Марьям

— Она знает, что делает. Взгляд темно-зеленых ясных глаз спокоен и тверд. Она улыбается этим двоим. Таким встревоженным, таким хрупким. Ещё немного твердости в голосе, еще немного уверенности. — Вы что же думаете, ваша дочь — идиотка? Она сама знает, когда ей перевернуться. Все будет хорошо. Вот именно так, с такой абсолютной убежденностью. Все считали доктора Марьям удивительно безапелляционным человеком. А она лишь давно заметила, что при родах чуть ли не самая важная составляющая — уверенность родителей. Они должны быть спокойны и знать, что их ждет благополучный исход. Не отвлекаясь на страхи. Тогда все пройдет как надо. А если что-то пойдёт не так — на то и она здесь. Всегда рядом. В этом задача акушерки. Стоять у порога и встречать, караулить, страховать легкомысленных детей. Ей всегда нравилась эта роль — на грани двух миров, нет, к сожалению, даже трех. Тот третий, холодный, оскалившийся — ощерился, распахнул пасть и готов вот-вот проглотить оступившегося. Ей надо лишь не дать соскользнуть, успеть подхватить, вытянуть. А еще не пустить других заглянуть в эту жуткую смердящую пасть. Нет-нет, молодым родителям не следует даже подозревать о существовании вот этого, третьего, зловонного и зловредного мира. На то и существует Марьям. Чтобы спокойно заверить, как молитву про себя прошептать: «Все будет хорошо. Хорошо». Скольких встретила? Она давно уже не ведет им счет. Замешкавшихся — окликает, напугавшихся — бережно переводит через порог, зазевавшихся — подхватывает. У нее очень теплые и надежные руки. Попав в ее маленькие твердые ладони, младенцы чувствуют опору в этом мире. Точку отсчета. Так правильно. Так и должно быть. И да, Марьям не всесильна. Иногда ей некого показать. И она бережно держит за плечи плачущую роженицу. Женщину, которой сейчас нужно все тепло, какое только может дать этот мир. Она наклоняется к склоненной бессильно голове. В горе люди становятся такими детьми. И тихо шепчет туда, в вздрагивающую от слез беззащитную, такую доверчивую макушку: — Ты веришь в какого-нибудь Бога, сестра? Помолись ему. К ней приходят женщины за руку с женщиной: сестрой, подругой, матерью; или с мужчиной: мужем, братом, отцом. И каждый раз, когда аппарат находит, нащупывал тоненькую черточку, маленькое перышко жизни — Марьям понимает — это теперь надолго. Она будет в сопровождении на ближайшие восемь-девять месяцев, она должна быть теперь рядом. Кто-то плачет от счастья, разглядывая первую фотографию своего ребенка. Кто-то горделиво вывешивает ее в соцсети. Только вот в ее стране не было и нет этих соцсетей. Только не сейчас. Кто-то рыдает от горя и обиды, кто-то рвет фотографию в клочья. Для кого-то эта маленькая черточка сродни приговору. Всякое бывает. Однажды к ней пришли двое. Он — высокий, кудрявый. Тонкий-тонкий, плечи, стопы, кисти рук — все словно вырезано из сандалового дерева или слоновой кости. При кажущейся хрупкости — удивительная надежность и крепость. Она — маленькая, кареокая, длинные каштановые волосы до плеч. Как бережно он держал ее за руку. Как тепло и взволнованно смотрел на нее. Какая сумасшедшая улыбка озарила его лицо, когда он узнал новость. И ее первая реакция тоже была — радость, счастье. А потом темная тень накрыла ее. Марьям никак не могла понять, в чем дело. Ребенку оба они радовались. Это заметно, такое не сыграешь. А уж сколько нежности и обжигающей страсти таилось в их самым простых и невинных прикосновениях. И тогда она попробовала: — Свидетельство о браке можете принести позже. И сработало. У них обоих просветлели лица. А потом, позже, он признался — сорванным мальчишеским голосом — у них нет свидетельства о браке. Ее родители против. Они никогда не согласятся. Теперь, узнав, что она ждет ребенка, отдадут за первого попавшегося, чтобы с рук сбыть. И он не сказал, что они сделают с ним, потом что ему это было не важно сейчас. И Марьям молча кивнула. Да, у них в Иранском госпитале в Дубае нельзя было принимать роды без свидетельства о браке. Но поскольку Дубай — все-таки не Иран, обходные пути были. И Марьям знала их все. Потому что это входило в ее обязанности, потому что она была тем стражем, что встречал и провожал до безопасного места появившихся в этом мире малышей, а безопасность ребенка включала в себя безопасность родителей… Ни к чему младенцу беспокойные и нервные провожатые. Волнений у него еще много впереди. А сейчас его должны были встретить радость и спокойствие. Вот это спокойствие и плещется в ней через край. О себе — не думать. Память — закрыть на замок, спрятать на глубине самого глубокого океана, чтобы вынырнуть на поверхность с уверенной улыбкой на лице. Память же никуда не денется. Марьям прекрасно знает всегда, кто ждет ее там, в том страшном третьем мире, кто тихо стоит у порога. И иногда приходит к ней во сне. Просто окликнуть. Просто присесть рядом. Здесь же, в этом шумном, бестолковом, безжалостном и счастливом, смешном, расчетливом и наивном мире доктор Марьям — само хладнокровие. Улыбку и радость нельзя сыграть — беременные, дети, рок и судьба слишком чувствительны к фальши. Поэтому улыбка у Марьям — настоящая. Всегда. Как и тихий свет темно-зеленых глаз. Мягкая каштановая прядь чуть выбивается из-под платка… Да, она помнила, что в их большом городе Исфахан всегда носили платки так — почти на самом затылке. Немного кокетливо, немного с вызовом, выпустив из-под него непослушные и прекрасные такие неприличные в своем естестве волосы. Черные, рыжие, шоколадные. И да, она всегда знала, что в сельских районах или городках поменьше за это могли швырнуть камнем вслед, вызвать в полицию для разговора о нравственности. Даже здесь, в Исфахане, глиняном изящном городке на берегу маленькой, почти высыхающей на лето реки, у нее замирало сердце каждый раз, когда она проходила мимо полицейских. Обычно на такие вольности не обращали внимания. Но вдруг. Формально они имели право. И да, она всегда знала, что в городах поменьше или сельской местности все гораздо хуже. Знала, но никогда не думала об этом. Это все было далеко. И не имело к ней отношения. Она так считала тогда. В их Исфахане утром по пятницам пыльные старенькие автобусы свозили деревенских жителей в огромную мечеть на центральной площади города. Свои-то в городе почти не ходили на священную молитву. Так вот, у них, в Исфахане, в это священное для всякого правоверного время даже рынки работали. Полулегально, тихо. С вызовом и какой-то отчаянной ожесточенностью. Лавочки приоткрывались, и покупатели приходили побродить по притихшему рынку. Это было как вызов, как борьба с тупым, холодным, варварским. Убившим переливчатую тонкость и радость той, еще шахской жизни. Во времена шаха Тегеран называли маленьким Парижем. Там до сих пор сохранились, как ни странно, какие-то парижские нотки — раскидистые деревья на тенистых притихших улочках. Хорошо, что у деревьев нет пола. И им никто не может запретить выставлять напоказ свою живую, курчавую свободную шевелюру листвы. В Иране так много умных, образованных людей. Только найти их не просто. Работают они — кто дворником, кто барменом, кто таксистом, кто вахтером в гостинице. Так же, как и Марьям, заперев на дне Океана свою память, свои чувства, свои мечты. Когда-то она думала, что все это не имеет к ней никакого отношения. Где-то были выступления. Где-то отчаянные смелые люди выходили на площадь. Жгли Коран и проклинали мерзавцев. Какое отношение это все имело к их тихой приличной семье? Марьям прилежно училась на акушерку. Подходящая для женщины работа. Мать с отцом давно вышли на пенсию. Слава богу, успели еще при шахе. Иначе... кто знает. Ее отец всегда отличался несколько прямолинейным характером. Брат. У брата тоже все было хорошо. Он работал в большой компании в столице. У них с женой была небольшая квартира и дочь. Брат ее всегда был мягким и нежным. На улицу можно надеть платок, тем более что в Тегеране нравы почти не строги. А дома две его маленькие женщины всегда могли делать что хотели. Царицы и госпожи. То же было и по приезде к бабушке и дедушке. И жена брата, и дочь любили бывать в Исфахане. Брат же бывал редко. Работы у него было много. Он соглашался часто и на шабашки. Очень уж любил побаловать своих девочек. На ночном рынке покупал им горячий шоколад. И дочка брата показывала однажды тайком даже фигурку Микки-Мауса. Американские ценности давно были под запретом в свободном и прекрасном Иране. Зловредные гамбургеры, валюта и герои мультфильмов проклинались с высоты минаретов. Но персы — свободный народ. Пусть даже и в глубине души. На ночном рынке в Тегеране можно было найти все. Даже маленького резинового Микки-Мауса, зажатого теперь в детском кулачке. Большие черные глаза ребенка и тихий шепот: — Смотри, кто у меня есть. Да, а еще у брата жила кошка. Толстая. Рыжая. Обыкновенная. Брат нашел ее на какой-то помойке мелким дрожащим комочком. Подобрал, отмыл, отогрел. Брат всегда был себе на уме. Вот и Микки-Мауса ребенку купил. Зачем? Баловал он своих женщин. Брат. Марьям помнит: детство, лето и топот ног — брат прибегает с рынка и сует ей огромный холодный айсберг мороженого. — Держи! Зима, вечер, и брат осторожно распахивает холодное с улицы пальто, извлекая из-за пазухи сладкую еще горячую кукурузу: — Это тебе. Да, ей надо было начать беспокоиться еще тогда, когда брат внезапно приехал к родителям. Один. Без семьи. Только привез кошку. В клетке для попугая. — Мне дали отпуск. Небольшой. И мы собрались в путешествие. Кончик рта на лице брата как-то странно загибается вниз. Как будто он проглотил что-то кислое. Жгучее. Но голос спокойный. В отпуск. Это хорошо. — Ты давно не был в отпуске, малыш. Отдыхайте и радуйтесь. И опять брат как-то странно кривится, услышав такие простые и искренние слова матери. Радуйтесь. Новости из столицы приходят через два дня. Марьям узнает их из газет. Опасный преступник застрелен. Взбесившийся мерзавец, ведомый шайтаном. Палач и жертва вражеской пропаганды. Броские, шумные заголовки кричат. Бьют и хохочут. И под ними фотография: брат, раскинув руки, лежит на мостовой. Спокойный и отрешенный. Она бежит к родителям — скорей, успеть опередить, не пустить в дом зловонную суету газет. Глаза матери смотрят куда-то в сторону. Всегда с этих пор. А отец что-то шепчет и шепчет себе под нос. У них на кухне сидит Омид. Они работают вместе с братом. Работали. Омид приезжал обычно к ним, привозил какой-то еды, гостинцев от брата. Жена брата, волокая Амардед, замечательно пекла. Почему-то Марьям абсолютно уверена, что теперь и жена, и дочь брата тоже всегда только в прошедшем времени. Рассказ скуп и сух. Как сухи глаза матери Марьям. Как сухо теперь ее сердце. — В Тегеране были волнения. Демонстрации. Это часто теперь случается, — искривленные губы изображают улыбку. — Сами понимаете, экономическое положение все хуже. Есть недовольные. Демонстрация была в этот раз у школы. Солдаты применили силу. Ваш сын… Он искал их — жену и дочь, они не пришли домой; он искал их несколько дней, а потом из полиции ему пришло извещение — придите на опознание. В полиции были убеждены, что его жена тайно придерживалась анти-исламских взглядов. Пришла на демонстрацию с ребенком. Тихий вскрик, рваный вздох матери Марьям. Омид опускает голову еще ниже. — Да. Я знаю. Девочка там просто училась. В той школе. Они оказались на улице в неудачное время. Серая паутина тишины заполняет комнату. Теперь ее будет уже не смыть. Не выгнать из маминых глаз. Не стянуть с лица, волос, не вытащить из сердца этих троих. Четверых. Собравшихся в сумеречной комнате. Молча внимающих тихому рассказу говорящего. — Я и не знал, что у него есть ружье. Он же ходил на охоту когда-то. На рассвете он вышел из дома, прошел до полицейского участка и открыл огонь. Двое стражей порядка убиты. Думаю, квартиру теперь опечатают. Вам лучше не ездить туда. Вы ничего не знали и совершенно не при чем. Не знаю даже, придет ли вам похоронка. Омид расцепляет наконец сомкнутые крепко руки. Теперь они лежат у него на коленях безвольно. Вяло. Как что-то удивительно ненужное. Наверное, таким же ненужным он чувствует себя и сам. Поэтому поспешно прощается и уходит. Теперь уже навсегда. В птичьей клетке жалобно плачет толстая кошка. Брат как всегда верен себе. Даже когда мир разлетелся вдребезги, кошку он решил спасти. Не мог допустить, чтобы ее опечатали вместе с квартирой. Привез. В клетке для канареек. — Ты должна уехать. Двоюродный брат дяди работает в Дубае. Врачом. Он сможет взять тебя на практику. И ты останешься там. Уезжай. Нам будет так легче. В горячем шепоте матери нет и тени истерики. Он — само спокойствие. Спокойствие и уверенность. Нужно делать так. Пыльный аэропорт Исфахана. Таксист отказался везти их в международный терминал. Это место шайтанов и изгоев. Пару километров, разделяющих здания для внутренних и заграничных рейсов, им приходится идти пешком. Папа иногда останавливается, давая отдых больной ноге. Сжимает зубы и кивает им молча: вы идите, я догоню. И мать берет ее руку в свою, теплую, морщинистую, усталую. И они идут дальше. Марьям точно знает: если она замешкается — мама окликнет, испугается — обнимет и проводит, зазевается — подхватит. Мама всегда рядом. Ее теплая маленькая рука — это точка опоры. Опоры в сгорающем от безумия мире. Кошка в птичьей клетке. Брат на мостовой. Зачем он лежит на асфальте? Так ведь можно простыть. После Исфаханского аэропорта Марьям знает, как выглядит переправа у реки Стикс. Люди не бьются в истерике, не рыдают. Они просто молча смотрят на тех, кто уходит от них навсегда. Просто сжимают покрепче на прощание руки, как будто жалкие человеческие объятие могут остановить неизбежную, неотвратимую разлуку. Марьям не замечает, как гладь синих вод океана сменилась рыже-красным песком аравийского полуострова. Всю дорогу она плачет. — Все будет хорошо. Не нужно сомневаться. Дети — они удивительно умные. Марьям смотрит на пришедшую к ней трепетную пару будущих родителей тепло и спокойно. «И я буду рядом, чтобы подстраховать» — добавляет она про себя.