Во дворе и в подвале

      В подвале все время скулеж и вой, и дом становится похож на дом с привидениями.       Это собаки все умирают.       Смотреть на такое не тяжело, но убить их Карл уже не может — он стал взрослым. Он расчесывает жесткую шерсть и думает о кладбище домашних животных в двух кварталах отсюда: ряды одинаковых маленьких могилок, трогательные надписи на самодельных крестах.       Но терпения никогда не хватает, и Карл закапывает умерших собак на заднем дворе.       Там же лежат те, которых он убил сам, когда был ребенком.       Раньше лежала еще тетя Джинджер, но ее откопали уже давно.       Никому не нравится идея хосписа для животных дома. Это и понятно — она блядская.       Карлу так хорошо заботиться о них, нравится даже читать им книжки, хотя это вот прям пиздец.       Ощущения от этой заботы очень похожи на те ощущения, которые приносили ему страдания живых существ. У обоих этих штук один и тот же корень, один и тот же подземный источник в темном-темном месте, куда темнее подвала.       И в том и другом есть тоска.       И такой странный, ебливый кайф.       И любовь.       Карл любит все умирающее. Фрэнка он любил только тогда, когда Фрэнк умирал. Он любит этих собак, потому что они умирают.       Потому что они маленькие и легкие, их шерсть такая жесткая, что почти мертвая, у них слезятся и гноятся глаза, они все очень-очень старые, у некоторых повыпадали к херам все зубы.       Они не такие лихорадочно горячие, как здоровые звери, скорее, как люди — теплые.       Они лижут Карлу руки, потому что ничего другого не умеют и не знают, от их теплых слюней хорошо: они благодарны.       Хотя, может, и нет. Вроде как животные ничего не понимают. Если даже Карл ничего не понимает, то хули животные понимают?       Вот нет уже Моники, она умерла. Ее зарыли, потом откопали, потом зарыли опять (Карл управлял большу-у-ущей машиной, ну просто охуенной).       Одна за одной, собаки тоже умирают. Это значит, что вообще все в итоге умрут. И что Карл был неправ. Жизнь — адски хрупкая штука, просто пиздец, насколько.       Даже маленькие жизни тяжело рвутся.       Отец чуть не умер, а однажды Лиам чуть не умер. Лиам мог умереть, но не умер — даже маленькие жизни тяжело рвутся. Теперь он ходит в школу. Но однажды он умрет по-настоящему.       Смерть везде, и темный подвал — лишь одно из ее укромных мест, но она не скрывается и не боится света.       Карлу хорошо в пропахшем псиной подвале, и вовсе не жутко.       Жутко не бывает и когда он выносит тех, которые за ночь погибли. Он приходит утром, и ночью кто-то непременно умирает. Моника, вроде бы, тоже ночью умерла.       Ночью стремно.       Наутро они уже холодные и, странное дело, тяжелые. Вносишь существо, а выносишь — вещь в полтора раза серьезнее, тяжелее.       Эту вещь Карл оборачивает полиэтиленом, для этой вещи он роет яму и об этой вещи он забывает навсегда, так что знать не знает, по кому он ходит во дворе.       Живые еще живут. Он покупает им вкусный корм и игрушки, с которыми они не играют.       Он их гладит.       И все они похожи на Фрэнка в тот единственный год, когда Карл его любил.       У них есть имена (не всегда те имена, с которыми их сдавали на усыпление) и истории (Карл сам их придумывает).       Подвал, конечно, все время пахнет смертью, но это совсем ничего: запах не такой уж противный, и к нему привыкаешь, становится даже вполне норм. Просто запах — так пахнет смерть, в которой нет ничего уж такого страшного.       Смерть — это тяжело, но совсем не страшно, если смотришь на нее долго, то начинает доходить.       Кэссиди тоже умерла (по ходу). Карл думает, что она лежит в лесу. Сейчас ее, наверное, уже не узнать.       Смерть — очень большая штука. Она есть внутри каждого, и она растет, ее питают прожитые дни, и вот она разбухает, как семечко, или такое полотенце, которое надо положить еще в горячую воду, она разбухает, и потом — бам!       Кэссиди и Моника лежат в земле, дохуя далеко друг от друга.       А во дворе своего дома Карл похоронил уже четырех сук.