Ты уезжаешь сегодня.
Наверное, это какой-то… злой рок — или просто моя дурость, что во второй раз вот так на те же грабли, прекрасно, Егорова, не ты ли когда-то обещала себе никогда не простить, не ты ли злилась все тридцать лет?
Ты… ты идёшь ко мне с чемоданом. Уже распрощался с отцом? Он ведь послал тебя на все четыре стороны в своих лучших выражениях, правда? Что ж, может быть, Илья Андреевич оказался умнее меня, когда так и не принял тебя назад.
Вот только вся ваша расчётливость и рассудительность раз за разом подводят вас, Ирина Алексеевна, стоит одним в целом мире глазам посмотреть на вас.
«
Столько долгих лет и горьких слёз…» — крутится в голове в такт твоему шагу. Заело. Не помню, откуда взялось.
Ты идёшь, и, наверное, в эту секунду я сама почти срываюсь, чтобы остановить тебя, задержать, чтобы в кои-то веки поговорить искренне. Если бы только я знала, Кривицкий, что ты меня любишь и хочешь вернуть всё назад, если бы только я знала это наверняка, я клянусь, я бы это и сделала, но — уж прости — мне ещё хочется сохранить остатки собственной гордости. Если былые чувства давно утрачены, вся эта сцена окажется очень нелепой.
«
Но память о тебе всегда жива, неистребима».
Я вижу тебя чуть размыто — моргаю, не нужно, нельзя сейчас никаких слёз. Как в тот раз, когда… когда я пыталась сделать для тебя с твоим ужасным диагнозом хоть что-то. Когда говорила с доктором насчёт твоего сердца. Когда просила его, чтобы уже твоё новое — билось и билось. Когда отстраняла тебя от операций, когда — как твоя вздорная начальница — слишком сильно за тебя волновалась, когда переживала твой уход, когда ты сидел в моём кресле и говорил мне какую-то чушь, и не пытаясь понять, что я чувствую. Когда — тридцать лет назад — стало понятно, что ты не вернёшься.
Не знаю, кто ещё мог доводить меня до такого состояния с таким постоянством. Или из-за кого я сама себя до него доводила.
Я улыбаюсь тебе. Почему, говоришь, не зашла к вам с отцом, а ждала снаружи? Ну нет, уж прости, папу твоего я сейчас точно не хочу видеть.
Просто хочу, чтобы ты сказал то, что ты чувствуешь, и будь что будет. Возможно, у нас ещё что-то…
— Спасибо, что пришла проводить, — благодаришь ты; что ж, значит, у тебя нет никаких сомнений, и это, наверное, правильно, раз уж ты… раз уж ты всё решил.
— А это наша семейная традиция, — я хочу усмехнуться, хочу вложить в это гораздо меньше серьёзности, горечи, только голос дрожит, — провожать.
Ты смотришь на меня открыто, честно, но это длится мгновение. У меня складывается чувство, что мы оба просто оттягиваем неизбежное, что мне вообще не нужно было сюда приходить, но я ничего не могу с этим поделать.
— Ир, мне очень жаль, что всё так вышло, — доносится от тебя, и, присев на твой чемодан — по ещё одной старой традиции, — я касаюсь твоей руки, только так могу выразить, что у меня на душе.
«
…и я всегда тебя любила…»
Нам остаётся… наверное, пара минут.
— Никогда не жалей о том, что было, — говорю я, просто потому что это единственное, что мне ещё остаётся тебе сказать. Я действительно не жалею, и, знаешь, Ген, если бы можно было всё переиграть, начать заново, я бы снова была с тобой, даже зная, что это закончится очередным расставанием. Можешь считать, это глупо, да я и сама так считаю, но…
«
Прощай навек». Кажется, нам это очень подходит. Ведь в этот раз ты, несомненно, уедешь уже насовсем.
— Но, надо признаться, у меня тоже была надежда, что у нас что-нибудь получится, — всё-таки я не могу утаить это, хотя сейчас уже совсем неважно. Твой взгляд, обращённый ко мне, светится пониманием — конечно, у нас было время, когда мы оба на это надеялись. Прежде чем всё окончательно развалилось.
«
Весну и молодость вернуть уже нельзя».
А может быть, у нас так ничего и не вышло, потому что мы оба давно стали совсем другими. Тридцать лет — это целых полжизни, правда же?
Когда ты заводишь разговор о моей должности, будто сейчас, именно в эту секунду, она хоть немного меня волнует, к нам очень удачно подъезжает твоё такси, и я мигом перевожу тему, уж точно не желая говорить с тобой об этом. Вот насчёт твоей будущей должности я тебя спрашиваю, хотя заранее уверена, что у тебя там всё сложится. Ты прекрасный специалист.
Ты загружаешь свои вещи в машину, сетуя на то, что твой отец даже не вышел к тебе, — видимо, ваше с ним прощание и правда закончилось так, как я предполагала. Признаться, я рада, что мы, мы с тобой, расстаёмся друзьями — наверное, так будет правильно это назвать. Что между нами, по крайней мере, больше не стоит множество прошлых обид, что вот сейчас я обещаю тебе приглядывать за твоим отцом, что, может быть, иногда мы ещё будем поддерживать связь.
Наконец всё готово к отъезду. Ты снова на меня смотришь.
— Ну что, мы ещё увидимся?
— Лет через двадцать, — предлагаю я, устремляя взгляд не на тебя — к летней зелени, к небу, куда угодно. Весна сменяется летом и осенью, молодость безвозвратно проходит, и прошлое действительно не возвращается.
«
Но знай, что я люблю…» — всё, достаточно, я не хочу это вспоминать. Отгоняю навязчивую мелодию, суть которой по иронии почти до каждого слова о нас, и мне очень не хочется продолжать её слышать.
Люблю тебя, люблю тебя, любовь моя.
— Тогда уж не будем изменять традиции, — я уже знаю, прекрасно знаю, что ты сейчас скажешь: — Опять через тридцать. По сколько нам будет?
Я… мне просто хочется, чтобы ты был здоров и счастлив, Ген, и без разницы, сложилось у нас с тобой или нет. Я могу сколько угодно на тебя злиться, хранить застарелые обиды, но ты никогда не перестанешь быть для меня тем, для кого бы я правда собственными руками вырвала сердце, если бы это потребовалось. И тогда, и сейчас.
— А это неважно. Совершенно неважно, потому что я моложе, — ты тоже смеёшься, когда я тебе улыбаюсь. Нам нужно закончить вот так: позитивно, тепло, легко, и пусть боль на душе никуда не девается. Все сожаления будут потом — когда ты уже будешь на пути к своей земле обетованной.
— Спасибо за всё, — говоришь ты. Я слышу. Отказываюсь от твоего предложения подвезти меня: нет уж, давай закончим всё здесь и сейчас. Тем более что Алеников, я полагаю, уже меня дожидается неподалёку.
Ты садишься и машешь мне через окно — и я тоже тебе машу.
Прощай. Прощай навек.
Расстаёмся как в лучших традициях каких-нибудь романтических фильмов. Но хэппи-энд не предусмотрен — не думаю, что в него сколько-нибудь стоит верить по той простой причине, что уж
в третий-то раз у нас точно ничего не случится. По крайней мере, я не представляю, что могло бы опять нас столкнуть, что могло бы снова свести нас вместе, и не стоит вообще об этом задумываться.
И не забудь, и знай, и помни,
Что во сне и наяву
Я всегда к тебе иду,
Я всегда иду к тебе, любовь моя.
Я машу тебе до той поры, пока такси не скрывается за поворотом бесследно. Рука на мгновение застывает, как будто всё, даже ход времени, останавливается — как будто и я сама остаюсь в этом мгновении.
Но в конце концов я непривычно неспешно, как будто во сне или сквозь сон, иду назад — не теряя ни одной секунды нашего с тобой прощания, нашей истории.
И ты тоже не забудешь, я знаю.
Хоть жизнь продолжается, по-прежнему несётся вперёд очень стремительно, что-то в ней кажется навсегда ускользнувшим — с тобой вместе.
И во сне, и наяву
Я всегда к тебе иду.
Я всегда иду к тебе.
