Когда умирают звезды

Райнеру шестнадцать. Флоку чуть меньше. Волосы первого светлые и мягкие, жутко похожие на пшеницу, из которой пекут ароматный хлеб на завтрак кадетам. Волосы второго рыжие и блестящие, как медная проволока, а ещё твёрдые и довольно жёсткие на ощупь. Но, почему-то, светловолосый парнишка, который постоянно зарывается в них носом при объятиях, считает их самыми мягкими на свете. «Будь моя воля, я бы был рядом всю жизнь, обнимая тебя.» Он говорит это каждый раз, когда выдаётся свободная минутка, позволяющая им побыть друг с другом. Даже просто рядом на одной жёсткой лавочке. Да даже не обнимаясь! Все равно они были бы счастливы. Счастливы, потому что вместе. Потому что они еще живы. «Дурак ты, Райнер.» Флок говорит так каждый раз, отвечая Райнеру. Говорит так, потому что в блондине всегда что-то под конец ломается, и он, словно заведённый, начинает говорить о том, что «долг воина не позволит этому случиться» или что «все вокруг были бы разочарованы в нем, в Райнере». Это странно, слышать такие вещи. Странно и страшно, потому что обнимать какую-то бездушную машину пропаганды со стеклянными глазами никто не хочет. А еще страшно, потому что обычно Браун совсем другой. А ещё страшно, потому что, несмотря на все эти неожиданные серьезные фразы, они ещё мальчишки. И Райнер и Флок. Мальчишки на войне — это всегда страшно. Они могут играть в войну, бегать друг за другом с палками, как с ружьями. Могут брать друг друга в плен и ломать друг другу носы кулаками, катаясь по земле, отчаянно пытаясь победить в этой веселой дворовой игре. Могут, потому что это то, что делают все мальчишки. Не важно сколько им лет, «игра в войну» всегда будет казаться им весёлой. Так думают все, пока война на самом деле не наступит. На самом деле война наступила уже давно, сотни лет назад, но Райнер все равно думает, что виноват в этом он. Он всегда так думает, когда не может найти объяснения чему-то. А объяснения и не будет, ведь радио, по которому умные дядьки из правительства могли рассказать что-то правильное, далеко-далеко. Лежит где-то дома на стареньком пыльном подоконнике в стареньком пыльном доме, в котором всегда пахло сыростью, потому что ремонт в элдийском доме — вещь редкая. Маленький-маленький Райнер, наверное никогда больше не попадёт в свою маленькую-маленькую комнатку с вечно развевающимися из-за сквозняка шторами. Наверное, никогда больше не услышит того, как вздыхает его мать, каждый раз, как по радио начинают играть какую-то очень затяжную и, вероятно, очень грустную песню. Кажется, это называется вальс.

***

Райнер и Флок сидят в одной комнате, свободные от любых оков и теперь могут делать все, что угодно, пока не наступит утро. Они могут целоваться всю ночь напролёт, а ещё они, конечно, могут и будут обниматься так, как будто бы это у них в последний раз. А ещё они могут снять одежду и, совершенно точно без всякой похабщины, просто полежать в кровати, прижимаясь своими горячими телами близко близко, ощущая друг-друга каждой клеточкой своего тела. Чтобы чувствовать, что они друг у друга есть. А потом наступит утро. Вот тогда они, скорее всего, сделают то, чем обычно занимаются взрослые влюблённые друг в друга люди, ведь ночью таким заниматься не интересно. Интереснее будет утром, когда скоро подъем, и кто угодно может их поймать. Рыжий мальчик, вероятно ждет этого. Ждет, когда они начнут обнимать друг друга и целоваться, словно ничего больше они и не умеют, но блондин, почему-то, не делает ничего такого. Он не стягивает с себя тесную зеленую футболку и не закрывает окно поплотнее, чтобы прохладный ветерок не мог помешать им. Наоборот, Райнер стоит возле окна и смотрит в глубокое черное небо на искрящиеся танзанитовые звёзды. Он думает о чём-то очень усердно. Так усердно, что кажется, будто бы его голова сейчас взорвется от раздумий, однако этого никогда не случится. Такого не было в, данном почти четыре года назад, приказе. — Чего ты там завис? Флок сидит на кровати и смотрит на Райнера, недоумевая. Он собирается встать с кровати и подойти поближе, чтобы вытащить своего партнера из раздумий, как вдруг Браун очень тихо начинает что-то напевать себе под нос. Поёт что-то тягучее, печальное и, будто специально для него, подчеркнуто официальное. Форстер, вероятно, никогда не поймёт, что тут поётся, потому что слова в песне какие-то слишком вычурные. Так говорят на материке. На острове такого не знают. Песня о человеке, который умер за то, чтобы мир процветал, ведь пока он жив — мир будет страдать, потому что этот человек был элдийцем. Был самым недостойным. Флок никогда не поймёт, почему эту песню вдруг запел Райнер, но ему, кажется, понимать это и не нужно, потому что по одной лишь интонации ясно — что-то не так. Не нужно, потому что шифтер разворачивается к нему и тянет его за руки, прижимая к себе крепко крепко, отвлекая от лишних мыслей. Райнер не знает, чем он обычно пахнет, но ему кажется, что соломой. Соломой, грязью, копотью и кровью, потому что предатели и убийцы не могут пахнуть иначе. Даже не смотря на то, что мыло в душевой с явным ароматом лаванды. Флок же пахнет елью (так пахнет мыло, которое он умудрился откуда-то достать) и чем-то очень теплым и приятным. Наверное, он пахнет солнцем. Или звездой? Бертольд в детстве рассказывал, что солнце это звезда. Наверное, Форстер тоже звезда. Красивая и единственная в своём роде. Звезда, которая даже после падения с неба продолжает светить ярче, чем миллионы других звёзд на небе. Даже когда погибнет небо, он продолжит сиять, являясь маяком для потерявшихся душ. Браун хочет надеяться, что однажды и его собственная, прогнившая потерянная душа сможет приблизиться к этому маяку и не сгорит. Хотя, сгореть от этого света было бы лучшим наказанием за все грехи и лучшей наградой за все испытанные мучения одновременно. Райнер поёт чуть громче, но все ещё делает это очень расслабленно и немножко хрипло. У него всегда такой голос по вечерам, когда долго молчишь и не разговариваешь. И так легко танцевать этой ночью под эту одинокую, пропитанную болью песнь. Флок спокойный и на удивление терпеливый, и танец выходит отличным. Очень красивым, как кажется Райнеру. Вести легко. Легко обхватывать чужую поясницу пальцами, но не перескакивать негласной черты, которая помогает сохранить этот миг девственно чистым. Они близко, но в то же время так далеко. Совсем как дом. Он тоже далеко, там, на далеком материке. Но в то же время так близко, здесь, в этой маленькой комнатушке перед этим самым окном в объятиях этого самого рыжего мальчика. — Флок, послушай… Когда умирают звезды, небо плачет, чтобы показать всем свою боль. Плачет хрустальными слезами, которые разбиваются о крыши и тротуарные плитки, а ещё мочат волосы. Когда плачет небо, все вокруг тоже начинают плакать. В потолок смотрят два пустых некогда цитриновых глаза, которые сейчас больше напоминают обычное цветное стекло. В этих глазах когда-то теплились большие мечты; нынче же в глубине, на самом дне осел густой туман. Райнер был удивлён, что когда погибла самая красивая звезда в мире, не плакал никто. Даже небо не роняло своих драгоценных слез. Никто не рыдал в тот день. Даже Райнер. Наверное, небо забыло о том, что когда-то потеряло звезду, а потому угасший огонёк в медных глазах не стал для него трагедией. Оно не роняло слез даже несколько дней после Но ведь звезда правда умерла в тот день, захлебнувшись в своей крови. Жаль только, что имя звезды вспомнить не получается. — Послушай, пожалуйста… Райнер не плакал тогда и не плакал в день после. Он не ронял слез через две недели. Животные, люди, прозрачные и непрозрачные, осязаемые и неосязаемые — никто не рыдал по погибшей звезде. А как она выглядела? Жаль, фотографий не сохранилось. «На острове жили неандертальцы». У них не было фотоаппаратов. Кажется, так говорили по радио когда-то давно? «Наверное, все тоже умерли. Раз не испытывают каких-то эмоций.» Когда такая мысль посетила голову в сто второй раз, Райнер вышел на улицу. Серые стены, серый пол, серые деревья и ярко красные глаза. Во рту ощущается дурацкий кислый вкус. Сначала казалось, что привыкнуть к нему будет невозможно, но когда Браун понял, что такой вкус имеет каждая вещь здесь: воздух, еда и вода; стало как-то все равно. На тридцать второй день после смерти звёзды Райнер впервые ощутил, что его лицо горит, но горит от чего-то очень мокрого и болезненно жгучего. Ладонь быстро проезжается по щеке и утирает скулу. Мокро. С неба на макушку падает ещё несколько капель. Слёзы. Небо все-таки смогло вспомнить, что оно потеряло звезду. И Райнер, наконец, смог вспомнить имя, которое когда-то было у звезды. Флок Форстер больше не будет освещать дорогу заблудшим душам, вроде Райнера, но Райнер всегда будет ждать его здесь, на первом этаже правого углового здания, в сто третей комнате заброшенного жилого корпуса, в который были когда-то поселены солдаты гарнизона. Он будет здесь петь грустный вальс о том, как один элдиец должен был умереть, навсегда потеряв себя, но взамен обретя всё. — Флок Форстер, я люблю тебя.