Таким образом, ты - мой

Взгляд рассекает лабораторию шаблонного типа. Он бредет от комнаты к комнате, и с каждой последующей дверью содержимое приедается все больше и больше — уже и не встретишь деталь, которая бы не повторяла себя из помещения в помещение. Факт нищего капитанского видения не задевает менее креативное воображение Акона — лишь временами заставляет задуматься о его несостоятельности в смежных сферах, требующих скрупулёзной, какой-никакой, но отдачи для других. Офицер готов был усмехнуться, ведь этот человек сам не понимает, что невольной марионеткой пляшет под навеянную мелодию окружения; Маюри до банального мог оставаться слепым. Хотел таковым остаться? Узкая каморка с гудящим, давно устаревшим оборудованием. Колбы в человеческий рост. Мониторы, мигающие в такт висящим часам, что тикают в привычном интервале от секунды в секунду. Свет по-подвальному ослепляющий, — однако редко натыкан в потолок, робко отражаясь на деревянной столешнице у обшарпанной грязно-голубой стены. В последний раз ремонт у Двенадцатого спонсировали до прибытия Киске, видимо, из-за того, что при нем стены уже были захудалого видка. Или это гениальный строительский ход. В любом случае, — загадка, в которой сломишь не только ногу, но и вскипятишь мозг с подсчётом давности хотя бы обновления побелки — и не на лице Куроцучи. Тусклый свет оттеняет разбросанные листки с перечеркнутым текстом, микроскоп и несколько мензурок с поблескивающей неоновой жидкостью. Однако поистине привлекающим обитателем невзрачной комнатушки был железный стол, еще более устаревший, чем спрятанная аппаратура. И здесь офицер опускает руки. Хотя, какая разница, на чем пилить полуживые куски неизвестного рода существ и балбесов-офицеров, потерявшихся в трёх лабораториях. Вытянутый железный стол напоминает операционную доску из каких-нибудь посредственных фильмов ужасов, но он начищен до блеска — чего нельзя утверждать о куске треснувшего пола, на котором располагаются ножки; подтеки желтеющих луж — видать, действительно старались оттереть, но потерпели крах на самом запале — ведь кто доплатит за старания? Запах стоит соответствующий — как и в любой подвальной лаборатории неприятного вида: едкая, до жжения в носу, хлорка с отдельным привкусом застоявшейся крови и причудливо-сладкого формалина. Впрочем, среди этого бедствия для обоняния, тонким шлейфом улавливалось что-то молочное, сосредотачивающее все внимание; именно то, что заставляет Акона сконцентрировать остатки остроты к мягкого рода ароматам; улун, кажется, из вероятных предположений. Пальцы сжимают ручку, что скрипит наконечником по жестким листам. Воображение рисует обжигающую ладони пиалу с горьковатым чаем. Черные глаза в сонливости ведут от скачущего текста к широкой спине в белом капитанском хаори — единственная вещь (даже в сравнении с типичным лабораторным халатом на самом Аконе, выбеленным до свечения), что отзывалась прищуром от контраста с окружавшей убогой серостью. Хаори отторгало и было неестественным, под стать владельцу, перебирающем ногтем в выехавшей пряди причудливой прически на манер какого-то египетского головного убора по сводкам в архивах — научник не вдавался в исторические сборники. Поэтому не мог конкретно вспомнить, как именовали народного властителя, с чего даже редко тянул уголки губ в полуулыбке — ведь рассказать сборную солянку человеческого организма и его химических процессов в разброс-порядке — запросто; впрочем, разбирая и собирая квинси и шинигами, как конструктор, к тому же являясь научным сотрудником… Акону становилось душно, когда он пытался разъяснить в голове все для себя — педантичность отдавалась головной болью. — Таким образом, — ноготь хрустит, но не ломает, на удивление, формы — он пластичен до сгибаний. Янтарные глаза в подвальном свете блестят по-мертвецки. Можно выразиться о его противоречивом отвращении, прибегающему к отчетливо вспыхивающему раздражению где-то в синевато-черных зрачках. Зубы Куроцучи коротко сжимаются, уголки губ неумолимо трогаются книзу. — За несколько минут человек абсолютно теряет тягу к воле. Акон не выражает ничего, только вновь скрипит по бумаге. Хотя, по-своему, он все-таки проявлял почтительный интерес к опыту Капитана со случайно открывшейся сывороткой, о которой, разве что, можно было предполагать — ведь тот не удосужился даже в пару слов очертить, с чем конкретно связано дело, — Куроцучи только буркнул «ты скоро сам поймёшь». С этими загадками стоит держаться в почтительных километрах от капитанских ответов. «Что-то с отголосками нейролептических препаратов в синтезе разрушающих «котические» вещества», — как предполагал Акон, глядя на характерные реакции испытуемого. Так однажды выразился один сотрудник, видимо, побоявшись приставки «нар» в присутствии офицеров других отрядов, в частности, одиннадцатого. С тех пор «котики» отлично прижились в жаргоне научного состава, что нельзя сказать о воспоминаниях, касающихся того весьма «котического» дня. — Но такие бестолковые зверушки заставляют потерять интерес через секунды. Мерзко. Ведь и без моего вмешательства — это стадо остолопов без краюшка собственной мысли. Действительно, энтузиазма, игравшего еще пару минут назад, не наблюдалось в чужом лице. Только неуважительная привычка, язык полного недовольства в виде копания в отдельных прядях. Свободной рукой Куроцучи толкает мужскую фигуру с тупым взглядом, стремившимся в никуда, а тот послушно валится спиной к стене, покачиваясь неуклюжей неваляшкой. — Что же, значит, следует уменьшать дозу, — вывел ответ мужчина, отстраненно приподнимая плечи. — Эффект, я полагаю, не пропадет без Вашего вмешательства. Он будет недееспособен в боевой части отряда. Значит, в обслуживающий персонал научно-исследовательского, я так полагаю, Поскольку Вы ввели… — научник перелистывает листок, монотонно барабаня текст. — …Одиннадцать миллиграмм, а судя по поведению, значительная часть его мозга повреждена, — бесшумный выдох падает с губ и исподлобья очерчивает мимолетно светлеющее капитанское лицо. Маюри обожал умозаключения из хаотичной манеры повествования, вычлененные до миллиметра, а еще больше поощрял беглое оценочное мнение, способное удовлетворить и подкрепить его собственные — всегда верные — выводы. И с этой работой третий офицер справлялся всегда, поражая точностью в самый скудный центр довольствия окружением. Акон с самой первой встречи не переставал обескураживать ум, редко способный на обширное скопление крайне скудного спектра эмоций. Он был чем-то, до чего хотелось протянуть модифицированную руку, ощупать его на предмет диковинки, а на сладкий случай — уложить на операционный стол, сжимая в предвкушении скальпель. Однажды офицер там побывал, но все было до скучного обыденно. Хотя, вдруг что-то поменялось? Но потерять ценный кадр — равносильно потере части мозга, поэтому свои извращённые шаги к Акону ему следует, на крайний случай, пресечь, а так — разумно оценивать. Капитан стремительно поднимает нижнее веко; глаза кукольно ликуют. — Замечательно, — словно игнорируя предыдущее заключение офицера, смолкает, абсолютно уклоняя внимание от наскучившего громилы — с ним разберется Нему: отправит в утиль, верно, на должность уборщика с минимальным доступом к обмозгованию собственных действий. Маюри был сегодня необычайно щедр: не превратил это создание в конкретную тупость с разжиженными мозгами, оставил ему какой-никакой процент от былого ума — в существовании которого бравый ученый сомневался, но положился на «авось» — несвойственный «авось». — Нему, полагаю, скоро вернется с собрания, тогда… — пальцы сжимают ручку, качая ту из стороны в сторону. Непонимание окутало кольцом виски, а мысль по буквам сожрала черная дыра; у носа обрисовалась межбровная складка. Язык заплелся, спотыкаясь, и Акон затормозил, перебирая в голове растворившееся предложение. Это выбило до состояния «от третьего лица», с каким-то неприсущим чувством вылавливая хвост мысли. По телу отдался единичный дребезжащий удар сердца. Научник не спал — кажется, на подходе был третий день — мысли закручивались непосильным клубком, который метр за метром нитки наслаивался в косой шар с буграми. «Сон» — единственное кричащее и не допускающее разговорчивых догадок о заострившейся синусоиде состояния, проламывающей бесконечную координатную к состоянию отрицательной параболы. Словно мозг выходил из строя, и Акон позволил себе смести это на аварийно-действующие функции организма — и бойкая мысль остыла. Он сухо прикусывает нижнюю губу, поднимая тыльную сторону ладони, вертя колкий рог. Куроцучи смотрел на него, сократив частоту моргания до максимального минимума, стремительно мутнеясь в выражении. На это научник не выпустил комментарий, вновь оставляя простор жужжащей аппаратуре, мерно мигающему свету и собственным мыслям, теперь расплетавшимся в мотки ниток, а из ниток в разбросанные волокна, неуловимые звуки, гудящие в голове зависающими буквами. Тошнотворное состояние, которое скрывается за длинными пальцами, застывшими у лба, скрывает взгляд, покрывающийся пленкой недоумения с отчётливым привкусом ощущения. Но это ощущение он не мог озвучить. Зная его ранее, словно позабыл сейчас — знает черты, но не знает характеристики. — Тогда она всем займется, — выдавливая слова с силой, Акон пытается опустить руку, что, с половинчатым волевым усилием, но все же выходит: натужно и деревянно, как-то глупо со стороны. — Не решай за меня, что ей делать по возвращении, — мужчина окончательно разворачивается, сжимая в безымянном и мизинце тонкий стеклянный флакончик. Что-то в его руке, что-то внутри липко качается. Точно, сыворотка, но почему взгляд споткнулся о нее, так нелепо пытающийся что-то хмельно обрисовать; обрисовывает он и офицера позади, с которым гляделки носили кратковременный характер — с долю секунды, но ощущаемый словно диалогом в пределах пяти минут. — Когда это ты обрел такую невежественность десятого отряда? — хмыкнул ученый, очевидно, клонясь, пускай и нехотя, но в разочарование по отношению к Акону. Не только в тоне, но и в жестах тела, как покачивающийся указательный палец над пробкой флакончика. Словно вновь манит просмотреть. Заместитель на мгновение теряет контроль и распахивает веки, выпятив глаза. Что-то неприятно провело по позвонкам, оставляя ощущение пульсирующего холода где-то в руках. Он действительно не осознал произнесенное. Язык, словно толкаемый неведомой инерцией, колотил дурной домысел абсолютно иного посыла той первой фразы. Речевой аппарат посчитал должным связать предложения без последующего согласования, с чем ехидно отдался в голове закованной в крике мыслью. — Я не спал три дня, — слова-пояснения отяготились булыжником на шее. Офицер почувствовал глубокую отдышку — словно поднимаясь в горку, пот на лбу — словно был принят бег в эту же горку; сердцебиение похоже на неумелое, в его исполнении, сюнпо метров на двадцать, бешено добегая эхом до ушей, в которых затряслось сквозь пелену смазанное осознание, потекшее болью по телу. Он разомкнул губы, но язык провалился в горло. Умопомрачительный улун щекотал ноздри, с последующим вдохом вшиваясь в сознание хирургическими иглами, пронизывающими нейроны до сквозных вставок для заплат; замедляя обработку внутреннего архива до состояния полудремоты, каждым кончиком нерва Акон это ощущал. Он ощущал безучастность в собственном теле. Он стягивался цепью, становясь заложником самого себя изнутри. Офицер на глазах начинает меркнуть, инстинктами задевая понимание о замурованных выходах. Он безвольно смотрит. Со всей своей харизматичностью Куроцучи обнажает улыбку с золотыми зубами. Ему любопытно — интерес бежит мурашками по плечам и тощим рукам. Он ищет в Аконе своеобразную истину. Ждет ее. Всматривается. Беспокойно всасывает воздух. — Ты поздно заметил. Однако, пойми раньше, то ничего бы не успел предпринять, и мне было бы жалко видеть в твоих глазах упрек. Но мне не жалко смотреть в твои глаза сейчас. Только погляди — они сохранили остроту и индивидуальность твоего ума. Это верный расчет. Экстаз ли это? Нельзя наверняка утверждать, но Капитана кидало в удовлетворительную научную дрожь. — Это не идеал — здесь есть к чему стремиться. Но я близок к открытию, которое соответствовало бы моим требованиям, к примеру время, — тот жестикулирует руками, характерно соскальзывает на скрип в голосе, бегущий к задыхающемуся шепоту. — Ты осознаешь. Знаешь. Чувствуешь. Способен действовать, как обычно, но безвольно. Теперь все только с радостью будут прыгать ко мне на стол, осознавать и умолять одним взглядом. Замечательно… Замечательно! Осталось только начать воздействовать на восприятие полностью, — он проговаривает, скользя все еще по-мертвецки, но уже глазами, загорающимися пламенем крематория. — Я просто вошью словами в тебя информацию на уровне человеческих инстинктов, пока ты в таком состоянии. Мужчина кратко вжимает пальцы в ладони, раскидывает в стороны руки, ясным жестом сперва подзывая офицера, который привычной походкой ступает вперед. Ступает по воле мановения, глубоко изнутри смотря на безучастность происходящего; в попытках порвать цепи, но с заведомым знанием проигрыша. Это было жалко, но это была честная попытка, с которой остаточная тяга к воле крепче потупела. Однако, уже потеряв грань, он не понимает остатком своей воли — ему такой исход близок? Шаги мерные, отягощенные лишь костлявым весом. Тело чувствует предел. Оно понимает жест одним существом, точно, как математическая истина, установлен без востребования доказательства. «До упора». Не уводит глубоко-черных глаз от ликующего янтаря. Осознанность держит крепко; продолжает будоражить холодную и недосягаемую ученую душу. Акон упирается грудью в чужую грудь, опуская книзу голову, теряя картинку в мыльности; что-то прошибает так тяжело; какое-то удовлетворение щекочет мозг. Тощие пальцы плывут по чужой спине, отвращаясь кривому по ощупи позвоночнику подчиненного. Впрочем, отмечая это на краю сознания, исправит; он исправит все — вправе это сделать — в его руках полная власть. Теперь и подвластный. Это кружит, дурманит. Маюри все также мерзко улыбается; мерзко — в чужом понимании. В собственном — он довольствуется, но может быть это и есть мерзость для остальных? Его это не волновало в данный момент; лишь вкрадчивая додумка о том, что мог бы подумать сейчас третий офицер, будь он в состоянии думать по собственной инициативе. — Что ты чувствуешь? — Тепло. Маюри стеклянно смотрит. — Что ты чувствуешь? — Вас. Маюри любопытно. — Кого ты всегда должен чувствовать? — Только Вас. Эго Куроцучи раздувается неизмеримыми масштабами. Даже сейчас Акон знает, что он должен отвечать. Он действительно чувствует на собственном уровне — он сам зарыл в себе ростки, которые Маюри должен лишь вытянуть. Белесые ладони с лопаток скользят по плечам. Ногти задевают шею, обводя кожу до поверхностных царапин, сжимают впалые щеки, чертя большими пальцами скулы. Одним выражением лица капитан доносит свое беспечное безумие; одними глазами капризничает приказами. — Только я, только я, только я. Уясни это, Акон. Мне не нравится твоя девиантность в последнее время. Ты мне напоминаешь его — никто, особенно ты — не должен напоминать его, — ладони сжимаются до покраснений на бледном юношеском лице. Лицо самого мужчины окатывает тучная мрачность, но тут же сменяется на кричащую в удовольствии былую безумность. — Ты не принадлежишь себе, ты принадлежишь мне. Это моя лаборатория, мой персонал, мой бестолковый лейтенант и мой третий офицер. С силой ученый тащит за щеки голову к себе вплотную, извилисто обходя до ушной раковины. Он выдыхает сдержанно, задевая теплом мочку уха. Ведет вдоль заострённым носом по ободку. Мурашки топчут шею и спину. У Акона перед глазами необъяснимо рябит. Податься вперёд — застрявшая цель, и ее суть была ещё более туманна, нежели крутившаяся дрожь. Шепот въедался в память, въедался в существо самого научника. Его было невозможно разобрать, но точно знал, о чем щекочет хрипотцой содержимое плывущих букв. Знал или хотел знать? Ответа быть не могло, но какое-то удовлетворение подталкивало к цели, вперёд. Соприкоснуться с кончиком холодного носа, вслушиваясь в смешок. Акон держит капитанские плечи, суховатым топотом при наклоне обводя шею губами. Боковой изгиб, где-то под остротой углов нижней челюсти. По мере движений они наливаются влажностью, оставляя опаленные места обдуваться прохладой. Поцелуй за поцелуем крепчают, по белилам проскакивают зубы; они хаотично метят, и офицер не жалеет разогнать огонь в груди — он теряет стеснение в открывающихся клычках, позволяя шее и чужому замершему уму ощутить оттенок сладко наливающейся боли. Мизинец и безымянный слабеют, а флакончик скользит из них неумолимо на пол. Но Маюри позаботился об этом — он всегда заботится об экспериментах с отчётливой тонкостью, поэтому тот лишь звенит, не разбивается, теряясь в ногах. — Лишь надавить, и человек сам придет к выводу, — Куроцучи тянет за ворот халата подопечного, а он послушно ведётся, отстраняется от шеи в угоду воли, — который когда-то донес до себя, но сделал это паршиво. Мужчина позволяет смотреть в свои глаза раскрепощенно, допускает эту унизительную вольность. — Сейчас и я, и ты, Акон, знаем, что это лишь спусковой крючок, на который я хотел нажать, увидеть это лично. И ты не станешь отрицать мою правоту, — он хищно щурится от монолога. Акон же держит плечи. Продолжает их держать. — Скажи тебе сейчас «фас» или «можно» — ты пойдешь не под моей волей. Заметь, что я не пытался исказить тебя. Ты сам решил действовать так, покорно дождавшись разрешения. Это так интересно. Ладони чертят круги на щеках офицера, сползают вновь вдоль шеи, оседая где-то на ключицах, выпирающих сквозь форму. — Таким образом, это эксперимент о двоякой воле третьего офицера двенадцатого отряда. Воля-костяк и воля, взращенная в лабораторных условиях. Вычти последнюю — что я получу? Абсолютную власть. Капитан смеётся обрывистыми противными смешками. — Я хочу оставить в твоей голове только «можно», ведь знаю, что даже став безвольной собачкой в моих руках, ты не потеряешь качеств, которые я ценю. Это лишь тебя дополнит. Вновь нос мужчины задевает Акона, точечно трогает под ухом, редко мажет скулу. — Таким образом, в этой ситуации, ты будешь мне принадлежать. Это чудесно, ведь этого ты бы и хотел, Акон? Палец качнулся, он зовёт — и офицер идёт за ним; палец сгибается — и офицер касается его губами. Заплатки закрывают дырки от иголок. Куроцучи Маюри абсолютно прав.