? — Ну а что? Скажи спасибо господу богу, что ты стал грешником со мной, а не с какой-то девицей. Или с Шибусавой... — Пошли уже, романтик. Дома Осаму во всю пытался стащить у Достоевского майку, когда тот ушел в душ. Стащить получилось, но потом в Дазая, как в кота, полетел тапочек. Священник не рассчитал силу: тапок полетел так, что Дазай даже попытался выдавить слезы, аж кровь из носа пошла. Нос пострадал не от тапочка, а от самого Осаму: нацепил майку Фёдора на лицо, закрывая обзор, поймал головой тапок, а после запнулся и ударился лицом об шкаф, стоящий неподалеку. Достоевский устало выдохнул. Этот день запомнится обоим надолго и послужит уроком. Дазаю тем, что лучше таскать вещи своего Достоевского аккуратно, не попадая под раздачу, как выражался русский, пиздюлей. А Фёдору тем, что нужно чётче рассчитывать свою силу, прежде чем наказывать Осаму за его поведение. Пожалуй, сидеть, как платок для носа Дазая, пытаясь остановить кровь; что не получалось за счет того, что Осаму пытался зарыться в чужое плечо и сильнее прижаться, требуя ласки, было не то, чтобы не приятно, но было неудобно. Иначе такие дни, как сегодняшний, будут часто повторяться.