***
Все же, обнаружить себя было ой какой плохой идеей. Гигант стал медленно поворачивать голову на 180°, не двигая при этом туловищем. На меня смотрели черные провалы глазниц. Лицо его было испещрено глубокими шрамами, вместо рта – зияющий провал. Я вжался в угол, не сводя с существа глаз. Оно тем временем захрипело, уставившись на меня. По телу пробежали мурашки, меня начало трясти, я обнаружил, что начал тихо скулить от страха. - Ты должен уйти, ты должен уйти, ты должен уйти! – пробормотал я, закрывая лицо руками и рвано дыша. Так. Спокойно. Надо открыть глаза. Это нужно сделать, иначе я не узнаю, оставили ли меня в покое или нет. Неизвестность всегда пугает более всего. Убрав руки от лица, я приоткрыл глаза, возмущенно застонав – гигант не только не покинул меня, но и придвинулся ближе. - Ты должен уйти, должен уйти… - я продолжал повторять эту фразу, словно спасительную мантру. Вдох. Выдох. Снова вдох. Надо закрыть глаза. Снова прижав ладони к лицу, я продолжал невнятно внушать гиганту о том, что ему стоит покинуть меня. Открыв глаза, вздохнул я с облегчением: существа не было видно. Либо оно ушло совсем, либо спряталось. Если честно, меня вполне устраивали оба варианта. Подойдя к окну, я вгляделся в черноту леса. Сегодня было пасмурно, все казалось мрачнее, чем обычно. Тряхнув головой, я стал убеждать себя в том, что никакого утреннего гостя не было, было лишь мое воображение. Переубедить себя не удалось, и я понуро поплелся за Биллом на завтрак.***
Потянулись долгие бессмысленные дни. Целыми днями я молчал, разговаривая лишь по крайней необходимости, молча же проходили мои групповые и индивидуальные терапии с Голдманом. Все это время я безуспешно пытался вспомнить хоть что-то, но память закрылась от меня, показывая лишь обрывки воспоминаний счастливой жизни с ним. Большого смысла в приеме таблеток я не видел, но, не желая расстраивать старика-доктора, пил все, что должен был. Более того, я даже терпел капельницы с успокоительным, стойко выдерживая положенный час с иглой в вене. Никто, кроме врачей, пациентов, медсестер и санитаров, не беспокоил меня. Но только лишь до двадцатого октября