Воедино

Больше всего на свете Говард Лафреск боялся двух вещей - сойти с ума и под старость превратиться в беспомощного паралитика, запертого в своём теле, разуме и каком-нибудь сыром углу дома престарелых, на который при удаче хватит государственного пособия. Большую часть своей жизни он занимался вещами, которые защищали его от этого страха достаточно надёжно, обещая куда более вероятную и быструю смерть ещё до того, как это случится. Но это было до базы Мануик. До эпидеми. До Туурнгайта. Говард наблюдал эпидемию на исследовательской базе с самого её зарождения - с момента, как они вскрыли гробницу среди вечной мерзлоты, и как первые шахтёры начали ломаться под действием вируса. Сначала это списывали на слишком долгую работу под землёй, без прямого солнечного света и витаминов - люди жаловались на голоса в голове, теряли контроль, позже первые больные начали впадать в подобие психоза, без внешних причин пытаясь убить или покалечить друг друга или себя. С этим пробовали бороться местными средствами, предложение переправить больных на материк при первой же возможности было жёстко отклонено руководством из тех, кто спонсировал экспедицию, и исчерпав гуманные средства, начальник медслужбы заручился поддержкой службы охраны и назначил каждому, кто ещё был жив, строгую изоляцию. Которая, как оказалось потом, не имела никакого значения. Позже именно Говард Лафреск первым осознал, что Туурнгайт был чем-то гораздо большим, чем простой вирус, который они освободили из-под льдов Гренландии. Он исследовал больных с крайней осторожностью и был на сто процентов уверен, что не он и его ближайшие сотрудники переносят инфекционный агент - и тем не менее, люди, попавшие под влияние того, что они изучали, говорили об одних и тех же симптомах, одной и той же скорости прогресса, порой об одних и тех же мыслях, звучавших в их головах, одними и теми же словами... И когда они начали меняться, они менялись одинаково. Суть этих изменений он понял гораздо позже - хотя Туурнгайт и выделил его среди других людей, как минимум, на какое-то краткое время, он отнюдь не был настолько умным, как посчитало это древнее нечто. С каждым приступом психоза, с каждой попыткой самоубийства или тяжёлой травмой, особенно если последние были достаточно удачными - они восстанавливались, становясь всё больше похожими друг на друга. И всё менее похожими на людей. Говард отмечал уменьшение роста и искривление костей, исчезновение волосяного покрова, атрофию некоторых органов. У тех, кто "умирал" по велению голосов в голове чаще других, понемногу сглаживались половые признаки - остатки формы их тел ещё напоминали о различиях, но в остальном... Говард сравнивал зарисовки - вспышки фотокамеры пугали их и вызывали какую-то дикую агрессию, - и понимал, что со спины эти обрубки людей, бродящие по своим камерам и с хрипом втягивающие воздух в повреждённые лёгкие, едва ли отличимы друг от друга. С какого-то момента они переставали говорить и, кажется, переставали понимать те слова, что обращали к ним живые люди. Один из них - судя по бесформенному вытянутому шмату посеревшей плоти между искривлёнными ногами, всё-таки один - однажды был обнаружен бродящим по коридору внешнего подземного уровня, и когда двое шахтёров попытались его окликнуть, он с озверелым воем понёсся в их сторону. Несмотря на то, что его искривлённые кости и перекошенный торс не позволяли ему двигаться ровно, одному он сломал ногу и два ребра. Второй шахтёр ухитрился убить его несколькими ударами киянки по черепу. Позже они проверили по камерам, кто это должен был быть - но теперь уверенности не было, потому что двери были закрыты намертво, и Говард поимённо знал тех, кто следил за их безопасностью. Это означало, что после какого-то уровня изменений двери им не помеха. А потом Туурнгайт заговорил с самим Говардом - в его собственной голове. Сейчас Говард понимает больше - и то, что сумел понять сам, и то, что успевали понять те, кто попал тогда под его воздействие первыми. Туурнгайт пытался объединить их - их разумы и сознания - в нечто единое, то, каким могло бы быть человечество, по его мнению, если бы не разрывало само себя на части. Пытался превратить его в нечто, похожее на то, чем был сам. Снова и снова он связывал их в одну сеть - заменяя одно сознание другим, одну память другой, проводя их друг через друга, как через бесконечный зеркальный коридор, позволяя одному умирать в теле другого и воскресать в третьем, уча быть частью друг друга. Его больше всего на свете интересовало то, что он называл плотью разума - человеческая нервная ткань, с которой он экспериментировал, не слишком интересуясь тем, как отзывается на это плоть простая, которая носит в себе этот разум. Возможно, то, что организация потревожила его, вскрыв его гробницу, спустя столько веков тишины среди льдов, стало для него своеобразным знаком, что человечество снова пора попытаться починить. Границы разума, отделяющие частицы человечества друг от друга, стали для него зоной самого пристального внимания - и он был достаточно силён, чтобы при этом границы плоти не смущали его вовсе. Ему было достаточно того, что существа, которые когда-то были носителями отдельных сознаний, не умирали по-настоящему, могли передвигаться, функционировать, и если нужно, послужили бы ему руками - остальное неважно. Поначалу Говард боялся, что с ним случится то же - хотя он и не до конца понимал, что именно с ними происходит после какой-то черты, они начинали прятаться от света всё глубже в необработанных тоннелях за буровой зоной - он подозревал, что те гигантские черви, которые порой пробивают перекрытия, имеют к этому самое прямое отношение. Что хуже - погибнуть сразу, как некоторые из сотрудников экспедиции в самом начале эпидемии, или оказаться частью "плоти разума" Туурнгайта и тех, кого он сплавлял с этой плотью, вынуждая их постепенно терять и разум, и человеческую форму? Но сейчас, спустя годы, у Говарда по-прежнему есть его руки - они похожи на его собственные, если, конечно, древний вирус в его мозгу не заставляет его видеть их такими, - и он ещё может писать ими от своего имени. Туурнгайт говорит: чтобы я стали многим - нужно больше. Говард понимает, что это значит. Те, кого он смог объединить, становятся единой постепенно умирающей массой, всё меньше способной понять, чего он хочет. Люди негибки, с ними не получилось того, чего он хотел. Люди, которых он пытаается сделать "многим я" - ломаются от того, что он с ними делает, сходят с ума, а чтобы они могли биологически выживать на постепенно замерзающей экспедиционной подземной базе Мануик - их приходится изменять дальше, и порой изменять настолько, что единение их сознаний разрушается автономностью плоти и превращением мозга во всё более простую недефференциированную ткань. Поэтому он оставил самому Говарду возможность быть наполовину собой - во всяком случае, у Говарда есть руки, череп и головной мозг, в который Туурнгайт запустил лишь малую часть себя. Насчёт остального тела он не уверен. Он часто видит, как такие же серые искривлённые ноги тащат его по сырому морозному коридору в сторону света, как его руки продавливают такой же серый череп кого-то из его бывших сотрудников, который одновременно его собственный, и он знает, что это - не его конечности, не его глаза, не его боль одновременно в распухших пальцах и глазницах, куда они вдавливаются всё сильнее, словно стремясь объединить остатки двух тел, несущих один разум. Туурнгайт позволяет ему это знать, и изредка он позволяет даже вернуться к своему собственному сознанию. Тогда Говард пробует пошевелить ногами или спиной, и чувствует только, что кости вросли, будто вплавились во что-то огромное, спящее под этой вечной мерзлотой, его мышцы тянутся в глубину холодной земли, и когда он делает ещё одно усилие - это огромное тело снисходительно отзывается, на мгновение напрягаясь и позволяя ему почувствовать, как глубоко оно вросло в этот мир. Туурнгайт говорит, что благодаря этому он не погибнет здесь, как другие, и не утратит разум, который даёт ему надежду. Но Говард подозревает, что дело не только в этом. Те, другие, приходят с верхних ярусов, через тоннели за буровой, и приносят ему вещи. Не пищу и не воду - Говард не помнит, когда последний раз испытывал голод или жажду, зато он хорошо чувствует, когда древняя плоть, хранящая в своих глубинах разум этой сущности, питается - где-то ещё, далеко отсюда, и мелкие спазмы лишь едва заметно касаются того, что когда-то было его ногами и торсом, а теперь вплавилось в эту плоть, как разум вплавился в Туурнгайта, уже став его частью, но ещё не растворившись в нём и других. Ему приносят компьютер, но тот отключен и сломан - Говард качает головой, мысленно объясняя ему, почему это не сработает. Тогда ему приносят бумагу и чернила - и он всё ещё своими руками начинает писать то, что Туурнгайт хочет сделать следующим шагом. Его разум и память - точно такая же зона экспериментов для Туурнгайта, как у всех прочих, и однажды Говард рассказал ему о своём сыне. Он не уверен, что древний вирус понял до конца, что значит это слово - но идея о том, что у его "плоти разума" где-то в мире есть органическое продолжение, и людям доступна та связь, которой он не нашёл среди персонала экспедиции, ему очень понравилась. Говард хочет написать, чтобы Филипп забыл обо всём, что их когда-то разъединило, установил координаты базы Мануик, и если сможет - чтобы уничтожил, убил, не оставил и следа от всего, что он здесь обнаружит, от них всех, всех. Но он не уверен, что у него получится. "Дорогой Филипп..." - пишет он впервые за много лет.