Lisiado

Мне было двадцать четыре года, когда турецкая пуля в битве при Лепанто повредила моё левое предплечье. В той битве я, впрочем, получил ещё две пули, обе ‒ в грудь, так что был опасно близок к смерти, не говоря уже о моей лихорадке, что мучала меня в тот день, а потому ‒ не особенно задумывался о том, что могу остаться без руки. Выжить бы, а если доведётся умереть, то сделать это с честью. В конечном счёте, я выжил, но до конца своих дней на меня легла печать инвалида. Тяжёлая и горестная, буду честным ‒ людей смущают и пугают чужие увечья, особенно когда они такие заметные, как моё. А ведь был шанс, что руку мою можно будет спасти, но не повезло ‒ лекари только изуродовали её, повредив в процессе операций ещё несколько сухожилий, да изрезав несчастную конечность так, что на ней не осталось живого места. С тех пор страшусь даже мысли о том, чтобы обнажить руку перед другими людьми ‒ её уродство напугает и оттолкнёт их. И после столь ужасного лечения, которое хорошо отложилось в моей памяти, так как я не решился принять средство, затуманивающее сознание (по сути своей, не стал напиваться до потери сознания), пришлось принять с горечью, что левая рука теперь уже не столь подвижна, как раньше. Особенно остро это ощущалось потому, что раньше я был из числа редких счастливчиков, что одинаково хорошо владеют обеими руками. Правда, моё увечье всё же не приносит мне столь больших проблем, как может показаться. Естественно, по сравнению с теми, у кого обе руки подвижны и сохраняют силы, я ограничен в своих силах и возможностях. И многие повседневные дела, занимающие у остальных краткие мгновения, отнимают у меня десятки лишних минут. Вот, например, одевание. Даже если человек благороден и одеваться ему помогают слуги, он не станет тратить на то, чтобы надеть рубашку добрых пятнадцать минут. А у меня случались подобные ситуации ‒ долгое время после ранения я не мог свыкнуться с тем, что левая рука теперь не такая ловкая, как правая. Со временем привык и теперь легко справляюсь с почти любой одеждой, кроме самой вычурной. Впрочем, такой у меня и нет ‒ денег не хватает. Ещё несколько неудобно принимать пищу, но в этом вопросе мне, честно говоря, всегда было неловко просить помощи ‒ всё же я не настолько немощен. Даже когда лежал после Лепанто тяжело раненый старался справляться своими силами. Чем страшно раздражал монахинь, чьим заботам мы тогда были предоставлены. Ещё я ограничен в выборе занятий. Я не могу больше быть солдатом, потому что с трудом могу зарядить аркебузу или держать верно пику, чтобы защитить себя и своих товарищей в строю. Я не могу заниматься ремесленным трудом ‒ никому не нужен работник с рукой, что бóльшую часть времени просто висит вдоль тела или полусогнута, чтобы ладонь была возле живота. Даже деятельность в сфере искусства мне мало доступна, ровно по той же причине. По сути своей, мне остались лишь государственная служба, которую я в итоге оставил, да писательство. Не самый худший расклад, если подумать ‒ после стольких ситуаций, когда я мог умереть, в том числе и из-за своей руки, это действительно воспринимается как хороший исход.