Кокон

Первый раз, когда Верховенский получил затрещину не от отца, был ещё в начальной школе — соседу по парте не понравилось, с каким восторгом на него смотрел забавный взъерошенный Петя, явно не знавший, как выразить свои смешанные чувства по поводу их дружбы, кроме неловкого поцелуя в щёку на перемене. К его сожалению, тайной на двоих это не осталось — на следующий день смешки слышались уже по всему классу, а Верховенскому, не понимавшему, почему на него все так смотрят, приходилось только хохлиться и испуганно стискивать рукава висящей на нём мешком рубашки, купленной экономным отцом на вырост. Дети, хоть и злые по своей природе, тогда восприняли это всего лишь как шутку Пети над другом, а в средней школе всё стало только жёстче. Верховенский, впервые по-подростковому влюбившись в нового учителя, неосторожно сболтнул об этом в компании — тогда понимал, что его чувства к какой-нибудь молоденькой практикантке восприняли бы без особого интереса, но одноклассники уже нашли, где развернуться. Он по обыкновению искал потерянный портфель в мусорном ведре, перестал удивляться тому, что никто не хотел с ним сидеть, даже когда классный руководитель упорно распределял всех по разнополым парам. Девчонки смеялись, что Пете интересны совсем не они, а мальчишки, если их всё же заставляли составить Верховенскому компанию, сопровождали его день тычками в бок и внешне незаметным, но болезненным выдиранием Петиных волос, длинноватых для среднестатистического пацана их школы. Верховенский вечерами украдкой смотрелся в зеркало и обводил пальцами слабые синяки от щипков на рёбрах, успокаивая себя, как матери гладят живот заболевшему ребёнку. Со всем этим Петя постепенно смирился и даже воспринимал как должное — ну в других классах тоже есть дети, которых шпыняют почём зря, чем он лучше? Отец не давал ответа на такой вопрос — точнее сказать, вообще ни на какой не давал, отправляя Верховенского корпеть над учебниками, но никогда не проверял, сделал тот домашнее задание или всё время рассеянно рисовал на полях, не убеждался, что сын понял сложную тему по математике, за которую недавно схватил лебедя в дневник, и уж тем более не спрашивал, есть ли у Пети друзья и почему он всё время гуляет в одиночестве. Верховенский и сам верил, что одиночество для него предпочтительнее — ведь так он точно ни в кого не влюбится. И с этим пришлось пролететь ближе к годам пятнадцати, когда в душу запал уже какой-то старшеклассник — Петя настолько истосковался по человеческой ласке, что был готов терпеть любые издевательства, лишь бы его заметили. Он сверялся с чужим расписанием, пытался попасться на глаза, обязательно улыбаясь в свои двадцать семь с половиной — части зуба его всё-таки лишили в драке за школой —, даже ухитрился стащить из кабинета написанную тем юношей контрольную работу, положил её под подушку и мечтательно вздыхал о том, как он будет объяснять Пете неподъёмные для него задачи «из пункта А в пункт Б» и хвалить за понимание, но всё ушло в никуда. Объект обожания выпустился из школы, для Верховенского его след был потерян, и, наверное, к лучшему — он сам не знал, что делал бы, обрати тот на него внимание. В старшей школе всё изменилось настолько резко, что Петя чувствовал себя выброшенным на чужую планету. Половина одноклассников ушла после девятого, а их места заняли ученики из других входивших в комплекс школ, которые знать не знали о том, кто такой Верховенский и чем знаменит. В гуманитарном классе, куда пошёл и он, подавляющим большинством были новые девочки, и им замкнутый, забитый Петя даже пришёлся по душе — наверное, потому, что был единственным мальчиком, кто пошёл в соцгум не просто из-за того, что не понимал математику, но и от любви к обществознанию. Под руководством новых подружек «Петрушка» даже сменил свою старую затасканную толстовку на забавную рубашку с рюшами, купил рюкзак поприличнее на заработанные честным трудом деньги — вместо дополнительных бегал раздавать листовки и объяснять незадачливым мальчишкам из параллели русский язык —, и старый перестал напоминать ему о том, сколько раз оказывался мокрым насквозь от пребывания в унитазе вместе со всеми тетрадями. Да и в принципе Верховенский стал по возможности следить за собой, силясь забыть, что раньше любая его попытка прихорошиться расценивалась как «опять он к кому-то клеиться надумал». Кого-то из своих старых одноклассников подросший Петя уже успел отмутузить, славно приложив головой о кафель школьного туалета так, что тот весь был запачкан кровью. У директора Верховенский демонстративно молчал, не поддаваясь на провокации недостаточно потерпевшего, и отделался выговором. За возможность замазать Пете тоналкой полученный в первой равноправной битве синяк девчонки скидывались на камень-ножницы-бумага, пока сам боец умывался, не в силах сдержать глупый смех. Позднее ему приходилось сдерживать уже порывы отметелить каждого знакомого, с которыми он сталкивался во время учёбы неоднократно. Те начали его шугаться, и помня быстро распространившийся по школе приукрашенный слух, что Верховенский чуть ли не расчленил кого-то в туалете, и видя, что хоть и несильно, но в росте Петя вымахал, обогнав многих из бывших одноклассников, несмотря на своё скудное питание в детстве. Это давало силы Верховенскому расправить спину и плечи, заранее угрожая одним своим видом — не подходи, убьёт, не суй вилку в розетку. Держа в голове, что за обучение папаша платить не собирается, Петя напрягся и поступил на бюджет. Политология, как он и хотел, а ещё, пользуясь теперь уже явным физическим превосходством над отцом, мог преспокойно брать — точнее, вымогать — у него деньги на жизнь, не собираясь работать первый курс минимум. Даже если на президентов тут не учили, Верховенский не терял надежды. Радость от желанного университета жирно перечеркнули нахлынувшие эмоции детства. Стоило Пете увидеть какого-то первокурсника в толпе, надменно смотревшего на остальных, как он понял, что от себя не убежишь — парни ему нравятся, сколько ни ломай своё нутро. Тот вечер, счастливый для многих бывших абитуриентов, Верховенский провёл, рыдая в подушку — почему именно он вынужден страдать? Почему и здесь над ним должны будут, ну непременно обязаны издеваться? Он искал ответ и не находил его, только мочил слезами застиранную наволочку, пока отца не было дома, и опустошал без того сиротливо смотревший чистыми полками холодильник. Все приличные первокурсники ходили в рубашках — политологи, как-никак, хотят соответствовать — один Верховенский, ожесточившись на себя, вновь напялил серые изгвазданные землёй толстовки и ходил в наброшенном капюшоне, стараясь избавиться от до боли знакомого чувства бабочек в животе, когда толпа голодных студентов в столовой мерцала лицом того безумно привлекательного юноши. Бабочки, как оказалось, появлялись тоже неслучайно — вызывавший их первокурсник учился на энтомолога. Верховенский, сам того не желая, узнал про него всё. Имя: Николай, острой болью вьющееся где-то в груди, фамилия: Ставрогин, такая же красивая, как и её обладатель, цвет глаз, который Петя ещё не приметил вблизи, но уже обожал, хобби, привычки, распорядок дня — Верховенский ненавидел себя, но продолжал за ним следить, и каждый вечер, возвращаясь в квартиру с незаметной прогулки до дома Коли — нельзя, нельзя называть его даже в мыслях так, словно они друзья — с остервенением царапал себя отцовской бритвой, как будто эта боль могла перебить душевную. Покалеченные руки приходилось прятать в толстовке, от осознания собственной непривлекательности в мешках из-под картошки он наносил себе всё больше ран, и Верховенский не мог вырваться из этого замкнутого круга. Пока выход с чёрными и блестящими, как спинка жука-плавунца, волосами не подошёл к нему сам, тронув за плечо в очереди к библиотеке. Николай не улыбался, по своему обыкновению, но внимательно смотрел острым взглядом, не убирая руки. Верховенский старался не думать, что он сейчас рухнет навзничь просто от человеческого тепла, которое ощущалось, несмотря на отдающие холодом даже через толстовку пальцы Ставрогина. — Тебе что-то нужно от меня? — Николай склонил голову, не моргая. К глазам подступали слёзы — ну конечно же, он заметил, что Верховенский вьётся за ним, как пёс, которого поманили куском колбасы, и он идёт, даже не догадываясь, что еда отравлена. Петя всхлипнул, тут же опуская лицо, и спрятался, натянув капюшон до предела. Ставрогин молча отвёл его в сторону, подальше от заинтересованно смотревших студентов, и только там Верховенский смог дать волю слезам, рыдая сперва в собственные ладони, а затем — в пахнущее формалином и чем-то щиплющим глаза плечо Николая. — Ты каждый вечер за мной ходишь, — без раздражения цокнул языком Ставрогин. — Меня Коля зовут, если что. — Я знаю… — Петя вновь задохнулся слезами. — Я всё о тебе знаю… Но мне это не помогает!.. — С чем тебе помочь? — тон Коли не был холодным, в отличие от его обычного выражения лица, которое, как и Верховенский в старшей школе, давало сигнал не подходить. — Мне нужен хотя бы друг… хотя бы один друг! — сил плакать у Верховенского уже не осталось, и он обессиленно уткнулся в чужое плечо лбом, переводя дыхание. — Я… я даже в библиотеку ходил только… только чтобы про насекомых почитать что-то… чтобы тебе понравиться! Коля неопределённо хмыкнул, взяв Петю под локоть и потащив к выходу. Тот цеплялся за Ставрогина всеми пальцами, как за соломинку для утопающего, хотя сам Коля скорее смахивал на плакучую иву. Тем не менее, плакал здесь только Верховенский. — Пойдём кофе хоть попьём вместе, а то ты так на дистанции и будешь мяться, — Ставрогин поправляет волосы, которые Петя наконец-то видит вблизи и уже хочет зарыться в них лицом навсегда, — а про насекомых я тебе лучше сам расскажу. Учебники у нас хреновые, если честно. Сердце Верховенского, по ощущениям, разрывает перикард и валится, пробивая диафрагму насквозь — а ещё, кажется, вновь путается в блуждающем нерве, иначе почему так замедляется пульс? Откуда он вообще это всё знает, только начитавшись тех книжек, что давали студентам с биофака, куда входил и Ставрогин? От неожиданности Петя даже перестаёт плакать окончательно, вздёрнув острый нос и изучая похожее на маску лицо Коли в опасной близости. Тот не шутит — нет и тени усмешки, всего лишь кротко приподняты уголки губ. — Правда расскажешь? — заикается Верховенский, впервые слыша в свою сторону мягкий, будто обволакивающий тон. — Честное пионерское. А пока мы идём, можешь рассказать о себе. Единственное, что сейчас красными буквами горит в мыслях Верховенского — не проболтаться о своей дурацкой влюблённости, случившейся на пустом месте от недостатка общения. Хотя, может, если Коля заметил слежку, то всё равно понял, что она не просто так. — Меня Петя зовут… — Приятно познакомиться, хоть и очень странно это вышло. Ставрогин осторожно гладит его локоть, и подобная аккуратность путает всё, что Петя мог бы ему сказать — какие тут слова, если сейчас он впервые чувствует неиллюзорную близость? Он стискивает Колино плечо сильнее, чем до этого, но в ответ вместо ожидаемого удара получает только тихий смех. — Не убегу я, расслабься. — Ещё я на политолога учусь, — заплетающимся языком объясняет Верховенский. — Понял, сперва влить в тебя кофе, а потом уже разговаривать. Хотя ты такой тревожный, что лучше чай. Петя бы сейчас выпил и цианид, если бы Ставрогин так же аккуратно его предложил, но согласен на чай. — Ты в своих толстовке и страхе как бабочка в коконе, — мелодично тянет Коля, — знаешь, когда они вылезают, у них влажные и сморщенные крылья, но потом им приходится сохнуть на солнышке около часа… Верховенский соврал самому себе — вряд ли он сможет слушать Ставрогина, не отвлекаясь постоянно на то, как восхитительно звучит чужой голос, но уверен, что хочет сделать Колю солнышком, под которым расправятся его крылья.