вернуться домой

      Коридор. Бесконечно длинный, неподвижно тихий. Тусклое мерцание факелов. Неотвратимая, громоздкая фигура, возникающая в мглистой дали. Маленький ребёнок, заливающийся хохотом.       И он сам, несущийся вперёд, что есть мочи. Совершенно один, без оружия, без магии, без силы. Маленький ничтожный идиот.       Слишком глупый, чтобы осознать, что им манипулируют. Слишком умный, чтобы быть счастливым.       Слишком медленный, чтобы убежать от синей твари и агонизирующих палисманов.       Дядя настигает поразительно быстро. Хватает за шею, поднимает над полом, и смеётся, смеётся, смеётся над его глупостью, над его наивностью, над его слабостью. — Без меня ты никто, Хантер, — насмешливо шипит Белос. Мёртвые палисманы стонут где-то сзади, и он не может абстрагироваться от этих ужасных, мученических криков. Он принимал участие в сотворении с ними этого. Он убийца. И они знают.       В ледяных синих глазах Императора на мгновение мелькает жалость вперемешку с презрением. — Посмотри, кем ты стал, — брезгливо шепчет он, — возвращайся домой, Хантер.       Лёгким движением запястья дядя отбрасывает его безвольное тело прямо в тысячи вопящих пастей, жаждущих разорвать на части своего мучителя. Жаждущих отмщения за всю причинённую боль.       Хантер не сопротивляется. Он заслужил. — Хантер, — зовёт его дядя, и почему-то вместо отвращения в его голосе прослеживается усталое беспокойство. Палисманы с наслаждением впиваются клыками, когтями и клювами в его изувеченную кожу — боль застилает глаза. — Хантер! — на этот раз громче и тревожнее. — Хантер, да очнись же ты!       Это не дядя. Острая — ощутимая, настоящая — боль пронзает один из шрамов на груди, и вместе с этой короткой вспышкой он просыпается.       Темно. Пахнет старостью, затхлостью и незнакомым уютом — не императорский замок. Не ковен. Не Белос. — Ты кричал, — слегка недовольно — но больше всё-таки обеспокоенно, непривычно обеспокоенно, — и стукнул меня.       Голос, который вызволил его из кошмара. Звонкий и певучий, совсем непохожий на дядины хрипы — и как он мог перепутать.       Человеческая девчонка по-прежнему ожидает ответа, и Хантер откашливается, рассеянно погладив мирно дремлющего рядом Флэпджека по пернатому бочку. — Извини.       Поняв, что больше он ничего не скажет, Луз тяжело вздыхает. — Ничего. Мне тоже снятся кошмары.       Поверить в это тяжело, но Хантер и сам иногда просыпался от тихого бормотания с другой стороны чердака, вызванного обыденными сновидениями — кошмары, вероятно, тоже бывают. Обычно он ничего не предпринимал, и Луз успокаивалась сама минуты через две. Может, она использовала схожую тактику и в его случае — по крайней мере, это первый раз, когда Хантера разбудили.       Хотя, если он хоть сколько-нибудь знает Луз, то она, вероятно, слишком крепко спала, чтобы обращать на это внимание. А тут он вон как распоясался — сполз со своего матраса, орал и размахивал руками.       Шрам, по которому Луз случайно попала, ноет, но боль эта в каком-то смысле облегчающая — она гарантирует, что Хантер будет мучиться лишь ею, а не ощущением пристального взгляда синих глаз.       Даже здесь, в Совином Доме, ему кажется, что Белос смотрит. Смотрит насмешливо, или, быть может, с жалостью, как во сне.       Возвращайся домой, Хантер.       Мысль прошибает страхом, перекрывающим даже боль — он вдыхает чуть громче обычного, прижимает к груди кулак, надеясь хоть как-нибудь облегчить эффект. — Эй, — снова зовёт Луз — мягче в этот раз, — всё совсем плохо, да? — Не твоё дело, — огрызается Хантер, и в него тут же вцепляется чувство вины. Как всегда он всё портит, как всегда кусает кормящую руку, и сейчас Луз поймёт, что ему тут не место, и заставит вернуться… — Как скажешь, — легко соглашается она, — но когда мне снились кошмары дома, я звала маму, и она брала меня за руку.       Однажды Белос взял его за руку так, что та сломалась. То был урок за проявление уязвимости — Хантер с тех пор не плакал. Плачут слабаки. Маминой ладошки просят только ничтожества, неспособные справиться с проблемами самостоятельно. Как он собирался охотиться на диких ведьм, если не мог справиться с каким-то жалким сновидением? Как он собирается противостоять дяде сейчас, если… если…       Луз не стала дожидаться ответа на этот раз. Протянула ладонь, коснулась его на пробу, словно спрашивая разрешения. У неё рука маленькая и горячая. У Белоса — большая и холодная. Её прикосновение посылает странное успокоение. Притупляет боль и страх. Прикосновение дяди вместе с болезненным восторгом всегда вызывало табун мурашек.       Хантер не отпирается, пускай разум и велит отбросить любые сантименты. Может, слишком устал. Может, просто не хочет.       Остаток ночи он спит спокойно. ***       Из Совиного Дома Хантер почти не высовывается. Только тренируется в предрассветные сумерки — без регулярной нагрузки ему спится ещё хуже, чем сейчас.       Днём Луз пропадает в школе, вечером рассказывает остальным, как дела. Писклявый демон, Совиная Леди и её дверной страж всегда вставляют комментарии, смеются, о чём-то шутят между собой — и, Титан, Хантер чувствует себя ужасающе лишним на этом празднике жизни.       Ему нечего делать здесь. Не после того, как он великое множество раз способствовал окаменению таких, как они ради… ради… — Хантер, ты точно не хочешь в Хексайд? — неизменно спрашивала Луз в конце рассказов. Он молчаливо качал головой — если и пойдёт туда, то только ради укрытия в каком-нибудь пустующем кабинете.       Честно говоря, Хантер не понимает совсем, как ей удаётся сохранять оптимизм. Она ведь тоже — совсем одна в чужом мире, в отрыве от семьи, в отрыве от последнего родственника…       Но её неизменная искренняя улыбка каким-то невероятным образом заставляла и его тоже чувствовать себя лучше. Чувствовать безопасность. Чувствовать дозволение быть уязвимым.       Слабаки не выживают, — обрывает он себя, — слабакам ломают руки. Слабаков бросают на съедение диким животным. Слабаки никому не нужны. — У тебя опять это лицо, — говорит Луз, подозрительно чувствительная к его перепадам настроения, — типа: «я всё сделал не так, не заслуживаю быть здесь, и меня сейчас прогонят к его императорскому величеству».       Он фыркает и успокаивается. Совсем немного, но это уже что-то.       И всё-таки ему правда тут не место. Рядом с Луз и её дурацким оптимизмом, дурацкими шутками, дурацкой улыбкой… Хантер не понимает, почему внутри него что-то скребётся — мерзенько так, надсадно и с чувством — каждый раз, когда она заговаривает про эту свою Блайт.       Неблагодарный ублюдок. Он должен радоваться, что его вообще приняли, но вместо этого почему-то постоянно дёргается от боли, злобы и горечи.       У Луз есть всё. Девушка, друзья, какое-то подобие матери и младшего брата. У Хантера есть сочувственно чирикающий Флэпджек и слабенькая надежда на то, что от него не отвернутся.       Неправильно. Если он останется, то сам всех оттолкнёт. Нельзя, чтобы он и дальше привязывался. Нельзя, чтобы он опять всё испортил… — Завтра я уйду, — сообщает он вечером перед сном. Ушёл бы прямо сейчас, но за окном кипящий ливень; да и шрамы на перемену погоды разнылись. Можно позволить себе маленькую передышку. К мысли о том, что теперь у него нет строгого расписания, Хантер всё ещё привыкает. — Почему? — спрашивает Луз с грустью. Не «куда», как следовало бы, а «почему». Все вокруг всегда интересовались первым делом «куда». Его «почему» не нужны были даже дяде. Забавно. — Если буду долго оставаться на одном месте, дядя может выследить меня, — ровно сообщает он — и ведь не соврал же. Луз вздыхает. Не спорит и не возражает. — Будь осторожен, ладно? — тихонько просит она, и от взгляда, наполненного искренней тревогой, тварь внутри скребётся ещё сильнее, ещё надсаднее. Невыносимо почти. Хантер кивает. Они ложатся спать.       И вновь он подскакивает посреди ночи — правда, в этот раз ему самому ничего не снилось. Причина кроется в другом. В чём — он осознаёт спустя мгновение.       Луз мечется на матрасе непривычно активно, дышит тяжело и надсадно, то и дело всхлипывая. Обычно Хантер слышал от неё что-то более мирное — имена друзей, его собственное, Иды, Кинга. Теперь же… — Мамочка, — с очередным всхлипом шепчет она и, кажется, сжимается клубочком — во тьме трудно различить. Вряд ли она успокоится через две минуты.       Хантер тянется нерешительно, осторожно кладёт руку на худощавое девичье плечо. От кончиков пальцев по всему телу расходится приятное, ласковое тепло, вновь успокоившее боль в шрамах.       Перевернув Луз на спину, он, различая во мгле болезненно нахмуренное лицо, аккуратно берёт её за руку, разжимая крепко стиснутые пальцы. Та хватается за его собственные с неожиданным остервенением — несколько пугающих секунд Хантер думает, что сейчас она проснётся — и вздыхает.       Морщинка меж бровей разглаживается, чужое лицо принимает выражение смутного умиротворения. — Мамочка, — повторяет она, но без горечи. Прежде, чем Хантер успевает себя остановить, он целует её во взмокший лоб, приглаживает растрепавшиеся во сне волосы. — Спи спокойно, — шепчет он. Луз выдавливает «угу» и расслабляется окончательно.       Не надо было. Есть Блайт. Есть девочка в очках, есть темнокожий мальчик. Есть Ида и Кинг.       Хантер исчезает ранним утром. Луз просыпается превосходно выспавшейся.