Сжатия и разрывы, Новые спазмы и муки, Взгляд, безупречно ленивый, Предают дрожащие руки. Вокруг погашенной лампы Мечутся странные блики. Голос разума слабый-слабый, Тихий-тихий. Flëur — Сердце
Было трудно дышать, а все тело будто пронзило сотни стрел. Прямо насквозь, рызрывая вообще все. Чужие ладони на собственных щеках обрели вес, теплоту, мягкость. Чужое дыхание опалило лицо. Тепло чужого тела заставило Теодора отскочить, вдохнуть и задышать чаще. Он дышал. Легкие работали, как и сердце, от волнения бьющееся где-то в горле. Хотелось кричать, чтобы услышать свой голос, но ему казалось, что он разорвет себя глотку. — Я дышу… — хрипло, шепотом. Губы обдуло дыханием изо рта. Слюна вязкая, безвкусная. Он чувствовал в ноздрях воздух. Вдох, выдох. Грудь расширялась. Сердце билось. Брови можно нахмурить, можно зажмуриться, поморгать, похлопав ресницами, можно облизнуть языком зубы… Пальцы шевелились. Шевелились. Тонкие, бледные пальцы с розовыми ногтями. Двигались, как лапки какого-то паука, как гибкие кроличьи ушки. А если помахать рукой, то кожу обдует холодный воздух. Как это… Как непривычно. Отвык. Отвык совсем. Коже теперь не больно — холодно и неприятно. Теодор поднял взгляд на сидящего перед ним принца и облизнул губы. Во рту теперь вкус вина, вкус губ принца. Он еще помнил вино на вкус. Ткань на ощупь такая же, как он запомнил. Как приятно вспоминать!.. Александр не мешал, смотрел настороженно и серьезно, а в голубых глазах плескалось удивление. Теодор вспомнил, как эти руки обнимали его, стискивали, душили, заставляя несуществующие кости трещать, а набивку — грозиться вот-вот вылезти из швов. И стало противно, как если бы Александр сейчас протянул руки, обвил его голое тело, начал бы обнимать и гладить, трогать и сдавливать, мешая вдохнуть, закрывая глаза на чужие неудобства. Противно так, что Теодор закутался в мягкий плед, запыхтел. — Т-ты… Ты был заколдован?.. Ах, наивность, оленьи глазки!.. Раздражает, как же раздражает… Тело — неповоротливое и тяжелое. Тонкие ноги почти не держали, дрожали. Теодор осторожно сделал шаг на ковре, таком мягком и теплом, приятно щекочущим ступни. Чувствовал, как плед касался ног и бедер. Он помнил, как шагать. Быстро привык. Сглотнуть не получилось — слюна слишком вязкая. Во рту пересохло. Почему-то в глазах было мокро и как-то непривычно. — Тебе помочь? — Опять эта фальшивая обеспокоенность!.. К горлу подступил ком, такой противный, что Теодор сразу понял: тошнота. — П-прости, пожалуйста, за… За поцелуй. Не знаю, надо ли извиняться, потому что, ну, ты расколдовался… Теодор его благодарить, что ли, должен?! За то, что тот его вечно тискал, пускал на него слюни, не давал вдохнуть… Александр уже выпутался из одеяла, чуть пьяно покачиваясь, готовый протянуть руки, и тошнота только усилилась. — Я хочу пить, — истерично пробурчал Теодор. Александр кивнул, дерганно пошарил рукой, нащупал на столике у кровати бутылку вина. Тяжелая, прохладная. Теодор сделал бодрый глоток, запрокинув голову. Вино обожгло глотку, свернулось пламенем в животе. Прядь выпала из-за уха и попала меж губ, и Теодор заправил ее за ухо. Руки дрожали. Это не его покои. Слишком большие, кровать до ужаса мягкая, как снег, подушек — что цветов на поляне. Занавески алые, пропитанные кровью; сверкают, переливаются при свете свечей золотой, тонкой вышивкой. Как красиво… Но это не его покои. Его покои другие, в северном крыле, там занавески синие, а кровать — удобная, уютная… У изголовья — полки, а там — книги, книги и сборники сочинений и стихов, стихи и проза, фолианты и бутылка из-под коньяка. А в ней — букетик гипсофилы, который ему подарила она. Вечность простоит, и цветки будут такими же красивыми. Вечность… Теодор рванулся прочь, почувствовав, что задохнулся. — Эй, куда ты? Я хочу помочь!.. — Хочешь помочь — отвяжись, — прошипел Теодор, пытаясь привыкнуть к собственной речи, не следя за ней, как следил полтора века назад, и оттого картавля: — Пожалуйста, не тр-рогай, не иди за мной, пр-росто… Оставь в покое!.. Пр-рошу тебя… Теодор вышел из покоев, прикрыв за собой дверь. Принц его послушал. Шагов не было. Окликов тоже. Ковер в коридоре был холоднее, и Теодор закутался плотнее, второй рукой все сжимая бутылку, впившись в нее, как утопающий в веревку. Кажется, тут сквозняк. Темно. Только луна светит. Луна и звезды, звенящие в окнах. Он смутно помнил дорогу. Все такое… Совершенно иное, когда ты идешь сам, будучи человеком, а не плюшевым медведем в руках ребенка. Все стало таким другим. Вроде то же самое, но совсем не такое, как Теодор запомнил. Он вздохнул, отпил еще. Стало легче. — Эй. — Теодор выругался себе под нос, ускорил шаг, но не сильно, потому что все еще боялся упасть. — Почему ты… Подожди, остановись… Теодор остановился, повернулся к принцу и нахмурился, поджав губы. Генри стоял и смотрел как-то излишне оценивающе. Такой взрослый. Теодор смутно помнил Роберта. — Ты… — Теодор осторожно шагнул назад, чтобы не наступить на плед и не упасть. Генри замер. И медлено, тихо заговорил: — Может, отвести тебя к королю, чтобы тот осмотрел? Клянусь, никто тебя не осудит, ты в этом не виноват. В чем? В том, что из покоев вышел в одном пледе и с бутылкой вина, весь взъерошенный? Зачем осматривать? Теодор осторожно шагнул дальше. — Послушай, если тебе больно, то не бойся об этом сказать. Все хорошо. — Нет, все плохо! Почему он привязался? Теодор вновь почувствовал ком в горле, но на этот раз он скакнул выше и растворился где-то в носу противным зудом. Глаза запылали, и Теодор всхлипнул. Почему все не могут просто отстать?.. — Отстаньте, пожалуйста… Не тр-рогайте меня… — Слезы — это так неприятно. Почему так жжется? И так мокро щекам и ресницам? И холодно… — Я устал, я хочу побыть один, пожалуйста, отстаньте… — Хорошо. Я понял тебя. Я могу отвести тебя в свои покои, и ты побудешь один… Стой!.. Но Теодор качнул головой, почувствовав, что волосы налипли на мокрую щеку, и невнятно пробормотал: — Не идите за мной, не надо… Я в пор-рядке… Лестница казалась худшим наказанием, и Теодор спускался очень осторожно, боком. Его шатало. Теодор осмотрел массивную дверь, ведущую на террасу, а оттуда и в сад, и нашел в ней другую, меньше. На улице было холодно, так холодно, что мокрое лицо окатило холодом, а легкие наполнились снегом. Теодор закусил губу и почувствовал что-то странное. Боль и вкус крови. Кожу холодили тонкие уколы снега. Снег лип к ступням, и те будто сгорали в холоде. Теодор свернул на дорожку, дошел до скамьи, как попало смел снег и сел, укутавшись в плед. Темно и холодно. Только луна пробивалась сквозь облака и пыталась как-то согреть. Наконец-то он один. Один. И все такое чужое. Глаза опять зажгло, но теперь Теодор позволил себе расплакаться: прижал ладонь к лицу и сжал зубы, чувствуя какое-то рвущее изнутри чувство. Ничего не слышно, он один. Никто больше не трогает. Он в своем теле, чувствует себя, чувствует все кругом. Слезы постепенно начали высыхать, растворяться в холоде. Замерзший нос пылал, и Теодор утер его ладонью. Он не знал, что чувствовал. Похоже на странное одиночество. Шаги и скрипящий снег не заставили его поднять готову. — Плед не в силах как следует согреть тебя в такой ужасный мороз. Как и вино. Теодор шмыгнул носом. Тело затопила какая-то вялость. Он лениво поправил волосы. Эдвард сел рядом на камью, деликатно поджав под себя ногу, чтобы не усаживаться в самый снег. На плечи Теодора упало что-то тяжелое, и он опознал в этом чем-то плащ. Эдвард не выглядел обеспокоенно. Поймал взгляд Теодора. Смотрел выжидающе, но не торопил и не наседал. Теодор вспомнил его кошмары, связанные с ненавистью, тоской и виной. Теодор правда пытался ему помогать, делать лучше, охранять и оберегать. И сейчас он понял, что сущность изменилась. Больше не надо сторожить чужие сны и защищать детей от кошмаров. Теперь можно жить для себя. Привыкать к новой жизни, которая прервалась так давно. В прошлом ведь осталось так много важного. — Я не уверен в том, что помню тебя, — мягко заговорил Эдвард. — Как тебя зовут? И откуда у тебя вино? Теодор хмыкнул, отпил. — Будешь? — Откажусь, — вежливо мотнул головой Эдвард. Теодор поковырял горлышко бутылки. — Меня полтор-ра… Полтора века назад заколдовала Джоанна, превратив в плюшевого медведя. — Вот же стерва!.. Теодор вздохнул: она ему все испортила, всю жизнь! Вернуться бы в то время, когда единственными его проблемами была картавость, которую иногда удавалось укротить, и мысли о том, как бы никого не разочаровать и понравиться ей. — Во двор-рце я потому, что был пажом и служил Матиассу Тиндманну. — Теодор все еще помнил его голос, мягкую улыбку и теплую руку на своем плече. Матиасс заменил ему, по сути, обоих родителей. — А вино было в покоях у твоего сына, котор-рый меня р-расколдовал своим абсолютно бестактным поцелуем. Ты помнишь меня? — Ох. — Эдвард уставился распахнутыми глазами куда-то Теодору в ухо. И густо покраснел. — Теодор, это ты?.. Теодор вздохнул. — Возмутительно, — проворчал он. Почему-то хотелось говорить и говорить, когда появился слушатель, и было наплевать на свое уродство в речи, на то, что он голый. На все как-то побоку. — Столько поколений мелких детей, и все тр-рогали, щупали, сжимали, кусали, р-рвали и били, бр-росали… И снятие пр-роклятья поцелуем. Почему? За что? — Т-теодор… Как же стыдно, Странник… Я хочу попросить извинений за все… — Эдвард подался вперед, чтобы, наверно, положить руку ему на плечо, но Теодор подался прочь, взрыкнув: — Без р-рук. — Да, прости. — Прощаю. — Теодор вздохнул. Ему стало как-то легко и спокойно. Он взмок под пледом и шерстяным, подбитым мехом плащом. — Пр-рощаю, Эд. — И было не страшно обращаться так к королю, тем более, что король этот, будучи ребенком и потерянным взрослым, обнимал его, прижимая к себе, и подарил ему свой первый, к несчастью, бесполезный поцелуй. — Давай пройдем в замок. Там тепло. Примешь ванну, оденешься, выпьешь, поешь. Я хочу тебе помочь. Ты ведь… — Эдвард замялся, наверно, беспокоясь, что следующие слова прозвучат наивно: — Ты помогал мне, другим детям. Моему сыну. Позволь отплатить тебе той же монетой. Теодор кивнул. А затем прикрыл глаза, заправив за ухо темные кудри. — Давай еще посидим. Немного. — Сколько угодно. — В теле игр-рушки вр-ремя воспр-ринималось совсем по-др-ругому, — прошептал Теодор. — А сейчас все так быстр-ро случилось… Эдвард промолчал. Но был рядом. Сидел рядом со своей дышащей игрушкой, которая передалась его сыну по наследству. Снег все шел, оседая на одежде, волосах и плаще. Как же приятно вновь дышать и чувствовать в груди бьющееся сердце, пускай и забилось оно спустя полтора века, храня в себе воспоминания о давно уже умерших людях. Теодор был совсем один, растворялся в снеге и усталости. Придется учиться жить заново.*
Матиасс сжал ее упругие бедра, почти оставляя синяки пальцами. В поцелуе растворился вкус ежевичного вина. Огненно-рыжие волосы пылали, вспыхивали пламенем, золотом, путались кольцами. Пожар извивался, ронял шумные вздохи и стоны. Матиасс не думал. Думать и не хотелось. Не думал он и тогда, когда покидал номер, оставив свой пожар на постели, дотлевать. Поцеловал напоследок, слизывая с алых губ остатки сладкие ежевичного вина и стонов, оделся, не забыв покрасоваться перед своей любовницей, и ушел, прихватив плащ с богатой застежкой. Рыжее пламя потянулось, выгнулось, запрокидывая руки и жалея, что красоваться не перед кем. Волосы согревали спину. Джоанна спокойно перевела взгляд на открывшуюся дверь. Мальчишка, заглянувший внутрь, был просто симпатяжкой: темные кудряшки, изящно прикрывающие одно ушко. Второе было аккуратным, розовым. Румянец на щечках, пушистые реснички. Ну куколка. — Матиасс, нам пор-ра уже… — В одно мгновение румянец растекся алым закатом, а взгляд рухнул в пол. Джоанна чуть в ладоши от умиления не захлопала: куколка очаровательно мурчала. — Ой, я пр-рошу пр-рощения… — Стой. Закрой дверь, иди сюда. — Что?.. — слабо выдохнула куколка. — Меня… Меня ждут… Вы… О, Стр-ранник… — Нет, Джоанна. — Она сыто улыбнулась, поправляя тьму своих волос. Родная, смуглая кожа в корне отличалась от прошлой, бледной, покрытой веснушками. Да и на холмике между длинных ног теперь красовались не рыжие волоски, которые почему-то так привлекают мужчин, а темные. Джоанна вновь потянулась, выронив стон. — Волшебница, сестра Тиса, Алфорда и Странника. — Д-добр-рый вечер-р… — Куколка смотрела в бровь, избегая рассматривать тело. Джоанна вздохнула. — Не сказала бы. Скажи, я красивая? — Да. Очень. Чудеснее никого не видал. — И, кажется, больше не увидишь, — с притворной грустью сказала она. — Юные принцесски навряд ли могут похвастаться округлыми формами. — Я не понимаю… — Мне тебя жаль, куколка. Но пусть это будет тебе уроком. Пойми, должна же быть в женщине какая-то тайна. А ты так нагло меня углядел, исподтишка. — Я не знал… — Я понимаю. Но мне скучно. А еще этот Матиасс совершенно не умеет обращаться с женской грудью и очень меня выбесил… — Правда, не любовник, а наказание. — Как тебя зовут, куколка? — ласково спросила Джоанна, садясь на постели, выгибаясь, наслаждаясь приятной усталостью во всем теле. — Т-теодор-р. — Скажи, Теодор, у тебя была игрушка, с которой ты спал? — Я н-не… Плюшевый медведь. У меня был плюшевый медведь, г-госпожа. — Волшебно. Не бойся, это не больно, Теодор. — Что… Даже договорить не успел. На пол рухнула куча одежды. Джоанна поднялась, прошлась по теплому полу и наклонилась. Плюшевый медведь испуганно смотрел на нее своими пуговками. — Жаль мне твои кудряшки, Теодор. Одежда исчезла по щелчку пальцев. Как и преобразилась ее кожа, формы, цвет глаз и волос. Она подняла медвежонка за лапу. Застучали шаги, в номер нырнул встрепанный Матиасс. — Что такое стрялось? — похлопала Джоанна ресницами, пряча за собой игрушку. — Нигде нет Теодора… Ты не видела случайно? Тонкий такой, четырнадцатилетний, кудрявый? — Нет. Прости. — Джоанна задышала чаще, выражая притворное беспокойство и страх, бегая взглядом по комнате: — Может, кто из местных видел? Надо найти… Я сейчас, оденусь и помогу, Матиасс, нельзя так это оставлять… О, Странник, думай: куда он мог пойти?.. — Не знаю… Ох, а если с ним что-то случилось? Джоанна мотнула головой: — Давай не думать о плохом.*
Джоанна воровато оглянулась по сторонам, но никого и не было. В саду было тихо. Жужжали пчелы, бабочки порхали хрупкими крыльями, путаясь в пестрых цветах. — Здравствуй, юная леди. Маленькая принцесса подняла голову от куклы, которой заплетала волосы. — Здлавствуйте. — У меня есть для тебя подарок. — Глаза девочки блеснули. — Смотри. Его зовут господин Теодор. Он будет охранять твои сны и отгонять кошмары. Когда-то он был очаровательным юношей, но его заколдовала злая волшебница, и теперь его расколдует лишь поцелуй прекрасной принцессы, чистой сердцем и мыслями. — «Принца, вообще-то, но тебе о такой похоти знать не положено, да и неинтересно это будет». — Держи. — С-спасибо, — кое-как сказала девочка. На медвежонка она смотрела как на чудо. — Пожалуйста. Он будет единственной твоей детской радостью. Я вижу, что ты лишишься девственности в шестнадцать, и сделаешь это с кем-то отвратительным, но желание будет сильно. А потом ты будешь много плакать. Ну, такова доля принцесс. Кровавая и болезненная. Прощай, юная леди. Девочка ничего не сказала. Только неуютно поежилась и прижала к своей плоской груди новую игрушку и шумно выдохнула, когда добрая на вид старушка вдруг растворилась в воздухе.