быть

брусчатка здесь расходиться трещинами, облицовка домов сыпется под пальцами, потолки обрушиваются под весом висельников — обычный кахексичный городок на закате своего тяжкого существования. последнее живое место здесь — порт, и то лишь из-за того, что это единственный способ покинуть его. — свет вам, пан, я агний, — представился янхель, златовласый и лощеный — явно не местный, не получив ответа он продолжает: мне нужен паломник, знаете где он? старик смеряет его взглядом и показывает всей рукой на маленький корабль в самом конце дальней пристани. — даже слова мне не скажете? — произносит паренёк, его молочная кожа контрастирует с загорелой, покрытой веснушками и грязью рукой рабочего. его вопрос встречает молчание. — что на счёт коллекционера? — издевается. дедок указывает на соседнюю пристань. — арлекин? справа вблизи. — пасть? сзади посередине. — сулица? на горизонте. — миротворец? рядом с паломником. — лжец? перед ним. янхель улыбается ему нахально и широко, это самый искренний разговор за последние несколько лет. «фальшивая нота, сыгранная неумело, — это просто фальшивая нота. фальшивая нота, сыгранная уверенно, — это импровизация» — так говорил сорока, и он злиться на эту мысль. ветер здесь дикий, размеренное дыхание Арееса, дыхание того, кто дышать не может. янхель плотнее кутается в пальто, оно женское и очевидно краденное, тревожно-желтого цвета, таким только стены в лечебницах красить да могилы украшать. тонкими покрасневшими от холода пальцами он убирает волосы с лица, они пахнут ванилью и кислым ароматом ладана, струятся мягкими позолоченными волнами заканчиваясь на линии подбородка. парень подходит к доске объявлений, поступь у него ровная, с первого взгляда уверенная, но будто слишком быстрая, слишком прыгучая, такая только у воров да проституток. он надеется увидеть расписание отбытия пассажирских суден, но находит плакат «разыскивается». с портрета на янхеля смотрят глаза странного серо-медного цвета, его глаза. ничего такого на самом деле, он не бил детей, не насиловал женщин, лишь террор и цареубийство — популярное увлечение прогрессивной молодежи Истена. за многие годы бесконечные сражения истощили некогда великую страну, на королевском троне Ювеналия Верейская — умирающая сумасшедшая, стоит холодному телу которой коснуться земли, и ее оставшиеся в живых наследники развяжут войну, хуже прежней, за престол. в таком подвешенном состоянии Истен последний год, с момента как группа революционеров подала к столу сталь. сорока в то утро выглядел великолепно. сорока. ягнёнок не подставляет шею волку, утопающий не вожделеет шторм, янхель не должен так много думать о подонках вроде сороки. такие как он, люди высоких чувств, трагичных переживаний, руки их всегда мягкие, а рубашки наглаженные, но янхель, как человек знающий, умеет таких бояться. сорока искрометный, как звон украшений драгоценных у него на шее, на ушах, на пальцах и в самом сердце; точеный и жесткий даже в закатном свете, спустя год образ эфемерный, но у янхеля зубы от злости скрипят. плакат мнётся между пальцев, подавленный смешок и тот — сардонический, он рвёт бумагу и едва может вытерпеть взгляд с брусчатки. когда же это закончится. янхелю двадцать, прессованный максимализм и крайности, его кости звенят о словах признания, он — это горькая сталь и самоубийственная беспечность. янхелю двадцать и у него пепел на губах от мыслей о сороке. вымученно поднимает взгляд и надпись: гнездо, — на утончённом паруснике выглядит как несдержанное обещание, но златовласый замечает только росчерк подписи на конце последней буквы и ему хочется смеяться. *** улыбается, спину держит прямо, заглядывает в глаза — делает все как надо. — свет вам, панна — вам тепла, панн, — на него хмуриться девушка, русые волосы в тугих косах, голос тяжёлый и иссушенный солью, глаза — поцелуй моря, она на голову выше янхеля и выглядит по-настоящему угрожающе. — мы виделись вчера в баре, — кожа с почти слышимым хрустом натягивается на уголках губ, но это паясничество не касается глаз, все таких же светло-темных, таких же никаких: помните меня? — запомнила будь это взаправду. — ну как же, панна… — этот молодой человек докучает тебе, леона? откуда-то из-за спины разносится голос, мягкий, безмятежный, а потом янхель слышит звон. звон звон побрякушек на шее сороки, его глаза цвета морозного узора на стекле, леденящий дар Сееры, он выглядит великолепно. они готовились к этому дню полтора года. вначале, когда они ещё были кружком по интересам, сорока убеждал их, что он такой же беспризорник, как и они все, и янхель только тогда достаточно остро осознаёт — это брехня. сироты не выглядят так в шелках. этот день должен был стать самым важным, кульминация его бессмысленной жизни, но все воспоминания смазанные, ощущаются как беспамятная летаргия. вот они поднимаются по дворцовой лестнице, скользкой от росы: устраивать революцию на закате — моветон; вот кровь на руках, ковёр под ногами пошёл складками; королевская семья за пятиметровыми дверьми. янхель не нашёл в себе силы, вытаскивая меч, из не остывшего, тела, взглянуть на прекрасную лепнину, оценить раритетную вазу, узреть красоту картины, по которой размазал свою-чужую кровь, но замахнувшись гладиусом на Мариана, что был третьим сыном Ювеналии, а ещё мелким засранцем, он встретил клинок сороки. залы клином сходятся над головой, янхель почти уверен, что бесчисленные мраморные колонны — аллюзия на бордель и почти уверен, что сорока — бесчестный мудак. а сейчас он стоит на расстоянии вытянутой руки, его волосы разметались, но плечи — незыблемая скала, непреложный и истинный, каким быть ему одурманивающие подходит. таких как сорока, людей высоких чувств, трагичных переживаний, надо топить ещё щенками. — Свет вам, панн начинает вежливо, с меловой ухмылкой. — я не надеялся, что встречу тебя по эту сторону ещё раз. голос янхеля скрипит, спускается до гортанного рычания, он чертовски зол, но его глаза сияют светом тысячи солнц. *** — оставь нас. его тон властный, покровительственный, тот который подарил ему карьеру; леона сводит брови, оттягивает карманы большими пальцами, по движениям ясно — она не обманывается иллюзиями на счёт сороки и не играет в игры, но не решившись ослушаться уходит. янхелю она нравиться. голубоглазый отмахивается от неё, как от надоедливого питомца, златовласый вынужденно задумывается: «делал ли сорока тоже самое, когда уходил я?» — объяснишься? — если я скажу, что мне велела сама Земля, ты мне поверишь? — нет. — врешь. отрезает сорока, его движение размываются до грубых линий, он бьет ладонью по столу в сантиметрах от руки янхеля. златовласый наклоняется ближе. самая большая проблема — сорока прав, до обидного бесповоротно прав. — ты ничему не учишься. сорока поднимает взгляд из-под ресниц, его речь — заговор, приворот и проклятие; может показаться — ему тяжко, что вес предательства наконец сломал ему ключицы, янхель с содроганием помнит ошибочно-рябиновый цвет костей сороки. — говори. янхелю на самом деле столько хочется сказать, прокричать и взвыть, его шатает как лист на ветру, мелкая дрожь видна на кончиках его пальцев, в уголках покорёженной улыбки; даже спустя год, спрятанные, бережно вдавленные на самое дно эмоции накрывают материнскими объятиями бури. у него ком в горле. он не может двинуться. хочется огрызнуться. янхель молчит. сорока недоверчиво распрямляет спину, смотрит неотрывно своими рыбьими глазами, златовласый фоном подмечает, опорная нога изменилась. его ранили? давно? голубоглазый шагает на встречу, доски захлёбываются плачем под его ботинками; янхель ударяется спиной о стену трюма, судно покачивается на волнах, парень покачивается вместе с ним, когда видит протянутую руку, но движения тягучие, как патока, осторожные и бережливые, сорока едва-едва вперёд наклоняется и кладёт голову по-птичьи, склонив на бок. это на вкус как вопрос. янхелю нечего ответить. янхелю на самом деле столько хочется сказать. собственные движения — божественный эфир, зефирные сновидения, он подносит чужую руку к своему лицу, пока по спине рассыпаются мурашки. златовласый не хочет смотреть, но не смотреть на сороку, когда его зрачки расширяются настолько, что пожирают студёный узор радужки — гребанный грех. янхель ведёт себя уверенно, он целует мертвенно бледные пальцы; улыбается, спину держит прямо, заглядывает в глаза — делает все как надо, но на языке желчь, а ногти царапают кожу. сорока забывается, он смотрит с удушающей пряностью, упирается головой над чужим плечом, дегтярные пряди щекочут шею. — знаешь, я думаю, что скучаю по тебе. заискивающе бормочет сорока, его волосы чернильным пятном расплываются по трупно-зелёной рубашке. голубоглазый рассыпается у янхеля в руках, слишком искрений, слишком мягкий: «он оказывается такой нежный, » — мысль крамольная, тает сахаром на языке. — агний, может быть, может быть мне правда жаль. янхель улыбается. все его нахальство отливает кошачьим золотом в истинно серебряных украшениях сороки. — подари свою жалость мертвым златовласый кладёт руки на чужие предплечья, пальцами, как паучьими лапами, пробегается до шеи; он поднимает лицо сороки за подбородок, заставляет смотреть, ежевичная неизбежность, построенная на крови и красках, аккуратно и вкрадчиво произносит. — меня             зовут                   янхель в уголках губ играет смешинка, он искриться, изливается светом, над его головой сияет ореол расплаты. *** царетворцы желали смерти королевы и всех ее законных наследников, желали посадить на трон агния, идейного вдохновителя группы, и они остались при пиковом интересе. сорока же желал смерти королевы и некоторых ее законных наследников, желал выполнить обещание, данное отцу троих королевских детей, и от победы он был в одной жизни. накануне, когда солнце казалось свинцовым, а воздух искрился в мандраже, агний исчез. янхель ловит себя на мысли, что он мог и не существовать вовсе. агний — это доброта, запах цветов и диффузия спокойствия. агний — это амбиции, это зайти и выйти оставив пепел, паломничество к концу. златовласый чувствует латунное онемение в венах сороки, платиновую тяжесть его век в этот момент, цинковую пленку на губах, когда он молчит, сорока — сокровище и драгоценность, единственная подлинная вещица в собственной коллекции безыдейных безделушек. длинные пальцы подцепляют цепочку, непререкаемо серебряную, на рябиново-костяной шее, острые звенья в руке янхеля — хтонический искуситель и он не может не податься, тянет назад, тянет до треска сломанной застежки. в глазах сороки мелькает страх, окаменевшее тело отзывается дрожью. — врешь. он хрипит, почти шепчет, его тон холодный, без капли доверия; связки щекочет красный след от собственного медальона на горле. янхель убирает золотистые кудри за уши, поднимает руки сороки в бережном жесте необъятной жёсткой заботы, вручает ему испорченную цепочку как дар божий и склоняет голову. это сущее издевательство, фарс и гротеск, переломанная мелодия истории и златовласый улыбается этому со всем врождённым нахальством. дрожащими руками сорока сцепляет звенья у янхеля над затылком, это действие интуитивное, он тонет в аутентичных сценариях каждый из которых подделка. — ты ничему не учишься.