Движение по касательной

Маше снятся кошмары каждую ночь о том, как чёрная тень приходит в дом, замирает в дверях, а после накидывает верёвку ей на шею. Она просыпается с бешено бьющимся сердцем, проверяет, что у неё под подушкой, а после включает свет во всём доме. Так и сидит до семи утра, пока на улице не начинает светать, а глаза не становятся свинцовыми, чтобы теперь немного поспать. Маша просыпается после обеда и долго не может прийти в себя от бессонной ночи. Сначала она наполняла стакан кофе, который пила без молока, приправляя горечь сахаром. Потом кофе не осталось, и она кидала в некрасивую кружку пакетик с чаем, который делал воду буро-коричневой. Красивую кружку так и не удосужились вернуть, видимо, чтобы ничего не скрывало ужаса этого нелепого чая. Обычно к этому времени она добиралась до почты и сообщений, которые часто оставались неотвеченными по несколько дней, недель или лет. Сколько времени Маша живёт в таком режиме, ей было неизвестно. Сообщения иногда сменялись звонками, на которые она отвечала односложно. «Да», «нет», но чаще всего — «не знаю». Потому что о чём можно знать, если ты не понимаешь, какой сейчас день на дворе: осенний, зимний, а может быть, уже лето наступило, просто не выросла ещё зелень. Напоминало о датах только свидетельство о смерти, полученное после похорон отца в начале октября. Следствие так и не установило причину смерти, списав всё на самоубийство. Сначала Маша с горечью вспоминала день, когда в сердцах послала Максима, предлагавшего помощь в продвижении дела. После укоров и вины внутри оставалось только свербящее чувство пустоты. Ощущение пустого пространства нельзя было заполнить ни чем. Мать после смерти отца так и не вернулась домой, но отметила, что впоследствии они будут продавать квартиру, разделяя её на равные доли. И вот Маша сидела на полу, то ли своей, то ли чужой доли, и опухшими красными глазами смотрела на фотографию с отцом, которая ценным грузом стояла на её полке. Снимок был теперь в треснувшей рамке, и лицо отца из-за этого казалось размытым. Маша случайно уронила фотографию несколько дней назад, когда в бессонном бреду пыталась достать Налоговый кодекс, чтобы зачитаться бесконечными строчками, навевающими тоску, и постараться уснуть. Но всё это погружало её во времена, когда документ использовался по назначению: вот пятно от пролитого кофе, вот загнутая страница с пометкой «к семинару». Она много ночей подряд засыпала с отцовским свитером в обнимку, самым старым и колючим, а после отнесла свитер обратно в шкаф и стала класть нож под подушку. Как-то вечером к ней пришёл Марк, мокрый от дождя, с пакетом, полным трубочек со сгущёнкой. Маша вяло отмахнулась, а потом накинулась на них и съела всё, что удалось урвать вечером по скидке. Потом она долго-долго сидела на стуле и смотрела в стену, пока Марк грел чай, который так никто и не выпил. Она всё порывалась что-то сказать и объясниться, то ли о будущем, то ли о прошлом, но потом просто качала головой и снова замолкала. После Марк отнёс её на руках в постель, укрыл одеялом и потушил в комнате свет. Этот вечер растянулся на долгие-долгие дни, в которых он приходил к Маше утром, ночью, неизменно сосредоточенный и по-своему поддерживающий. Девушка не знала даже, где сейчас живёт Марк, хотя порой начинало казаться, что с ней, потому что однажды в ванной она нашла чужую зубную щётку. Как-то она попыталась спросить о том, как сложились его дела после СИЗО, но потом не помнила ничего из того, что он ей сказал. Маша больше не спрашивала, боясь сойти за сумасшедшую. Откуда-то в доме появлялись и куда-то пропадали деньги. Вести учёт расходов и доходов получалось плохо. Машина группа, полицейский отдел — все выразили соболезнования в виде денежных вложений, часть из которых пошла на похороны, а часть, вроде бы, осталась в квартире. Машино состояние все объяснили шоком и стрессом от пережитого, советовали крепиться и предлагали психолога. Девушка только качала головой, понимая, что не сможет ещё раз кому-то объяснить это ощущение зыбкости почвы под ногами, чувство постоянного преследования, взгляда в спину, режущего не хуже ножа. Это всё ненормально, хоть и не безосновательно, ведь оснований для ненормальности хватало с лихвой. Часто после пар приходила Динара, рассказывающая последние сплетни и сочувственно смотрящая на Машу внимательным взглядом. Она говорила о том, что в университете всё ещё болтают об её отчислении, Игорь стал вести себя более раскованно, а Женя с Викой, кажется, расстались в сотый раз. Маша слушала и слушала, пропуская чужие истории сквозь себя, чтобы только не помнить о страхе и пустоте. Потом Динара говорила ей, что всё будет в порядке, что она обязательно позже восстановиться, а если не будет квартиры, то можно жить даже в общаге. Подруга как-то предлагала Маше сразу после смерти отца пожить какое-то время у неё, но девушке тогда показалось, что это затянет её осознание трагедии. Как можно оценить масштаб проблемы, если на обед у тебя жареные пирожки, а с утра до вечера ты занимаешься только просмотром телевизора. Поэтому Динара решила сменить тактику и подбадривать Машу на самостоятельность. Иногда в гости приходил Кирилл. Он всё сокрушался по поводу истории с Тиграном и говорил девушке, что адвокат использовал странные методы, но не стал бы так подставлять Машу. Она уже не пыталась убедить Кирилла ни в чём и обычно просто молча выслушивала его рассуждения, ходящие по кругу. В один день, когда Кирилл заглянул к Маше в ночное время, чтобы забрать оставленную олимпийку, он застал в квартире Марка. Бывший подопечный Тиграна рассказал, что устроился на новую работу охранником и всё жалеет об упущенных возможностях в роли помощника адвоката. Марк тогда вышел из себя, назвав Кирилла пустоголовым. Кирилл часто решал проблемы кулаками. Маша отстранённо подумала, что это не самое ценное качество для охранника, когда случайно наступила на осколки тарелки, упавшей со стола. Боль от вонзившегося стекла впервые за всё время заставила её что-то ощутить. Этим чувством стал гнев, живой, бодрящий, толкающий на то, чтобы кричать и ругаться последними словами. В этот вечер Маша также понимает, как замечательно может быть раздавать оплеухи, выплёскивать злость, а после лежать в кровати, совершенно вымотанной, с перебинтованной ногой, но какой-то нездешне живой. Незаметно минуют сорок дней, за которыми наступают первые тусклые моменты декабря. Повсюду кружатся мелкие снежинки, когда зажившая нога уверенно ступает на мокрый снег. Машу под руку поддерживает Марк, который не даёт поскользнуться на очередном повороте. Девушка хватается за услужливо подставленный локоть, а затем едва не утягивает за собой друга в грязную лужу. С Марка падает шарф на землю, усеянную серым снегом. Маша поднимает глаза, мягко улыбается и обещает его постирать. Марк ловит на слове, формируя спасительный перечень бытовых обязанностей. Следующие дни Маша занимается стиркой. Начинания, связанные с шарфом, закончились глобальной перестройкой всей экосистемы дома. Вода и стиральный порошок уходили на постельное бельё, летнюю одежду, зимние вещи. Только вещи отца Маша никак не решалась тронуть, подолгу сидя с ними где-то в углу комнаты, перебирая ворох поблёкших воспоминаний. Есть такие моменты, о которых нельзя сказать «было и было», потому что их отсутствие зияет незаделанной дырой где-то в жизненном полотне и в сердце. Когда Маша возвращает постиранный шарф, у неё не получается удержать слёзы, хотя она не плакала уже много дней. Марк утирает ей щёки пушистым концом, мягко приобнимает и просит только не высмаркиваться в него. Маша медленно кивает, отводит его к куче вещей и рассказывает о воспоминаниях, которые с ними связаны. Всё это было, но теперь поросло быльём. В один момент в доме появляется ёлка, хотя Маша не помнит, чтобы она это планировала. Искусственная зелень не колется, почти не осыпается, но выглядит до крайности неустроенной. Девушка бездумно расправляет ветки, когда после работы вечером сидит рядом с батарей, прислоняясь к ней холодной кожей, под которой разгорается жар. Она была одна, Марк, кажется, писал, что не придёт. Вот только было это сегодня или вчера, девушка не совсем помнит. Сколько бы времени не проходило, всё это не лечит, только даёт возможность функционировать почти нормально. По полу рассыпаны мандарины, которые Маша купила по дороге домой. Она сделала это скорее инстинктивно, завлечённая огнями фонарей и гирлянд на рынке, пришедшая в ларёк словно кошка за лучиком света. А потом продавщица так мило желала всего хорошего в Новом году, что пришлось купить у неё что-то, выражая благодушие в ответ. Девушка счищает кожуру мандарина, думая, как много в этом мире коммуникации, как она легка, прекрасна и бессмысленна. За окном уходил декабрь, который когда-то она провожала вместе с семьёй, а теперь одна. Так и распалась ячейка общества: просто её блоки попали в разные секции неликвида. Вкус мандарин во рту почти не чувствуется. Дело ли это в них самих, или, может, вкус пропал ко всему, Маша не знает. Может быть, этот декабрь покрывает снегом не уставшую за год землю, а проводит погребение всех чувственных ощущений, тихо присыпая снегом дома и пороги. Маша волевым решением уговаривает себя подняться, чтобы не утонуть окончательно в этом вкрадчивом водопаде смыслов. Лучшая терапия — это деятельность, даже если развивать её приходится искусственно. Вот и сейчас девушка силится придать смысл собиранию мандарин с пола. После она относит их на кухню, моет и укладывает на стол, думая, что мама всегда складывала фрукты в «вазочки». Маша размышляет о том, чтобы пойти к шкафу и выудить эту неприкосновенную посуду для праздников, но рука всё никак не поднимается. Пусть в её квартире отсутствует праздничное настроение, но настанет же в самом деле без этого Новый год. А после остаётся долгое лежание в ванне, когда под напором горячей воды выправляются все клетки, забываются невзгоды, печали, остаётся только поднимающийся кверху пар, несущий за собой все мыслительные потоки. Вечером в канун Нового года Маша незаметно обнаруживает себя в объятьях, где ей оказывается хорошо и почти спокойно. Марк поглаживает её волосы, мягко прижимает к себе и шепчет какие-то успокаивающие слова. Маша чувствует, как слиплись ресницы и опухли мокрые глаза. По телевизору идут фильмы детства, делающие наступающий праздник то ли счастливее, то ли надрывнее. Марк, имея весьма своеобразное представление об утешении, заявляет, что ей нужно отвлечься, и зовёт подойти к окну. Девушка нехотя встаёт, чтобы понаблюдать за салютами и украдкой выпить что-то алкогольное, поданное Марком. В последний Новый год, встречаемый с родителям, Маша не пила. Считала это дурным тоном как определённое нарушение субординации внутри семьи. А если теперь от семьи ничего не осталось, то в квартире, что пока принадлежит ей, правила можно не соблюдать. Перед глазами мелькают события прошлого: мать, отец, всё то, что они имели, и так просто потеряли. Маша не знает, чем заполнить растущую внутри пустоту. Пока фейерверк взрывается ярким снопом искр, она выпивает ещё раз. Марк мягко, но настойчиво освобождает её руки, переплетая их пальцы друг с другом. Он увлекает её в импровизированный танец, слегка покачиваясь из стороны в сторону, под лиричную музыку из титров. Маша вяло протестует, не желая окунаться в парадигму о движениях и жизни. — Просто стоять и напиваться мы всегда успеем, – Марк по-доброму усмехается, когда под его обезоруживающим аргументом Маша почти сдаётся. — Просто это всё так привычно. Но происходит в совсем новых условиях, новой обстановке. — Понимаю. Они молчат какое-то время, пока Марк не решается спросить: — Каким ты запомнила последний Новый год? Сначала Маша отрешённо говорит что-то о скуке, застольных посиделках и банальностях, но потом её рассказ становится более сложным, наполняется деталями, персоналиями и моралью. Она вспоминает о трагической истории тёти Наташи, о её муже и Фёдоре, о пьяных приставаниях Димы и простоватой на вид, проницательной Люде. Отстранённо говорит о безразличной матери, не замечающей ничего вокруг. Особую нежность она проявляет, рассказывая об отце, который заступался за неё перед родственниками и обещал, что следующий Новый год непременно будет лучше. Маша так погружается в свои воспоминания, что почти пропускает момент, когда начинается речь Президента. — Ой, а почему звука нет? — Я подумал, твой рассказ будет важнее, – Марк мягко улыбается. – А вообще никогда не слушал эти выступления, я обычно к тому моменту уже был слишком пьян, чтобы к чему-то относиться серьёзно. Маша смотрит за двигающейся беззвучной картинкой и понимает, что при желании может не включать звук, а то и вовсе кощунственно переключить канал. Эта маленькая свобода и возможность разделить её с Марком вызывает намёк на улыбку. Время неизбежно идёт вперёд, и когда закрывается одна дверь, появляется необходимость двигаться дальше. Иначе есть риск навсегда остаться в темноте. Марк подносит ей чистую бумажку, на которой нужно написать желание. — Не знала, что ты так чтишь новогодние традиции. — Вообще обычно это использовалось как способ разнообразить свой алкодосуг, – он подаёт два бокала с шампанским. – Но в хорошей компании почему бы не попробовать придать этому смысл. Тем более у меня действительно есть одно важное желание, – он внимательно смотрит на Машу, принимающую ручку из его рук. В голове пролетает столько мыслей: деньги, работа, перемирие с мамой, любовь, вечная жизнь. Последнее Маша быстро вычёркивает, чтобы научиться ценить моменты и изживать боль от потери. Она смотрит на бумажку Марка, которую он вероломно прячет, защищаясь бокалом с шампанским. Марк поднимает на неё внимательный взгляд, в котором читается нежность, печаль и что-то личное, проникновенное, о чём обычно не говорят вслух. Если появляется необходимость идти вперёд, необязательно окажется так, что эта дорога приведёт к чему-то хорошему. Но Маше не остаётся ничего, кроме как принять эту необходимость и двигаться дальше. Она мягко обнимает Марка, поздравляющего её с Новым годом, и благодарно закрывает глаза под бой курантов. Он последний раз украдкой вытирает её слёзы и обещает, что будет стараться, чтобы всё теперь было хорошо. Это приносит странную уверенность, и чёрная тень отступает, после чего становится легче дышать. Маша залпом выпивает шампанское и чувствует наконец, как приходит лёгкое расслабление, обещающее открыть новые жизненные горизонты. Ловкость доверия и никакого мошенничества. После они будут долго говорить о делах, событиях, перспективах, чтобы под утро уснуть вымотанными, но какими-то спокойными и счастливыми. Весь купленный алкоголь останется почти нетронутым и переживёт потом ещё ни одну важную дату. … А нож из-под подушки утром плавно перекочевал на кухню.