Потерянная кукла

Люди любят веселиться, утопать в алкоголе и оглушительном смехе, в дешевом блеске выдуманных праздников, который каждый устраивает себе по выходным. Всем хочется лишь забыть о повседневной рутине в любом заведении, где присутствует то, что может потешить их скудный мир в нескончаемой куче работы, которая, казалось, даже не уменьшалась, лишь ложилась тяжким грузом на плечи, заставляя скрючится под тяжестью ответственности, пока на их спинах не появлялись горбы — знак того, что те могут лишь продолжать свое жалкое существование, выполняя ежедневные алгоритмы. Был бы такой беспрерывный, цикличный принцип жизни чем-то новым, то на языке вертелся бы логичный вывод. Человечество безнадежно деградирует. Но, вернее сказать, человечество и не начинало развиваться. Людям удобны общественные нормы, коробки, в которые они залазят добровольно, вешают на себя цепи-обязанности. Потому что так надо. Потому что так учили. Люди безнадежно тянутся к чему-то вышнему, счастливое, но лишь сильнее пачкают свои души, заливая их алкоголем, пропитав никотиновым запахом дешевых сигарет и изрезаясь о искренний, но печальный смех. Как бы не хотелось, мимолетное наслаждение не очищало их, лишь морочило взгляд, заставляя верить в свои же сказки. У каждого человека есть судьба. Такая печальная, что от безнадежности хотелось иногда выть. Та, на которую благосклонна хитрая удача. Разочаровывающая, что давала удивительные прогнозы, но лишь для того, чтобы ударить в грязь лицом. Но все же судьба. Она тянется тонкой ниточкой через всю жизнь, бескрайно простилается перед людьми, озаряя светом и поглощая тьмой их души. И те не вправе сопротивляться, ибо проиграют. Нить просто свернет в другую сторону, в зависимости от решения, но любой путь оканчивается одинаково печально. Смерть забирает каждого. Но есть ли те, у кого нить сомкнулась? Те, кто не встречали начала и не встретят конец? Как бы того не хотелось каждому, нет средства, защиты от костлявого вестника могильного холода. Он сторожит систему. Каждый рождается и умирает, люди слишком хрупкие куклы, чтобы спорить с ехидно улыбающейся смертью. Пугод стоит на сцене. Это не те места, в которых обычно он бывал. Места для выступлений были пропитаны резким запахом спирта, когда усталые, измученные взгляды десятков глаз пронизывали все его тело. Они желали отдыха, привкуса счастья на языке. Наблюдать за чем-то прекрасным, чтобы хотя бы на час забыть про темные пятна недосыпа. Только вот спрос с подобных убитых заведений упал. Уже никому не интересна заводная куколка, показывающая фокусы. Теперь со всех сторон слышаться удивленные возгласы детей. А ведь они так наивны, незапятнанные людскими пороками. Неужели из них действительно вырастет то подобие живого существа, что наблюдало за ним с барных стульев? Жизнь — удивительная вещь, которую обесценивают хрупкие куклы. Они не справляются с напором проблем и снова глушат их алкоголем. Снова и снова. Пока не утопают в нем сами, в погоне за успокоением. Они его получают. Но вечный покой не был их изначальной целью. Пугод почти уверен, что запах перегара с него никогда не сойдет, пропитавший, казалось, всего его. Только ему всё равно. Он будет дарить счастье любым людям — это его работа. Его предназначение. Лишен души ради этого. Человек с душой не справится, сломается, ведь раздаст своё счастье остальным. Сгорит как спичка, прогорев недолго, и будет затоптан или закинут в кучу таких же. А марионетке не требуется счастье, она может бескорыстно делиться им. С нее не убудет. Она не нуждается в обычных чувствах, от которых зависим каждый живой человек. Как наркотик, без которого никто и не сможет существовать. Цветы летят в изящное фарфоровое тельце. Это их плата за полученные эмоции, благодарность за мимолетное дурманящее чувство радости? Бесполезные цветы, что завянут через день? Он примет их. Останется на сцене, когда все уйдут. Рассмотрит каждый лепесток, внимательно анализируя, ища в этом… Душу? А может и смысл. — Прекрасное представление. Кукла отвлекается, смотрит на нежданного гостя. Его очертания вспоминаются тяжело. Пугод помнит этого мужчину. Кажется, он присутствовал на каждом его выступлении в баре, сидел где-то в углу, не привлекая внимание. Присутствовал, со странным интересом разглядывая его каждый раз. Только вот кукле важно внимание каждого зрителя. Каждая улыбка должна быть запечатлена. Поэтому он помнил. Нежданный гость не был ничем больше, чем очередным посетителем, который приходит выпить. — Рад был увидеть вашу улыбку. Ответ слетает с губ быстрее, чем Пугод успевает это заметить. Рефлекс. Слишком часто он отвечал на подобное. Из всего пестрого безобразия в руках он выбирает самый примитивный цветок. Розу. Она была не ярко-красная, скорее багровая, как чуть припекшаяся кровь. Так странно схоже со шрамом гостя, что красовался у него на лице. Тот явно нервничает, пусть и не показывает этого. Это не скрылось от острого взора куклы. Пугод за столько лет работы научился подмечать даже самые мелкие детали поведения. Во время работы в баре изучил пороки, свойственные взрослым. Сейчас сытиться светлыми чувствами, которые дети неосознанно выливают везде, где только могут пройти. Гость стоит перед ним, скрестив руки на груди. Выстукивает указательным и средним пальцем какой-то неизвестный ритм. Изредка взволнованно оборачивается, будто не решаясь что-то сказать, но понимая, что сроки поджимали. — Вы что-то хотели? — аккуратно интересуется Пугод, по-птичьи склонив голову вбок. Гость встрепенулся, но быстро пришел в себя и как-то выпрямился. — Судя по всему, вы не запомнили меня? Посетитель чуть досадливо отводит взгляд, подавляет неприятные эмоции, чувства, нервно закусывая губу. Зачем люди это делают? Так четно стараются скрыть свои эмоции и переживания. Разве чувства не высшая их награда? Пугоду не понять, но он хотел бы. Расправив плечи, кукла машинально поднимается, улыбается всё так же приветливо, но так наиграно. Притянуто. Она не может иначе. — Запомнил. Вы достаточно часто посещали мои выступления, что сподвигло вас на это? Надежда в глазах собеседника гаснет, с последней искрой растворяясь в небытие. Кажется, не такого ответа он ожидал. И всё же чувства людей такие сложные. Так хочется в них разобраться, понять, почему все не могут быть счастливы, не задыхаясь по ночам в слезах? Почему нельзя говорить прямо, словно каждое слово — лезвие, что может неожиданно больно ранить? — Да так, интересно наблюдать за столь человечными куклами, — отмахнувшись, ответил мужчина. Его взгляд зацикливается на розе, что безотчетно крутила кукла в руке. — Вам нравятся розы? Пугод, встрепенувшись, как-то скептически смотрит на розу. У него нет понятия «нравится». Это присуще людям, но никак не бездушным куклам со стеклянными глазами, которые Пугод стыдливо прячет под шляпой. Но что-то привлекало в этом бутоне, явно ни цвет, ни форма, а что-то иное. Что заставляет задуматься, ведь эту задачу не решить никаким известным ему алгоритмом действий или реакций, это нечто другое, что должно заставлять чувствовать. — Я не уверен. Мне не может что-либо нравиться, но что-то заставляет меня задуматься при виде этого цветка. Думаю, у людей это и называется симпатия, — Пугод отвечает, как есть, как думает, не решаясь скрывать деталей от зрителя. Мужчина одобрительно улыбается. Сочетание тоски в глубине глаз и улыбки выглядит странно, неестественно. Марионетка окончательно запуталась, система в один момент перегрузилась, будто на неё возложили слишком много задач. Пугод сам себя загрузил этими мыслями, это неправильно, так не должно быть. Не положено. — Я учту это. Крест из рук на груди расплетается. Лицо незнакомца, тело, буквально всё перестало выдавать хоть каплю искренности. Люди хрупкие, но удивительные куклы. Борются с тем, что должны благословлять. Свои чувства. Чему ещё они готовы бросить вызов, несмотря на хлипкие тельца и сломленные души? Мужчина приходил снова, после каждого выступления, где бы не оказалась кукла. Вылавливал в толпе аккуратную фигуру Пугода после выступления, дарил пышные розы, но они были не того кроваво-бардового цвета, что толкал на негативные мысли, а ярко-желтые. Как заливистый, настоящий смех, как нежная улыбка на лицах. Пожалуй, этот цвет симпатизировал кукле больше всего. Это всё сеяло сомнения, колебание в действиях Пугода. Было так интересно, что кукла поддавалась этой игре. И как только мужчина это понял, стал выводить Пугода за пределы заведений. — Не желаете развеяться? Не напрягает вечно давящая обстановка в четырех стенах? Пугод над этим не задумывается. Никогда не было надобности, была лишь цель. Сейчас она выполнена, ничего его не останавливает. Он никогда не общался с людьми просто так, но язык так и норовит развязаться. Разболтаться о том, что под запретом. Дать этому человеку небольшой ключ, что натолкнет его на этот разговор. Так неправильно, но так азартно. — Я не думаю, что это хорошая идея. Мне тяжело ориентироваться по местности и я… — Я вас провожу. Всё будет в порядке, никто ни о чём не узнает, вы верите мне? — продолжал уговаривать трепетный зритель. Искра в глазах мужчины пугала и завораживала. Он был таким же запретным, как и он сам. Риск — необдуманная часть жизненного процесса, совершенная на эмоциях. Он не всегда оправдан, далеко не всегда приводит к хорошему концу. Риск — попытка поменять что-то в своей жизни так сильно, что обратно можно и не вернуться. На запястьях чувствуются ледяные нити, что как наручники крепко впиваются в материал его рук. Нити ведут к ваге, подтверждая опасения, но Пугоду всё равно, он идет на тот самый риск. — Давай на «ты», это «вы» тебя сковывает в речах. — Хорошо. Они выходят и идут, бегут, далеко, где их бы не потревожили. Узкие улочки города заплетаются в узлы перед глазами Пугода, но он слишком сильно, возможно даже непозволительно, доверял своему новому знакомому. Река. Мужчина слегка запыхался и, смотря в небо, собирался с мыслями. Много чего нужно было рассказать друг другу, а времени так мало. Оно поджимает, гонит, а в горле скребутся кошки, не давая сказать и слова. Журчание воды успокаивает слух, снимает напряжение атмосферы. Пугод молча смотрит на своё неровное отражение. — Как твоё имя? — Модди, — честно признался тот, сильнее располагая доверие Пугода к себе. — Модди… — неуверенно повторяет кукла, словно это имя было ей знакомо, неприятно вертясь на языке, но нет. Все попытки выпотрошить из памяти хоть что-то были провальные. — Почему ты обращаешь столь сильное внимание на меня? Есть сотни кукол, но ты фиксируешься исключительно на моих выступлениях, несмотря на степень твоей усталости. Ни одного ведь не пропустил. Тот молчит, вновь боится ранить, словно кукла разобьётся на осколки мелкой керамики. Ошарашит её до степени ступора, в кой кукла никогда не вставала. Модди садится возле воды, плевав на внешний вид и чистоту одежды. Взгляд мечется по марионетке, оценивает её так, как не мог из темного угла. Под лучами заходящего солнца Пугод представляется особо человечным, идеальным. — Это то, что ты действительно бы хотел знать? Мне всегда казалось, что ты гонишься за ответом на другой вопрос. Пугод неуверенно замирает. Он не знает, что ответить, боится кары за вскрытую по его воли правду. Ему не хотелось говорить о личных прихотях, они далеки за гранью человеческих возможностей, люди могут гарантировать ему лишь имитацию эмоций, без грамма искренности. — Я не смогу получить на него ответ, как минимум от тебя. — Спорим? — Нет нужды, вероятность моей победы составляет девяносто девять процентов. — Всё, что не равно ста, может быть опровергнуто. Пугод лишь пожал плечами мол «Давай, валяй, я тебя останавливать не буду». Модди похлопывает по земле рядом, приглашая сесть практически впритык. Кукла без лишних вопросов выполняет это. Он замирает в ожидании. Следит за действиями мужчины по левую сторону от него. Модди кладет свою ладонь на спину, в область, в котором должно быть сердце. Оно там есть, но механическое, оно отвечает не за те же функции, что у человека. — Правда может быть печальной, не такой, как ты её себе представлял. Понятное дело, что не может быть всё так сказочно. Люди обязаны страдать, люди обязаны быть несчастными, но что-то же проливает луч света на их склизкие изувеченные души, от которых давно веет смрадом. Он хочет понять, почему их жизнь наполнена страданиями, почему судьба так неблагосклонна. Неуверенный кивок и мир замирает. Будто исчезает для него. Он чувствует, как Модди вырывает из-под пластины на спине, у одного из шарниров, что-то важное, что позволяло ему так искусно двигаться, оно держало целым вымышленный мир. Ранее сдерживающие нити на конечностях отвязываются от ваги над ним. Молчание било по ушам. Звуков природы не было слышно. Было слышно лишь собственное сердцебиение. Но как? Его тело становится таким же хрупким. Огромный спектр эмоций пытается освоиться в новом тесном теле, но они льются через край, обжигая щёки. Сердце бьется беспорядочно. То так сильно, будто вырывается из оков рёбер, с каждым ударом старается сломать грудную клетку, то делая удары настолько редко, что кажется, будто оно остановилось. Мысли мельтешат, не в силах скрыть больную правду, это заставляет куклу поджать губы, сильно зажмурится. Правда неприятная, колкая, она пробудила бы слезы скапливаться крупными каплями в уголках глаз, течь по щекам и падать соленым жемчугом на старые раны. Так много чувств, неприятно, гадко, отвратительно. Так много, слишком много, оно будто сбивало весь процесс, заставляя перестроиться на новый, менее эффективный, более несовершенный. Но, почему-то, слишком человечный. Пугод содрогается, ему страшно. Чувства пугают, в них мало приятного, много омерзительного, сомнительного, что перерастает в головную боль. Прошлое гложет, оставляя незажившие шрамы, что вот-вот снова зальются алым, вскрытые вновь. Почему, почему, почему? Из него будто высосали счастье, он стал той самой спичкой, что отчаянно старалась не гаснуть. Ничто не вечно. Даже куклы со временем ломаются, а некоторых и вовсе ждет наказание в виде познания правды, которую они так отчаянно не понимали. Они хотели не этого, не становления одной серой массой уж точно. Его выкинут, уничтожат за ненадобностью, он не исправен. Он ошибка, которую не смогут починить. Он жалеет, очень жалеет, что согласился. Его обвивают руки. Мрак тут же пропадает, остается размытый мир. Мужчина осторожно снимает шляпу с куклы (или уже не совсем таковой). Теперь ему ничего не мешает уткнуться в плечо Модди. В плечо некогда создателя. Довериться до конца чужим касаниям, находя успокоение только в них. Пугод вспомнил всё. Всё, что хотел бы и не очень. Вспомнил, как проводил достаточно много времени с Модди. Вспомнил его мягкий, заботливый взгляд, по-своему восхищенный, когда Пугод повторял некоторые его действия. Чужой чуть хриплый голос, когда он трудился над очередной тонкой деталью его создания, напевая какую-нибудь мелодию, как он приговаривал, что Пугод — лучшее его творение. Творение всей его жизни, смысл этой самой жизни. Что не допустит его утраты, никому не отдаст. Он и не отдал, но защитить не смог. Пугод помнил отчаяние, горящее в глазах создателя, когда его рука замирала над документами. Мог приметить его помятый вид. Разбитую губу и кривое ранение на лице. Не до конца понимая происходящее, Пугоду оставалось только хлопать ресницами, когда Модди прикреплял к нему что-то, изначально не задуманное. У самого сердца. И он забыл. Забыл как создатель встречал на пороге людей в деловых костюмах. Как тот прятал его, когда те требовали пропустить их. Шептал глупые обещания не отдавать его, произнесенные скорее себе, чем удивительно человечной кукле. Сейчас он готов попытать удачу снова. Украсть Пугода, подарив ему воспоминания, что нагло стёрла администрация, создать новые, более радостные. Какие Пугод заслужил. Именно сейчас время перестаёт иметь значение. Именно сейчас они могут друг другу открыться. Именно сейчас тихие всхлипы Пугода превращаются в сопение. Модди не против, никогда и не был. Сейчас он лишь поглаживает измученное тельце в ожидании, когда же его спящая красавица проснется. Прождет вечность, вслушиваясь в неспокойное дыхание того. Когда их окутала ночь, под стрекотание сверчков тело неестественно сильно для сна шевелится, ища место по удобнее. Не найдя такого, вовсе уберет голову с теплого плеча, уставясь на небо. Пугод сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь. Мысль его переходила в грёзы, в созерцание к луне. Он ни о чём не думал, но какая-то тоска волновала его и мучала, не давая покоя. Круглый диск, источающий холодный свет, представлялся чем-то великолепным, чарующим. Пугод давно не замечал его. Рука безотчетно поднимается, привлекая внимание Модди. — Луна сегодня полная, красиво. Пугод показывал на ночное светило, но Модди смотрел на его руку. Каждый изгиб был родным. Хотелось взять его руку, что ещё пару минут назад тёрла засохшие слезы, прижать, согреть, не отпускать, но он сдержан, ждёт действий от самого Пугода. Боиться напугать. Тот не находил слов. Хотел что-то сказать, да не знал как. Будучи существом с душой, он не может объяснить это явление. Рука затекает, опускается. Сейчас его преследовала подавленность и чувство тепла, защиты. Желание раствориться во втором отдавалось учащенным биением механического сердца, не той, надоевшей за короткий срок, ноющей болью. — Ты точно хочешь пойти со мной, несмотря на свои воспоминания обо мне? Пугод смотрит в ответ с немым вопросом. Сомнений не было, он доверяет этому человеку, как никому другому. Да, он бросил создательство кукл, потому что подарил свою душу Пугоду. Посвятил жизнь одному своему созданию, очарованный чем-то неживым. Наделил его человечностью, жертвуя собой. Так нельзя, запрещенно. Он влюблен в свое создание. Готов уделять ему каждое мгновение своей жизни, любую часть себя. Учить прелестному несовершенству. Они оба изгои, им нужно держаться вместе. — Без сомнений.