Пока молчит жаворонок

      Непрекращающаяся долгая канонада разрезает ночную тишину уже несколько часов. Хрупкие доски, так удачно накрывшие воронку от снаряда, не выглядят надёжной защитой, но для нескольких солдат, уже уставших от собственного страха, они стали той гранью отчаяния, что отделяет мир живых - неструганным Стиксом, пересекая который нужно отказаться от надежды вернуться назад.       Фридрих сидит, привалившись спиной к рыхлой земле. Винтовка, такая ненавистная днём ранее, крепко сжата в руке, словно её пули могут спасти от шёпота смерти, свистящего уже, кажется, в самой голове. Веки прикрыты в тщетной попытке найти минутное спокойствие, худые плечи вздрагивают каждый раз, когда земля взрывается особенно близко к укрытию.       Хочется забыться, унестись мыслью далеко: туда, где сейчас наливаются соком поспевающие вишни, где слышен стрекот не пулемёта, а кузнечиков, затерявшихся среди алеющих маков, где девушки смущённо прикрывают улыбки, а вчерашние школьники встречают взрослую жизнь, поднимая не винтовку, а кружку светлого пива. - Ты как?       Низкий голос не может заглушить грохот, но перебивает свист в ушах, неловкое касание ладони на плече, нарочито негрубое, напоминает о реальности. Фридрих смотрит на Курта сперва не понимая, что тому нужно. Очередной взрыв совсем рядом осыпает каску высохшей землёй, заставляет обоих отшатнуться дальше. Фридрих сдержанно кивает и получает такой же ответный кивок. Немое подтверждение того, что всё в порядке, но ему противоречат крепко сжатые челюсти и блеск в зелёных глазах. Тот самый блеск, что появляется у загнанного в угол животного - обессилевшего, но еще готового порвать любого, кто подойдёт ближе. В порядке лишь то, что их измотанные тела всё ещё крепко удерживают порванные на лоскуты души. Спустя невыносимо долгий час наступает затишье, дарящие ложное мимолётное ощущение безопасности, и тут же раздаётся голос. - Газ! - кричит солдат, высунувшийся наружу.       Как по команде все натягивают на головы противогазы и выкатываются из воронки. Вставать нельзя - снайперы только этого и ждут, оставаться в воронке тоже небезопасно - газ, как известно, скапливается в самых низинах. Осветительные ракеты рассыпаются в небе то тут, то там, за каждой из них следует несколько одиночных выстрелов. Некоторые из них находят тех, кому впредь не суждено встать, но большинство лишь поднимают облачка пыли, невидимые над изрытой почвой.       В очередной вспышке Фридрих видит тёмную фигуру рядом с уцелевшим подвалом. Она с опаской высовывает голову, а после выходит полностью, движется осторожно, периодически замирает и прислушивается. Фридрих узнаёт этот хрупкий силуэт и срывается с места. Еë не должно быть здесь, она должна сейчас быть вместе с эвакуированными жителями где-то на границе Франции или в соседнем городе, или ещё черт знает где, но только не здесь. Не в этом, забытом всеми богами месте, где боль непрожитых жизней смешивается солдатскими сапогами с дорожной грязью, а безысходность огневым дождем прожигает мундир в попытке пеплом раскрошить само сердце, и если ему это удастся - ты пропал.       Теодора не слышит вскрика ужаса, потухшего в коже противогаза, не слышит шагов, преследуемых возобновившимся обстрелом, но чувствует как на плечо опускается ладонь, вынуждая её резко обернуться. Она в страхе делает шаг назад, но запинается, падает. Ладони зарываются в землю, глаза пламенем скрывают плещущийся в глубине страх, она готова защищаться, чего бы ей это не стоило. Но каска сброшена на землю, и показавшиеся под ней светлые вихры вызывают у Теодоры вздох облегчения и последующий за ним приступ кашля.       Медлить нельзя, каждая секунда сменяя другую, приближает опасность. Дрожащие пальцы расстегивают пряжку на затылке. Фридрих не думает - все мысли сгорели и развеялись: остаётся лишь надеяться, что ветер дул в сторону родной Германии. Он следует кратким вспышкам, призывам к единственно верным действиям, но стоит один из них продолжить, обосновать, и дороги назад уже не будет. - Что такое, Фрид? - Спрашивает Теодора странно тихим и немного хриплым от кашля голосом, но не сопротивляется, вглядывается в такие невозможно ясные голубые глаза, слишком светлые для кошмара, царящего вокруг. Фридрих не отвечает. Молчит, дышит часто, поверхностно и лишь тогда расслабленно садится на землю, когда последняя пряжка надёжно закреплена на каштановых кудрях. Больше торопиться некуда - он справился. Сдерживать кашель становится все сложнее. На губах появляется улыбка, такая неуместная и потому вызывающая у Теодоры волну мурашек по спине. Она со вскриком пытается снять с себя противогаз, но Фридрих перехватывает её ладони и крепко удерживает их перед собой. Не отрывает взгляда от рук. Как странно и неправильно выглядят узкие аккуратные пальцы в его худых, покрытых собственной кровью и засохшей землёй, ладонях. Слезы, оставляя на пыльных щеках светлые дорожки, капают на руки. - All-les ist gut m-mein Schatz, - почти одними губами шепчет Фридрих и поднимает глаза, наполненные бесконечным сожалением, - v-verzeih.. Пр-прости меня.. Голос становится совсем сиплым, кашель беззастенчиво прерывает начатую фразу, вынуждая отвернуть голову к плечу.       "Прости за так неловко забытую книгу. За слишком белый цвет полевых хризантем. За то, что не смог оторвать взгляда от беспечной улыбки. За то, что услышал мелодию в переливах твоего смеха. Прости за душу, мечущуюся под ненавистным мундиром: за то, что она не смогла стать такой же серой. Прости за то, что мне сейчас страшно, чертовски страшно отпустить твои руки и больше никогда не увидеть ясных озорных глаз, скрытых от всех под дымкой серьёзности. Прости за то, что я такой никудышный солдат, потерявший сердце в нежных объятьях. Прости, прости, прости.. Прости за то, что тебе приходится видеть."       Фридрих вздрагивает, пронзенный особенно сильным приступом кашля и падает на бок. Руки его ослабевают, невольно тянутся к вороту, но расстегнуть металлическую пуговицу не хватает ловкости. В груди разливается расплавленный металл, он красными сгустками стремится покинуть ненадежное пристанище, обещая и самому Фридриху спасительное освобождение. Сделать вдох становится невозможно, последний воздух выходит со сдавленным полустоном-полухрипом и растворяется мечтой маленького немецкого мальчика, который больше всего на свете хотел немного тепла в таком неприветливом, ежесекундно разрывающемся на части мире. ***       В оглушающей предутренней тиши раздается мелодичный перелив, словно где-то над самой головой, печальной нежностью заговорила скрипка - то жаворонок совершает заутреню. Рассветные лучи стелются по разрушенному всего за одну ночь городку, тёплыми мазками идут по разрушенной брусчатке, заглядывают за оконный оскал чудом уцелевших домов, тщетно согревают изможденные тела, облаченные в синие и серые саваны и по-матерински обнимают подрагивающие плечи простой американской журналистки, замёрзшей в это слишком тёплое осеннее утро.