Напряжение

Под своим строгим костюмом Гиноза Нобучика был не таким благопристойным, каким его считали окружающие. Однако всё, что не противоречило системе «Сивилла», можно было просто застегнуть на пуговицы под жёсткий воротничок и оставить там до глубокой ночи, когда колебания собственного оттенка волновали острее, но безопасней. Колебания всё же возникали из-за того, что Гиноза скрывал, от того, что сдерживал, но подавлять и контролировать ему приходилось так много, что было бы справедливо, если что-то из этого было приятным. Под отполированными линзами очков и холодным выражением лица загнанного в узкие рамки Гинозы Нобучики жила настоящая страсть. Когами Шинья знал об этом лучше всех. — Гино, — он поймал его за локоть в коридоре, и хотя оба они направлялись в кабинет первого отдела, Когами не дал Гинозе возможности сделать и шага дальше. — Что тебе? — едва сдерживая раздражение, бросил Гиноза и поднял на него глаза. Он будто разом прочитал все мысли Когами и тут же выдернул локоть из его хватки. — Не начинай! — недовольно зашипел он. — У меня отчётов накопилось с этим делом, не разгрести. Ты-то свой закончил? Когами не ответил. Последние несколько недель они гонялись за очередной группой наркоторговцев, которые обосновались в бандитских районах, где не было сканеров, а вот такие вот любители играть с оттенками психотропными препаратами вырастали, как грибы, после каждой зачистки. В подобных делах частенько попадались не только наглые, но и неглупые преступники, ведь придумать новый препарат — полдела, куда важнее было обыгрывать «Сивиллу» раз за разом. В этот раз злоумышленники были упорные; пришлось побегать, покопать и подумать. Работали посменно, почти без выходных, в напряжении и постоянном движении. Караномори жаловалась, что теперь ей понадобится дорогущая маска от тёмных кругов под глазами, а Гиноза бесился от того, что Когами с Сасаямой с завидной регулярностью попадали в неприятности. На отчёты не оставалось времени, шапки писались урывками и бросались, отодвинутые срочными запросами на поддержку или прикрытие, и теперь, когда наконец все виновники были пойманы и осуждены, можно было закончить писанину в более спокойном режиме. Даром что спокойствием в нервном движении, которым Гино то и дело поправлял очки, и не пахло. — Отложи хоть на день, — попросил Когами. — Ты с ума сошёл?! — вспыхнул Гиноза. — Я отчёт по анализу Караномори на неделю просрочил. — Значит, ещё один день погоды не сделает. — И как тебя не выставили с этой работы после подобных заявлений? — фыркнул Гино, вновь дёргано поправляя очки. Когами видел напряжение, сковавшее его пальцы. От долгого сидения за компьютером, от того, сколько раз за последний месяц приходилось сжимать громоздкий Доминатор. От того, что ему не довелось касаться чужой горячей кожи, лишь мельком, на бегу, вот так — по углам после очередной смены. Это хлестало Гинозу изнутри и подтачивало его профессиональное упорство. — Ну правда, Гино, — мягко произнёс Когами, подцепляя его пальцы своими, легко, невесомо, — шеф знает, сколько сил мы положили на это дело, она довольна результатом, а отчёт твой прочитает завтра. Нам всем надо просто выспаться, даже директору Касей. Он говорил тихим, вибрирующим голосом, как будто где-то в груди урчал довольный зверь, и было в этом голосе столько всего, что Гино невольно закрыл глаза, чуть откидывая голову назад. Намёка на сон в нём не было. — Давай у тебя? — отозвался Гиноза. — Я приду, только хочу закончить хотя бы с материалами Караномори. Когами кивнул. Он успел принять душ, переодеться и даже выпить кофе, пока ждал Гино. Кофе, пожалуй, был лишним, Когами и так потряхивало от одного только ожидания, нервная дрожь рук ему была сейчас ни к чему. Он нервно прохаживался по собственной спальне, не включая свет — повезло иметь окно со светящимся неоновыми огнями видом на город, а не фальшивую голограмму — и думал о том, чтобы начать курить. Сасаяма всегда выглядел так расслабленно, пихая сигарету в губы, что Когами почти верил, что это и правда может успокоить. Вряд ли бы это помогло теперь. Успокоить Когами, отравленного волнующим ожиданием Гино, мог разве что сам Гиноза. Когами выдвинул ящик тумбочки у кровати, хотя и без того прекрасно знал, что увидит там. Наверняка, и Гиноза знал, он ведь сам оставил здесь кое-какие вещи. Захочет ли Гино что-то из этого или они просто будут целоваться, как оголодавшие подростки, и уснут в обнимку в испачканном белье? Они не касались друг друга, казалось, целую вечность, и несмотря на то, что Когами хотелось вдоволь компенсировать этот недостаток общения, напряжение последних недель вполне могло вылиться для него в пять-шесть не впечатляющих минут. Он услышал, как открылась дверь, и задвинул ящик назад, оборачиваясь. Дыхание сбилось, цепляясь за рёбра, и внутри защекотало ускорившимся сердцебиением. Гино вошёл в комнату, осмотрелся быстро, как будто очутился тут первый раз, а потом посмотрел на Когами, откидывая длинную чёлку с глаз, и снял очки. Шесть минут отменяются, понял Когами. Он опустился на кровать под этим пристальным взглядом, размышляя, стоило ли вообще хоть что-то надевать на себя, расстёгнутая на груди рубашка и домашние штаны казались невероятно лишними теперь. Гиноза оставил очки на столе, мягко ступая по комнате, обманчиво неторопливый и текучий, снял пиджак, повесил его на спинку стоявшего рядом стула, туда же отправился галстук. Когами последовал его примеру, избавляясь от одежды, но гораздо более торопливым темпом. Когами пользовался голокостюмами чаще: носиться за преступниками и драться было гораздо удобнее в брюках, которые требовали меньше глажки, чем официальный дресс-код Бюро, хотя и в брюках со старомодными стрелками его боевые навыки не уступали. Гино значительно реже использовал голограммы, только когда совсем не успевал переодеться. Он удивительным образом умудрялся выполнять всю ту же самую работу, что и Когами, даже с застёгнутым пиджаком. Он удивительным образом умудрялся не встревать в передряги с тем же энтузиазмом, с которым это делал Когами. И ему гораздо больше Когами шли строгие рубашки и неизменно чёрный галстук. Гиноза расстегнул манжеты и, закатав рукава, скрылся в ванной, чтобы сполоснуть лицо и вымыть руки, смыть с себя хоть частично пыль рабочей писанины и осадок электронных улик. Когда он вернулся с чуть мокрой чёлкой, прилипшей к виску, Когами уже потряхивало от нетерпения, будто выпитая чашка кофе циркулировала по венам, заражая неестественной бодростью и предвкушением. В тёмных глазах Гино отражались неоновые огни ночного города за окнами — синий, фиолетовый, золотой, с каждым его шагом цвет зрачка менялся вместе с настроением — пробирающая до костей резкость, дурманящая откровенность, искрящаяся страсть. Нетерпение, которого ещё пару часов назад там, казалось, не было. Но оно было — пару часов назад, неделю назад, всё это время. Когами следил за его уверенными шагами и движениями и видел в них жажду, с которой Гиноза хотел забирать, но тот не был бы собой, если бы не позволил Когами утолить свою жажду первым. Как только их губы соприкоснулись, Гино податливым воском стаял под алчущие пальцы. Когами притянул его ближе, впиваясь в поцелуе отчаянно, жарко, проникая в рот языком, сжал его запястья и повёл ладонями вверх до локтей, где дальше преграждали путь закатанные рукава. Он запускал пальцы в гладкие волосы Гино, сминая их на затылке, спускаясь вместе с тонкими прядками на шею, убирая непослушную чёлку с лица, гладил скулы. С этой длинной чёлкой, вечно падавшей на глаза и делающей Гино моложе на вид, аккуратными чертами лица, тот казался порой уязвимым. Иногда он таким и был. Но рядом с ним Когами чувствовал уязвимым себя. Когами вцепился в рубашку у него на спине и прижимал Гино к себе всё настойчивей, сам откидываясь на простыни и подставляясь ответным поцелуям. От того, как шуршала одежда под нетерпеливыми руками, от того, как ткань брюк тёрлась об обнажённые бедра, когда Гино жёстко упёрся коленом ему между ног, Когами был готов взвыть. Хотелось содрать все тряпки, не рассчитывая особо на пуговицы, но мешало острое ощущение недозволенности. Недозволенности прямых, открытых прикосновений к чужой коже, ощущение недосказанности, которое горело и таяло на кончике языка. Когами целовал только мягкие губы, как будто другого ничего ему было не нужно, как будто всё остальное он собирался забрать руками. Гиноза целовал его везде — отрываясь от губ, прижимался к шее под подбородком, ловя глухие стоны, вибрирующие в горле, целовал под ключицами, грозясь оставить там горящий след, но останавливаясь у самого края. Отрывал от себя руки Когами, которыми тот гладил и сжимал его, и целовал ладони, лизал вены на запястье, брал его пальцы в рот, а потом отпускал и вновь позволял Когами врываться в себя языком. Когда Гиноза наконец остановил эту сумасшедшую попытку поглотить друг друга, отстранился, опираясь на руки, и заглянул в глаза, Когами понял, что игры закончились. Или только начались. Гиноза потянул ящик тумбочки, и Когами облизнул губы. Он следил за движениями Гино, с колотящимся сердцем ожидая, что тот достанет оттуда. Послышался знакомый шорох цепочки, подхваченной со дна ящика, и этот звук прошёлся когтями вдоль позвоночника, поднимая тонкие волоски дыбом. Гиноза смотрел на него с таким же серьёзным выражением лица, с каким составлял свои отчёты, и Когами сносило крышу уже только от понимания, что Гино всегда такой — будь в его руках клавиатура, Доминатор или маленькие зажимы для сосков, соединённые цепочкой, — там, под плёнкой самообладания, прятались оголённые провода. Когами тяжело дышал, проталкивая в лёгкие ставший густым и пряным воздух, ладони вспотели, и он отпустил Гино, хватаясь за простыню. Он знал, чего ждать, но когда Гиноза влажно лизнул его сосок, зажмурился, а когда следом металлическая клипса до боли сжала чувствительную плоть — не смог сдержать стон. Гиноза ласково и медленно гладил второй сосок, оставляя его пока свободным, обводил его вокруг кончиком пальца, и от контраста с этой нежностью тонкая боль на другом соске казалась сильнее. Хотелось закричать, выпустить горячий комок, что начинал трескаться внутри, но Когами сдержал порыв, сжал зубы, задышал ровнее и открыл глаза. Это была совсем незначительная боль, даже по лицу получить и то больнее, а он получал регулярно. Но оттого, как распалял его тело Гино, раскрывал, будто раздвигая пальцами нежные лепестки плотного бутона, а потом добавлял в сладкую ласку боль, она проникала в самый мозг тонкой иглой, заставляя реагировать инстинктивно и ярко. Гиноза улыбнулся и прицепил второй зажим, тут же закручивая регуляторы на обоих потуже. Когами жарко выдохнул. Гино гладил его грудь, избегая сосков, рисовал на рёбрах, сжимал бока обеими руками и размазывал по животу липкую влагу, что сочилась с пульсирующего возбуждением члена Когами. Его руки были словно руки слепца, что изучал податливое тело под своими ладонями, запоминая, рисуя карту — зрячие ладони и проворные пальцы. Мгновения растягивались липким мёдом, воздух заменялся чужим дыханием, в голове шумел морской прибой с запахом водорослей и гладких волос. К каждому из зажимов крепились маленькие аккумуляторы, они могли создавать вибрацию, а могли… Первый, совсем незначительный ещё разряд электрического тока ударил будто во всё тело сразу, выбивая холодный пот, как будто Когами скрутили, словно мокрую тряпку. Он вскрикнул несдержанно. Он не заметил пульта управления в руке Гино, но тот там определённо был, потому что ему не дали времени даже на полноценный вдох — следующий удар молнии бил уже прицельно. Боль уже не была похожа на тонкие иглы, она жгла, как будто Когами зашёл голышом в заросли ядовитого плюща, жалила в чувствительные соски, но кусающиеся корни её спускались в солнечное сплетение и оттуда стекали вниз живота. С каждым отступающим вглубь тела разрядом Когами с трудом расслаблял напряжённое тело, в ушах звенело, а вся страсть его замирала пульсирующими звёздами в сосках, сжатых маленькими металлическими зубами. Когда Гиноза добавил к требовательным рукам язык, Когами вновь зажмурился. Каждый раз, как Гино приближался к его соскам, горящим, словно их стискивали раскаленными кузнечными клещами, тело сводило судорогой в ожидании дразнящих прикосновений. Это одновременно пугало и представлялось самой желанной пыткой на свете. Но Гино там не касался. Он убрал руки, приподнимаясь, позволяя немного воздуха Когами, и тот вздохнул почти с облегчением, невероятно остро чувствуя, как капля пота стекла по его животу, заползая в пупок. Гиноза мягко потянул за цепочку на зажимах, и Когами застонал, выгибаясь. Его тело инстинктивно хотело уйти от кусающей боли, но нутро требовало иного. Он двинул бёдрами навстречу, притираясь к Гинозе теснее и наверняка пачкая его брюки. Когда всякие касания исчезли, Когами открыл глаза. Гиноза стоял у кровати, расстёгивая рубашку и следом спуская брюки. Плёнки самообладания не было. Всё напряжение последних недель — от погони, от опасности, от недосыпа и невозможности прикоснуться в желанному телу — вырвалось и затопило собой всё, покрывая кожу, командуя дрожью пальцев, скучавших по чужому теплу. Когами был готов поклясться, что видел, как пульсировали под бледной кожей вены, наполненные раскалённым вожделением. Это било под дых покрепче боли от зажатых в тиски сосков. Когами знал, что стоит лишь подтолкнуть, и тягучие, вязкие игры рванут, как вулкан, спящий последнюю сотню тысяч лет. — Гино, — позвал он низким голосом. Гиноза ошпарил его взглядом, замирая. Он смотрел на Когами с минуту, а потом перевёл взгляд на брюки в своих руках, которые собирался аккуратно положить на стул, и резким движением выдернул ремень из шлёвок. — Перевернись, — велел он и это было первое, что он сказал Когами за этот вечер. Гиноза привык разговаривать приказами. Обычно с исполнителями, не с ним, но Когами не хотелось сопротивляться. Всё, что угодно, только бы Гино коснулся его ещё. Скорее. Сейчас. Когами перевернулся на живот. Соски неприятно шоркнулись о простыни, но в следующую секунду это уже не имело никакого значения — жёсткий ремень Гинозы без предупреждения и жалости ударил по ягодицам, вырывая из Когами скомканный стон. Когами никогда не сдавался без боя, даже если бы его приковали к стулу и молотили безжалостно, он и тогда бы не сдался, прожигая хищников взглядом отнюдь не беспомощной жертвы. Ни в погоне по тёмным улочкам, ни в бесчестной драке, ни во время тренировки в зале он не поддавался, не позволял ударить себя просто так, с праздного допущения, никому, даже Гино. Но то, что происходило между ними здесь, к насилию прилегало совсем с другой стороны. Здесь Когами не нужно было сдаваться, не нужно было подчиняться и уступать. Потому что Гино не доминировал: так он отдавал Когами свои концентрированные, горчащие на языке желания. Боль — это откровение, боль — это доверие. Как огня не будет без воздуха, так единения не будет без свободы. Гиноза не был свободен, за своими очками и строгим галстуком — не свободен, за своими принципами и страхами — не свободен, но боль, что они делили на двоих, — как рана, что наконец позволяла лёгким расправиться. Гиноза не давал шанса привыкнуть, не начал со слабых ударов, наращивая темп, а сразу выплеснул всё. Он делал перерывы, точно рассчитанные на вдох, потому что выдыхал Когами при каждом резком ударе. Удары жгли кожу, расщепляли душу и заставляли колени раздвигаться в стороны будто по волшебству. Когами дёргался уже от колебания воздуха, за долю секунды до того, как безжалостный ремень Гинозы вновь оставлял на коже багряный след, но дёргался не прочь, а навстречу. Каждый удар раскалял пространство, каждый удар снимал запрет, каждый удар окрашивал воздух красным. Когами бы не удивился, если в эту минуту система «Сивилла» зафиксировала аномальный всплеск коэффициента преступности в этом районе. Но разве было преступным желание любить руки Гинозы, выворачивающие боль наизнанку? Когами растерялся, когда лижущее кожу пламя вдруг сменилось прохладными скользкими пальцами между его ног. Все мышцы в теле свело, наливая свинцом, от этой неожиданной, но настойчивой ласки, проникающей в него, заполняющей, раскрывающей откровенно. От контраста физических ощущений и от предвкушения грядущей близости. Кажется, Когами встал на колени даже раньше, чем Гиноза поднял его с постели, разводя ноги шире. Гино вошёл медленно, но ждать долго было уже невозможно, не в той звериной гонке, в которую они оба ввязались, и он почти сразу двинул бёдрами резче. Гино держал Когами одной рукой поперёк груди, а второй впился в бедро, он двигался в нём так поспешно и жёстко, что Когами был не в состоянии в этом участвовать, лишь пытался устоять на дрожащих коленях, закинув руку назад и вцепившись в мягкие волосы Гинозы. Он не слышал собственных стонов, только чувствовал, что губы пересохли, а горло ноет от напряжения. Ему так хотелось взглянуть в глаза Гино, но когда тот брал его сзади так бескомпромиссно, это было попросту невозможно. Когами зажмурился и попытался припомнить зелёные глаза, строгие, нахмуренные брови. — Гино, — протяжно простонал он, жёстко сжимая свой жаждущий член. Гиноза ловко подцепил цепочку и дёрнул её, срывая зажимы с сосков. Резкая боль, полоснувшая словно битым стеклом, и жаркое облегчение свободы, разлившееся следом, ударили двухвостой плетью в позвоночник, и Когами кончил на раскатистом стоне, стискивая Гино внутри. Гиноза кончил следом, тихо застонав у самого уха. Впервые за этот вечер. Они лежали на промокшей и смятой постели, меняя оттенки, словно на экране взбесившегося сканера — синий, фиолетовый, золотой. Под блестящей неоновыми всполохами влажной кожей Гинозы Нобучики всё ещё жила настоящая страсть, уснувшая лишь до рассвета. Когами Шинья знал об этом лучше всех.