И становится легче

Когда мне действительно плохо (вот просто хреново по-настоящему), я представляю старину Джонни Деппа, рядом сидящего. И он так говорит: «Цыпа, меня ведь тоже ломали. Но я, тем не менее, жив. И с тобой все будет в порядке». За окном разливается ночь летним холодным водоворотом. Мы за одним столом. Я тихо вещаю о чем-то (о Маяковском, о музыке, как, наверное, здорово уметь играть на гитаре… но только не о себе). И он меня слушает с таким же вниманием, как и я его. Берет за руку (на этом месте стараюсь не плакать, но получается — никогда). «Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?..» — и больше ни слова не вырывается. Изо всех сил пытаюсь запомнить мгновение. А Джонни мне говорит: «Не реви, Малыш, ведь я же с тобой — чертов Карлсон с бутылкой рома вместо варенья,» — и пальцы переплетаются. И до невозможного хочется быть откровением. Быть чем-то легким, почти невесомым, как сигаретный дым. Сжать уже его руки своими сухими ладонями и шепнуть (как бы между делом): «J. D., ты для меня был, есть и будешь целый огромный мир». Но я ничего не делаю. Совсем. Ничерта. Мне чересчур естественно-теплой кажется эта его рука. Почти вся забитая, с кучей колец и браслетов… она слишком живая, почти-что-совсем-моя. И мне больно понимать, что его тут нет. Или, может, он есть, а сама я потерялась где-то? Да, где-то между пальцами — большим и указательным, в том пространстве, что горло сжимает, а затем сползает на плечи. И он поневоле выдыхает и вовсе теперь избитое: «Любовь убивает?» — Взгляд мимо. — «Влюбленность, порой, убивает. И человек сгорает, как истлевшая сигарета». А еще говорит про несказанное: «Я тебя понимаю, детка. Я так тебя понимаю…». И       становится                               легче.