Цветы и бабочки

Темные ресницы вздрагивают едва заметно — и впрямь крылья бабочки, ни дать ни взять. — Прекращай притворяться, госпожа Ху, — со вздохом Сяо небольно щелкает ее по носу прежде чем, наконец, высвободить из-под растрепанной темноволосой головы свои колени. — Не спишь ведь уже, я знаю. Не открывая глаз, Ху Тао улыбается хитро, тянется, высвобождая темно-каштановый хвостик, зацепившийся за один из его многочисленных амулетов. — Когда ты называешь меня «госпожа Ху», я чувствую себя старушкой. Тени склона Уван, мистические безобидные синие огоньки иной раз придают ее лицу и впрямь потустороннее выражение — улыбка эта, насмешливая, искристая, изгоняет все тени прочь не хуже карминово-огненных бабочек, и на ладонях и плечах проклятого кармой Адепта бледнеют уже ее бабочки и цветут цветы, вплетаясь в татуировку его истинного вида на коже. Здесь, на склоне Уван, где грань между миром умерших и миром живых так тонка, что почти прозрачна, молодая хозяйка похоронного бюро Ваншэн каждую полную луну проводит для Сяо очищающий ритуал, над которым месяцами они вдвоем корпели с Мораксом в окружении древних свитков и книг. Раз за разом древний магический посох в ее руках вычерчивает невидимые постороннему глазу символы на его бледной коже, заклинания, такие же древние как эти склоны, тают в сыром, туманном воздухе, оставляя ее бледной, усталой, совершенно без сил. Даже сердце ее, суматошное, торопливое, звук которого он узнает уже из тысячи, бьется словно тише, и не решаясь потревожить это усталое оцепенение движением или словом, Сяо, едва дыша, устраивает ее голову на своих коленях или плече и терпеливо ждет, пока вздрогнут ресницы. С неизменно широкой улыбкой Ху Тао откроет глаза, и снова он станет свободен. Наплечник занимает свое место, маска снова у пояса. Привычная боль и мучение ненадолго меркнут, голоса тьмы становятся тише — и только тот, кто живет в этой боли столетиями может познать цену краткому времени, когда хоть ненадолго приходит покой. — Я не знаю чем тебе отплатить, — хмурится Сяо. — Ты веками защищаешь Ли Юэ от зла, — зевая, Ху Тао нацепляет на голову любимую шляпу, потирает озябшие, наверное, плечи. — Мы все в долгу у тебя, Якса Сяо. Каждый раз они говорят об этом. Каждый раз Сяо кажется — недостаточно. — Если ты проснешься с ножом у горла однажды, если монстры вцепились в тебя, если смерть стоит у порога… — привычно и немного монотонно повторяет он ей слова обещания. — Просто позови. И я приду на зов. Живое лицо Ху Тао изламывается в насмешливой и лукавой гримаске. — А если я сочинила невероятный стих? Увидела закат? Испекла пирог?.. — Нет. Нет, — отрезает Сяо без колебаний, но предательский, глупый смешок все же срывается с его губ. — Последнее особенно нет. Когда-нибудь я все же может пойму, почему ты делаешь это, — привычная маска сдержанности вновь печатью ложится на его лицо, изгоняя непрошенное веселье как демона. Подтянув растрепавшийся хвостик, Ху Тао поднимает на него взгляд своих необычных, карминово-алых глаз. — Потому что люблю тебя, глупый Якса, — невозмутимо и терпеливо, как маленькому в который раз объясняет она свою прописную истину. Спокойно, так спокойно она всегда говорит это, словно не видит, не понимает, как всякий раз что-то внутри него дрожит и обрывается, рвется в самый темный и далекий угол души как напуганная ночная птица от света. Как вопреки всему что-то внутри него отчаянно тянется к ее рукам. — Ты не можешь любить меня, — холодно цедит Сяо и сам до боли боится в это однажды уже до конца поверить. — Но я люблю тебя, — зевает Ху Тао снова и нахально трогает его щеку. — И даже если ты спросишь меня еще сто тысяч пятьсот раз, ну нет у меня для тебя ответа получше. — уголки ее тонких, обкусанных губ вновь приподнимаются хитро, обещая новую каверзу. — И кстати, раз уж ты сам предложил отплатить, как насчет одного маленького, крошечного поцелуя? Воздух едва не становится комом в горле. Кончики ушей обжигает жаром. — Мелкие, низменные страстишки людские, — под насмешливым карминовым взглядом презрительно кривит Сяо рот, в попытке спрятать смущение словно за маской. — Адепты выше бессмысленных обменов телесными жидкостями. Ху Тао весело морщит нос. — Ух гадость какая, — смех слетает с ее губ теплыми, огненными бабочками в тумане склона Уван, — На моей памяти так отвратно поцелуи еще никто не называл. — теплые, тонкие руки вдруг ложатся ему на плечи, цепляясь широкими рукавами за амулеты, и те тихо звякают и звенят. — Мне нравится. Надо запомнить. Сжимая губы в тонкую полосу, Сяо бросает на нее мрачный взгляд, но в ответ она улыбается хитро и в то же время совершенно невинно, на порозовевших щеках появляются ямочки, отчего все ее лицо кажется еще более живым, несовершеннным и милым. Каштановые, растрепавшиеся хвостики пахнут теплом и чуть-чуть цветом дикой сливы, вся она пахнет живым теплом, прижимается ближе, и нутро вдруг сводит от желания ощутить это тепло, эту ее воплощенную в неизменной близости смерти жизнь губами. Наверное, сейчас, когда проклятие на время задремало, затихло, а тело немного очистилось, ничего страшного не случится если коснуться, к примеру, лба… — Или ты, адепт Сяо, правда не хочешь меня целовать? Совсем-совсем? — вдруг Ху Тао сама прячет руки за спину, смеется немного; ее речь становится еще больше обычного торопливой и сбивчивой. — Ну и ладно. Это ничего. Это нестрашно, правда. В другой раз я сюда все равно приду. В карминовых, ярких глазах вместо обычного лукавства и пламени вспыхивает такая человечная неловкость, что колючего, измученного вековой жаждой крови и злобой демона вдруг болезненно ранит мысль что ей, той которая вопреки всему, кажется, полюбила его, вопреки всему была достаточно смела и добра, чтоб иногда держать его руку в своей, его упрямство и черствость иной раз причиняет боли больше чем злое влияние кармы. Эта Ху Тао вечно гладит каменных львов, одна играет на четверых в карты… Внезапным порывом Сяо сам прижимается ртом к ее болтливым, вечно обкусанным губам — чтоб она замолчала, чтоб не слышать ничего кроме биения ее — или своего, может, сердца, кроме жалобного позвякивание амулетов на шее, когда она задевает их рукавами. От поцелуев, когда ее губы прижимаются к его губам, совпадая словно детали головоломки изгиб в изгиб, в голове понемногу все мутится, словно ритуальными алыми цветами и бабочками расцветая на ладонях и в груди. Осторожно, почти робко ее губы вдруг раскрываются словно лепестки, осторожно, невесомо кончик языка касается его стиснутых зубов, задевает язык — влажно, тепло, до дрожи непривычно. Так близко. Так… нежно? Хорошо?.. Невольно Сяо прижимается ближе, ощущая все ее тонкое, горячее тело, и по коже вдруг словно рассыпаются искры, расцветают огненные карминовые бабочки, на мгновение изгоняя остатки боли и тьмы из памяти. Уже сам он сжимает ее худые плечи ладонями, неумело, жадно целуя податливый теплый рот. Как будто задыхается. Как будто воздуха стало вдруг мало. Как будто весь мир обрушится и исчезнет, если он перестанет ее целовать. Вздрогнув, Сяо отстраняется. С широко распахнутыми, блестящими глазами Ху Тао растерянно, тихо смеется и прижимает пальцы к покрасневшим, влажным губам. Молчит, в кои-то веки растеряв все свои остроты и шуточки. И воспользовавшись этим молчанием, он торопливо скрывает лицо за маской и исчезает среди туманных пустошей склона Уван, пока эти теплые, пахнущие цветом дикой сливы пальцы и губы снова не добрались до самой его уязвимой сути, самого сердца, колотящегося заполошно, растерянного… Все равно Сяо не знает, что с этим делать и как с этим справиться, но знает точно что до следующей полной луны будет вновь и вновь переживать это краткое, словно взмах крыльев бабочки мгновение, это легкое, теплое словно самый сладкий сон чувство где-то под ребрами. Все равно она вновь его позовет однажды. Все равно он придет на зов.