Исповедь сверхновой

      — Меня зовут Яна. Яна Лапкина. Мне тридцать восемь лет. И зачем вам всё обо мне знать… Ладно. Родилась я в хорошей, достаточно обеспеченной, приличной семье. Детство... Я почему-то его очень плохо помню, знаете... Мои родители меня очень любили, знаете. Они всегда поддерживали меня во всех моих стремлениях, желаниях и увлечениях, старались дать мне всё возможное. Особенно это касалось получения знаний. Они даже оплачивали мне частную школу, хотя денег у нас было... не настолько много. Они меня очень любили. Единственное, что они не поддержали — так это моё желание стать врачом. Они были правы... Хотя тогда они говорили, что это сложная работа с маленькой зарплатой, и я на ней зачахну, а ещё стану чёрствой и циничной, а оказалось всё по-другому. Я так и не стала врачом... Тем не менее, они сами виноваты. Сами отдали меня в школу, где преподавал биологию один великий человек. Да, я в полной мере могу его так назвать. Да, я могу так назвать только его одного из всех, кого я встречала. Он учил меня всему, хотя должен был — только биологии. И, конечно, он привил мне интерес к своему предмету. Жаль только, что, когда он учил меня не биологии, а жизни, я его плохо слушала, не умела расставлять приоритеты... Тем не менее, я пошла учиться на врача. И, хотя мои родители были против, они помогли мне даже поступить за границей. Я родилась и жила в Лиднии, забыла вам сказать, мой отец был лидниянин, а мать — наполовину уйнянка, наполовину ритисийка. Зачем вам всё это знать?... Ладно. Так вот, поступила я в Олании, в Файнарский Государственный Университет. Мне повезло, удалось поступить на бюджет. Я уехала, и по родителям даже как-то не скучала, мы с ними часто созванивались... ну, не так уж и часто, но созванивались, они слали мне гостинцы и деньги из Екты, так как, вы понимаете, стипендии не бывают большими нигде, даже в Олании, это понятно, и они постоянно хотели мне что-то прислать. Но я не бедствовала, даже не работала, так что всё было прекрасно. В общем, жила я себе спокойно, как и все остальные студенты... Проблемы начались через два года... если это можно считать началом проблем... наверное, можно... Вы знаете, я была... Очень легкомысленной девушкой, иногда даже глупой. Нет, я не бегала по парням, как это можно представить. Я просто думала только о глупостях, и всё. Даже тратила на шмотки и украшения все деньги, так, что иногда даже на проезд не оставалось. Ну вот... Один раз и не осталось, ведь я, как девушка весьма неаккуратная, порвала любимую юбку и все деньги отдала в мастерскую. Упала, когда бежала, опаздывая на пару. Дура, она дура и есть, можно ведь было прекрасно подождать до получки. В общем, пошла я тогда пешком.       Весна. Жара. Вернее, непривычному с холодов телу кажется, что жарко, а на самом деле там градусов пятнадцать от силы. Я иду, сняв пальто и обернув его вокруг пояса, завязав рукава спереди. Верхние пуговицы блузки расстёгнуты, а лёгкий ветерок заигрывает с моей юбкой. Внизу медленно катится-переливается река, спокойная и тёмная, и не верится даже, что пару недель назад ещё можно было спокойно пройти по льду, по крайней мере, у берега. Автомобильный мост дрожит, покачивается и глухо гудит под ногами. А я иду... Наверное, я должна быть счастлива, да. Вот только...       Только на моём пути стоит человек. Нет, он мне не мешает. И не хочет мешать. Только он никому уже не хочет мешать. Только он перекидывает ногу через бортик.       Я бегу.       — В... хм, драке с самоубийцей, то есть в процессе оттаскивания его от бортика, я порвала вторую юбку. Смешно звучит, да? Глупо... я знаю. Знаете, тогда не жалко было, а сейчас жалею. Красивая была... Да и на пары я в тот день так и не попала. Тот парень, он очень старался вырваться. Вы знаете, он мне никогда не говорил, почему... Ну, то есть, мне кажется, я это поняла... Но это потом... Всё потом... Когда он мне юбку порвал, он сразу присмирел. Сказал, что сначала заплатит мне за юбку... Что ж, я потащила его к себе домой. У меня была маленькая квартирка, облезлая, конечно, но вроде неплохая. В общем, притащила я его к себе, в маленькую ободранную комнату, в которой уже неделю не было ничего, кроме чая, заперла дверь и, вооружившись шприцом с успокоительным, потребовала объяснений. Не дал. Ни тогда, ни больше никогда. Парень оказался иностранцем, станцем. Его звали Альберт, Альберт Гильдебрандт. И не надо, пожалуйста, так на меня смотреть. Кто он, зачем приехал и что случилось, он не говорил. В принципе, я его понимаю, в такой ситуации у человека вряд ли возникнет желание откровенничать.       Я стою у окна. У меня в руке шприц, дверь заперта. Она двойная, её не выбить — мы оба это знаем.       Его бледное лицо очень выделяется на фоне смоляных волос и полумрака комнаты. Как ни странно, он спокоен. Как ни странно, он даже немного улыбается уголками губ и глаз.       — Я очень ценю ваше стремление помочь мне, — говорит он спокойным голосом. И внезапно взрывается, — но не смейте лезть не в свои дела!!       Он двигается ко мне, и я понимаю, что я до ужаса, до изнеможения боюсь его. У меня дрожат руки. Правая рука, в которой я держу шприц, дрожит больше.       — Вы не имеете права, — говорит он уже тише, но твёрдо, с нажимом, двигаясь ко мне. — Не смейте. Это мои проблемы.       Он подходит ко мне всё ближе.       — Не смейте никуда звонить, слышите?! Не смейте никуда звонить! — Он снова кричит.       — Вы знаете, со мной до этого никогда такого не случалось. Я была, наверное, очень везучей, и меня до этого даже никогда не обворовывали, я никогда ни от кого не убегала по тёмным переулкам, и уж тем более не оставалась один на один с психами-самоубийцами у меня же дома. Меня раньше даже никогда не били, понимаете? Так вот, он-таки попытался оттолкнуть меня и выпрыгнуть в окно. Сам напоролся на мой шприц… а потом я его вообще по голове вырубила. Если честно, я не помню, как я смогла тогда предпринять хоть что-то. Сама до сих пор удивляюсь. Но он отключился. Знаете, я никогда не была и не хотела быть никаким психологом и уж тем более психиатром. Поэтому я просто позвонила знакомой… Я просто всё-таки чувствовала себя немного виноватой, знаете. Я тогда думала, что мне действительно никто не давал права лезть в его дела, но я также считала, что не могу не лезть, и почему-то решила, что влезу, но сама со своей знакомой, и постараюсь не выносить это дело… ну… как бы это сказать… Я плохо помню, что я тогда думала… и чем… Но, в общем, я позвонила знакомой. Её звали Инна… зовут, вернее, она ещё жива, и долго будет жива, я надеюсь… В общем, она приехала, отругала меня… Я тогда не понимала, за что, сейчас поняла… Она привела его в чувство и выгнала меня, чтобы я не мешала. А зачем я вам всё это рассказываю? В общем, я не знаю, что она с ним делала. Я после этого спокойно ходила на пары, а после ещё готовилась к сессии, а с ним возилась Инна. Он почему-то жил у меня, Инна сказала, что пусть он живёт у меня, и мне было без разницы… Хм, а что он ел? Как-то никогда об этом не задумывалась… ладно. Я как-то приходила домой и садилась готовиться, и почти не замечала его. Я помню, я очень уставала, и мне как-то было не до него. А ему вскоре стало до меня…       — Простите, э… вы же Яна, да?       — А?       Я отрываюсь от тетрадки и внимательно смотрю на него. Понимаю, что как-то совсем забыла, что у меня дома живёт кто-то ещё. Ну, не то чтобы забыла, но забыла об этом вспомнить и обратить на это внимание.       — Да, я Яна, — зачем-то говорю я.       — Я… Альберт, если вы не помните, — зачем-то отвечает он.       Я это помню, вернее, только что вспомнила. Но почему-то я это ему говорю.       — Да, я помню. Что-то случилось?       — Нет, э… Можно я возьму у вас кусочек пирога?       — Какого пирога?       Я тщетно пытаюсь вспомнить, откуда у меня может быть кусочек пирога, если последний раз я ела дома чуть меньше месяца назад, а по этой причине давно не наблюдала у себя на кухне ничего, кроме чая и остатков кофе. Знала ещё, что где-то в ящичках стола мог заваляться огрызок шоколадки… Но чтоб пирог?       — Ну, э… — Парень явно растерялся.       Я решаю ему помочь.       — Может, это Инны?       — Не знаю.       Мне приходится встать и проследовать за ним на кухню.       — Вот так вот странно мы и познакомились. Кстати, Инна и правда притащила мне и пирога, и котлет, и кастрюлю супа, и Альберту там был практически рай, потому что я всё это ещё и не ела, и он ещё всегда удивлялся тому, что я не хочу есть по вечерам, и очень часто старался меня накормить… Смешно? Мне тоже, но всё меньше. Да… я помню, он носил мне чай и кофе, когда я забывала сама это делать, и пытался заставить меня ложиться спать пораньше, что ему даже иногда удавалось. И ещё он очень мило улыбался… Поначалу мне было очень странно с ним сосуществовать, ведь наше первое… взаимодействие… не располагало к дружбе до гроба. Но потом я привыкла. Он… он, мне кажется, был в меня даже немного влюблён, а может, мне это только кажется, и я себя слишком высоко оцениваю… Не надо на меня так смотреть, пожалуйста. Вы знаете, он почему-то очень старался мне помочь хотя бы по дому, так как с учёбой помочь не мог… Толку от него было немного, но всё же был какой-то. Ещё у него очень часто менялось настроение, а ещё он был очень прожорлив, просто невероятно… А к чему я это говорю? Ладно. Он прожил у меня недели три, наверное, точно не помню… А должна бы… Ладно. Так вот, когда он уезжал, он пришёл в последний день и проводил меня из универа. Понятия не имею, чего он там забыл… кроме меня… Но он пришёл и случайно услышал, как меня однокурсник назвал лапулей. Знаете, меня всегда все как-нибудь обзывали, коверкая мою фамилию, и в школе, и в университете… после уже боялись обзывать, а тогда — очень любили. Так вот, он услышал и спросил об этом. Ну, я… зачем-то… пожаловалась ему на обзывающих всех и попросила не делать, как они.       — Знаешь… — задумчиво говорит он. — Знаешь… Все, кто когда-либо тебя обзывал… И вообще хоть как-нибудь обижал… — Его голос твердеет. — Будут уничтожены.       Мне становится плохо от его тона. Страшно.       А ещё я понимаю, что не успею сдёрнуть Инночку до его отъезда.       — Вы знаете, он прямо так и сказал. Я испугалась, конечно… Но на следующее утро он уехал, и убивать моих сокурсников не пошёл… Я и забыла обо всём об этом. Вы поняли, да? Не надо на меня так смотреть. То ли ещё будет… Да. Ну, в общем, он уехал. За юбку, кстати, так и не заплатил… Жалко. Опять же, не надо на меня так смотреть. Ладно. Так вот, он уехал. Как вы понимаете, я спокойно жила дальше, иногда по выходным звонила ему, конечно… Ладно. А летом закрыли границы в Лиднии. Не то чтобы это было неожиданно, и, я помню, я ещё говорила родителям уехать оттуда… мало говорила… Знаете, я тогда врала себе, что, дескать, уговаривала, долго и активно, и всё такое… Да ничего такого не было. По правде говоря, я не особо хотела, чтобы они приезжали в Файнар и врывались в мою привычную, устоявшуюся жизнь. Вряд ли бы им понравилось, как я живу, и как я учусь… Я хоть и говорила, но всё-таки не особо хотела, чтобы они приехали… Эгоистка… Я убила их. Я убила их! Я убила своих родителей!! Сама, своими руками! Я их убила… Ладно. Ладно. Простите. У меня бывает. Простите. Да… Так вот… Знаете, я ведь не знала, что их расстреляли. Да, это прекрасно можно было предполагать, об этом можно было догадаться… Это было понятно. Предельно понятно. Но я почему-то надеялась… На что-то… Я тогда уже поняла, что это я убила их. Я это поняла очень быстро. Но на что-то ещё надеялась. Ладно. Я половину лета плакала по ночам, а утром говорила себе, что они ещё живы, и держалась на этой мысли до следующего вечера. Я ещё тогда не знала, что их расстреляли из-за меня. За меня. За то, что их дочь учится за границей. За меня… Тогда я этого ещё не понимала. О таком даже не думала. Да что я… Да разве я умела когда-нибудь думать?... Ладно. В общем, как-то я жила. Лето пережила, и осень… В общем, ничего особенного, как вы понимаете. А зимой у меня совсем кончились деньги. Ну, ситуация абсолютно нормальная, да. Всё-таки, родители мне довольно много посылали. Родители… Ладно. Ладно. Я даже не подрабатывала, понимаете? Но, в общем, маленькая наивная домашняя девочка впервые столкнулась с денежными трудностями. Ну, и пошла работать. Тоже обыденная ситуация, правда? Да только знаете, где можно студентке заработать достаточно, не мешая учёбе? Была в Файнаре такая дама, госпожа Розенберг. Нет, это не то, о чём вы подумали, не надо на меня так смотреть. Высокого же вы обо мне мнения… Ладно. Елена Розенберг была чем-то вроде экстрасенса. Сама она называла себя слышащей. Чуяла людей, что-то там такое… Знаете, я уже плохо помню всю эту мистическую муть. Знаете, тогда мне казалось, что это всё очень интересно, что я занимаюсь чем-то крутым, как говорят, Сейчас понимаю, что лучше бы пошла куда-нибудь в другое место. Ладно. Глупая была, говорю же. Ладно. В общем, я пошла к ней работать. Задача моя была очень проста — погулять после пар по городу. Ну, в качестве медиума. Чтобы она могла что-то там чуять через меня. И чтобы я посмотрела по сторонам, если в этом был смысл. Я получала у неё довольно много, и, кажется, она считала меня своей лучшей помощницей… Или я слишком высоко себя оцениваю… По крайней мере, мне кажется, я ей нравилась. Ну, по крайней мере, она меня не критиковала. Понимаете, благодаря моей внешности и харизме, ну, сами видите, люди всегда мне верили… те, которые меня близко не знали. Ничего плохого от меня не ждали, когда я куда-нибудь забредала, а иногда вообще считали подростком, я же, хм, маленькая… Да, маленькая девушка всегда вызывает доверие. По крайней мере, довольно часто. Вскоре я стала старшей помощницей госпожи Розенберг. Она часто говорила мне, что я незаменима… хотя и растяпа. Да… я старалась. Зачем? Тогда я казалась самой себе очень важной, довольно опасной… Ладно. Дура была… Да и есть. Ладно. А единственное, наверное, хорошее, что я сделала в своей жизни — так это я кормила бомжей. Наверное, для некоторых из них это было хорошо. Да, для тех из них, кто потом от меня ушёл, это было хорошо. Нет, на самом деле их было немало… бомжи в Файнаре разумные… но их было мало, но, понимаете, их же с каждым днём становилось всё больше и больше… и они делали всё. Всё, что я говорила. Отнюдь не маленькая их часть… Они были готовы убивать за меня. Они это говорили… а позже начали это делать. Госпожа Розенберг смеялась и говорила, что у меня есть своя маленькая армия, и хвалила меня… Я начала с этой армией делать… многое. Незаконное. И… преуспевала в этом. Госпожа Розенберг только смеялась… Я от неё вскоре ушла. Да, после двух лет работы, я от неё ушла, ведь у меня уже всё было, понимаете… ну, я так считала. Она назвала меня паразиткой, да… но вскоре мы с ней помирились, я ей иногда помогала, давала защиту, всё-таки, она далеко не всегда работала честно. И у неё подруга была хорошим, известным адвокатом, мне нужна была дружба с ней… Да, кстати, забыла сказать, я вообще обо всём забыла, да… Да, и тогда я забыла напрочь об учёбе, ещё когда у неё работала, и меня отчислили на четвёртом курсе, в начале года. Жаль… Знаете, тогда я даже обрадовалась немного, я считала, что мне уже не нужно учиться, ведь у меня уже было всё. Я стала богата, купила себе особняк, хм… хотя поначалу меня не особо воспринимали всерьёз. Мои люди, мои бывшие бомжи, очень быстро встали на ноги… Тогда я очень радовалась, понимаете, думала, что сделала доброе дело… Сейчас я понимаю, что лучше бы они оставались бездомными, чем… Таким путём… Хотя, какое право я имею так думать, это же был их выбор… но я им его дала! Я… я сломала им жизни, всем, кто на меня работал… Всем, всем… Они умирали за меня. Сначала в стычках, потом в битвах… Я их убила. Я убила их, всех. А кого не убила, тех сделала… такими чудовищами… Вы знаете, те из них, кто сейчас жив, они предали меня, ушли, понимаете. Да… Знаете, я поначалу очень расстраивалась, когда они это делали, потом думала, что это правильно… А сейчас я не знаю, что хуже — и для них, и для меня. Не знаю… Наверное, лучше бы они погибли, да… Господи, о чём я думаю? Что я несу? Ладно. Ладно. Я отвлеклась, простите. Простите… Ладно. О чём я? Да… Да, я говорила о своих людях. Они быстро встали на ноги, сорок процентов от полученной прибыли — это много… Немало, по крайней мере. Я… И все… особенно мы разбогатели на контрабанде алкоголя, да… Из Цирра, да… Наркотиками ещё, в основном спайсом, немного героином… да. Вы правильно смотрите на меня, да. Смотрите дальше. Видите, кто я? Вы видите, скольких я убила? Жестоко и мучительно, долго… Видите, как мерзко я их убила… Я ведь никогда об этом не думала, понимаете. Госпожа Розенберг всегда внушала мне, и не только мне, и не только она… Что человек всегда решает сам, что никто не виноват в его выборе, что это его жизнь и его судьба, что те, кто предоставляет ему этот выбор, правы и ни в чём не виноваты… Я соглашалась, я верила… Всё это ложь. Человек никогда не решает сам. За каждого человека всё решено другими. Даже если их нет, этих других, они всегда есть, они в голове, они в голове у каждого человека! Вы понимаете, о чём я? Выбор делают родители, воспитавшие человека, выбор делают родственники, друзья, знакомые, те, кто человека когда-либо учил, коллеги, подчинённые, начальники, государственная власть и просто люди на улице, прохожие… Выбор делает каждое сказанное слово, каждый неосторожный взгляд, каждый вдох и выдох… Выбор делает всё это, что угодно, только не выбирающий, понимаете? Я не понимала. Я никогда этого не понимала, да… Я их убила. Я убивала и убивала, я убивала множество людей, всего лишь предоставив выбор… не им, да… Да… Я никогда об этом не думала и не понимала, что я их убиваю. Я же их никогда не видела, ничего о них не знала… Не понимала я, что делаю, я не думала об этом, понимаете? Да… Ладно. Ладно, давайте я о чём-нибудь другом расскажу, хорошо? Да… Вот, например, про Альберта. Я же с ним довольно часто созванивалась. Знаете, это глупое, бессмысленное желание казаться лучше в глазах других, да… Оно сыграло с нами обоими не очень хорошую шутку. Я никогда не рассказывала ему о своих… ни капли не успехах… Только обмолвилась пару раз о том, что выгнали из универа и о том, что бизнес, ведь у меня и легальный бизнес, конечно, был, небольшой винный заводик в какой-то момент купила… Хм. А он мне ничего не рассказывал о своих. Да… Знаете, я особо этим всем не интересовалась, и была просто в шоке, когда он был избран в президенты Стании. Я не понимала, как он это умудрился так быстро пробиться, я не понимала, зачем, я не понимала, почему он мне ничего не сказал… Сейчас понимаю. Тогда я порадовалась, не знаю, почему… Да. Я была этому очень рада. Довольно долго мне было даже немного стыдно, понимаете, он ведь меня знал милой, доброй студенткой, а я стала… кем стала. Мне правда было стыдно, даже несмотря на то, что он ничего не знал… Но деятельности не прекратила, конечно же… Меня всегда было очень трудно смутить. Я тварь, да… Ладно. Так вот, я довольно долго не замечала из-за этого, что он творил. А если и обращала на это немного внимания, то старалась его оправдывать… Я не хуже. То есть, не лучше. Да и не до этого мне было. У меня, хм, были дела. У меня были свои, хм, успехи. Вы знаете, я бы не сказала, что меня сильно опьяняла власть, поначалу — да, после — уже не очень, и она уж точно не мешала мне смотреть здраво на своих… друзей, я думаю… но я всё равно не видела многого. Дура… Ладно. Так вот, я осознала происходящее только тогда, когда Стания закрыла границы. Для меня это было шоком, ударом молнии по мозгам… Я ведь до этого прекрасно знала и о запрете некоторой информации, и о народных настроениях, и о начинающихся расстрелах, вообще-то, не слишком оглашаемых, но это было достаточно несложно вытянуть из Альберта… Он вскоре совсем перестал чего-либо стесняться. Вы знаете, когда закрылись границы, я сразу как-то вспомнила о родителях. Когда он мне о расстрелах говорил, я как-то ни о чём не думала, а тут… вдруг поняла. Вы знаете, я помню, я кричала на Альберта по телефону… Он, похоже… не похоже, а точно… не понимал, что мне не нравится. И никогда, наверное, не понял… Он посмеялся… осторожно так… и сказал, что всё будет в порядке. Знаете, я тогда сразу поняла, что не будет. Я поняла, что уже с самим Альбертом не всё в порядке… Не надо, пожалуйста, на меня так смотреть… я всё понимаю. Я знаю. Я ещё помню, Инночка плакала, а я пыталась её успокоить… А, нет, она плакала позже, я уже путаюсь… Тогда она ничего не сказала. Я сама тогда тоже… ничего не сказала. Поорала по телефону, поругалась немного про себя, перестала с Альбертом разговаривать, да… Но, в общем, ничего не сказала. Да и плакала немного лишь, только вспоминая о родителях. Я тогда не понимала, скольких я убила. Не понимала… Да, знаете, я тогда и подумать не могла, что, просто схватив за руку незнакомого парня, я их всех убью… Я убила их… Понимаете, я даже представить себе не могла, что я их убиваю. Это же тысячи, десятки, сотни тысяч станцев. А потом — лидниян, уйнян, планайцев… Я их всех убила. Я всю жизнь всех убивала. Я всю жизнь всех убивала, понимаете? Всегда… Возможно, я просто не могу не убивать. Возможно… Я ненавижу себя. Я ненавижу себя за то, что убила их всех… Кроме себя. Ладно… Ладно. Так, о чём это я? А, я, кажется, сказала, что я почти не плакала, и вообще почти не волновалась по поводу Альберта, и вообще перестала с ним общаться. Знаете, в этом было много больших минусов. Во-первых, так я не могла знать, что там, в Стании, происходит, ведь оттуда не было никаких новостей, только слухи и ложь, выдуманная СМИ, чтобы хоть что-то сказать, ведь страна была полностью закрыта. Во-вторых, из-за отсутствия какой-либо информации мы не могли работать со станской подпольной оппозицией. Понимаете, как только закрылась граница, мы ведь сразу наладили контакт, и получали переправкой очень неплохую прибыль. Я немного чувствовала себя предательницей, но, я уже говорила, меня трудно смутить. Да, наверное, это ещё одна маленькая капелька хорошего, сделанная мною в жизни. Я её быстро уничтожила… Я уничтожаю все эти маленькие лучики света, которые хоть как-то смогла испустить. Один — превратила в бездну тьмы, другой просто отсекла… Просто отсекла… Ладно. О чём это я? А, да… В-третьих, я таким образом не знала, что там происходит с самим Альбертом, что тоже было важно. Да… В общем, одним эмоциональным, необдуманным решением я всё напрочь порушила. Поэтому для меня стала полной неожиданностью война. Знаете, про меня часто говорят, что я всё знала и готовилась… А некоторые даже считают, что я планировала это всё вместе с Альбертом, но из-за Лиднии всё сорвалось… Ни капли, на самом деле. Вы знаете, я даже однажды слышала, что это я помогла ему захватить единоличную власть. Да, я понимаю, я редкостная тварь… но этого я не делала. Я даже ничего об этом не знала. Да… Я правда не знала, правда… Ладно. Так вот… Вернее, не так. Я догадывалась и даже предполагала, что рано или поздно Вёрстов решит… хм… захватить мир, наверное, не знаю, что он там думал. Да все, я думаю, осознавали, что Лидния в конце концов нападёт, а конец этот наступит скоро… Да… Но того, что Альберт нападёт через день, я не ожидала. Никто не ожидал, я думаю… Я ведь сейчас понимаю, почему он напал так скоро и почему он так старался опередить Вёрстова… Да, я вижу, вы тоже поняли. Я думаю, и для него самого это тоже было некоторой неожиданностью. Наверное, он хотел напасть первым, да… Кстати, я тут обмолвилась, что Инна плакала и кричала на меня, что я виновата, и она была до ужаса права… да, она позвонила мне, как только узнала о вторжении. Так вот, плакала бы, и плакала… Я убила её. Да, я убила её. Через три месяца, когда война начала набирать обороты, она прыгнула с того же самого моста, на том же месте, где я поймала Альберта за руку, а он порвал мне юбку. Юбку жалко… Юбку жалко, Инну жалко… Какая же я тварь. Ладно… Вы знаете, тогда и не подумала, что я зажралась, и пора бы сделать что-то хорошее… Хм… как сейчас иногда говорят. И уж тем более я не думала ни о каком «Отечестве», «Родине»… Я ведь лидниянка, хотя тогда я уже старалась это скрывать. А такие понятия, как «Отечество» и «Родина» ничего для меня не значили лет уже с двенадцати. Я тогда попыталась немножечко предугадать, что будет. А для этого ведь надо знать мотивы. Да, конечно. Да, я это поняла. Я поняла, что я, я, я начала эту войну! Это я, я виновата! Я виновата в том, что я помешала ему сдохнуть, в том, что я взяла его к себе, в том, что я родилась с такой внешностью, и что у меня была такая фамилия, и что я позволяла обзывать себя в соответствии с этой фамилией и внешностью. Я начала эту войну, понимаете? Не смейте мне говорить, хоть как-то намекать, не смейте даже думать, что я не виновата! Это я, всё я! Это я командовала, это я передавала приказы, это я сидела в каждом танке, самолёте, корабле. Я, я рассчитывала траектории снарядов и я же стреляла, везде, всегда. Это я была, я! А умирала… А умирала не я. Не я там умирала. Я сидела дома и пила чай… Я в это время сидела дома и пила чай. Я ненавижу себя за то, что сидела дома и пила чай. Да… Ладно. Ладно… О чём я говорила? А, о том, почему я туда влезла, кажется, да? Да… Понимаете, когда я осознала, зачем он напал на Лиднию… кстати, вот это странно, он ведь мог сначала войти в Оланию и выгнать оттуда лиднийские войска, и только потом идти дальше… ладно, так вот, я поняла, что сначала через Оланию промаршируют лиднийские войска, и мы войдём в её состав, а войска направятся на подмогу к тем частям, которые будут сдерживать Альберта… Вёрстов, конечно, не ожидал нападения Стании, но какое ему было дело, с такой-то армией… А от Альберта я вскоре вообще перестала ждать разумных действий… в общем, мне это не понравилось, ведь Вёрстов и так, похоже, решил тогда аннексировать половину мира. Жать хотелось, а хорошо жить — тем более хотелось… хотелось. А к чему я это всё вам говорю? Ладно. Ну, вы, наверное, помните, или знаете, какие настроения тогда были в Олании… у всех. Знаете, я искренне посмеялась, наверное, вместе со всей Лиднией, когда на очередной попытке переговоров было предложение отвести все оланские войска, ну, как там было, что-то ещё говорили про «отдать пару областей» и что-то ещё такое, но предложение не мешать и отвести войска звучало, знаете ли, очень нелепо, прям даже трогательно… Что-то не так? А, вы, наверное, не знаете… Войска Олании тогда состояли из трёх самолётов, семи вертолётов, четырёх кораблей, шести танков и двух тысяч человек личного состава. Население Олании вы, я думаю, представляете, мобилизовать там можно ещё от силы пару сотен тысяч человек. Страна маленькая… Хм. Да…       — Знаете, что напишут в учебниках истории через сто лет? — говорю я, а мои люди смотрят на меня, не сильно уверенные, наверное, в том, что услышат что-то важное, но считающие, что послушать нужно. Я никогда не считала себя умеющей красиво говорить. — Если через сто лет будут учебники истории, в них будет сказано, что четвёртого февраля две тысячи триста тридцать девятого года началась Третья Мировая Война. А ещё там будет написано что-то вроде того, что лиднийские войска сравняли с землёй Оланию, Планай, Ксарию, Уйн, Ритисию, и ещё какую-нибудь Флессанию, и что Стания была разбита, и какая-нибудь Уления тоже, а все остальные предпочли как-нибудь откупиться, и поэтому были захвачены чуть позже и поодиночке. Вам так не кажется?       — Вы правы, — задумчиво говорит Подс, — но… простите, я не могу понять, на что вы намекаете.       — Олания — страна маленькая. Мощь великую и преогромную её армии вы прекрасно понимаете. А также вы, наверное, догадываетесь, во сколько раз госбюджет нашей замечательной страны меньше состояния, ну, например, одной маленькой меня. А ещё, я думаю, вы понимаете, что будет с населением… со всем населением.       Я знаю, что у меня плохо выходит эта речь. Я знаю, что этот монолог не последний, ведь он так же и не первый. Я знаю, что я должна это повторять.       — Мы понимаем, — отвечает Андрей, мой хороший друг, беженец из Лиднии, прибившийся к нам, то есть, ко мне, ещё когда я работала у госпожи Розенберг, то есть четыре года назад. — Да вот только нашим пониманием мало что изменишь…       Я вздыхаю. Ничего они не понимают.       — Вы знаете, мне почему-то хотелось тогда, чтобы это был не простой мой приказ, а чтобы он был поддержан. Я говорила со своими приближёнными, я говорила с простыми исполнителями, я убеждала их и вербовала их нести в мир пропаганду моей идеи, которая тогда казалась мне очень хорошей, а сейчас — глупейшей из возможных. Я не думаю, что у меня самой когда-либо получалось говорить так, чтобы меня слушали, мне верили и за мной шли. Я не Альберт, и не Вёрстов, и обычно меня слушали и слушались не за пафосные речи. Но у меня получилось. Я смогла-таки это сделать. Чего вы смеётесь? Это действительно был мой первый опыт такого рода. Звучит глупо? Да, наверное… Но, если подумать… Вы уверенны, что вся моя жизнь не звучит глупо? Ладно… В общем, мои люди горячо поддерживали моё решение. Да дальше вы всё знаете, набрали мы хаонских наёмников, закупили оружие и технику, своё ополчение тоже вооружили, знаете, я была удивлена, в ополчение пошли около пятидесяти тысяч человек, я думала, будет гораздо меньше… Что-то не так? А, я опять вперёд забегаю… У меня в голове давно уже всё перемешалось, простите… Да, что там было… Да, набрали людей, закупили оружие, отправили на границу. Они смотрели на нас, как на ненормальных, и смеялись, думая, что никто не знает хаонского. Да вряд ли кто-то знал хаонский, на самом деле, просто мы понимали, что посмеяться — повод есть. Мы были преданны своей идеи, но понимали, что повод есть. Я научилась выступать с трибун, представляете… Вам кажется это чем-то нормальным, обыденным, и вам странно, что я это говорю? Возможно… Знаете, очень многие считают меня почти что не человеком. В чём-то они, конечно, правы… Вы, наверное, понимаете, кем следует меня считать… Ладно. Я начала рассказывать… Вы знаете, я не очень люблю говорить о войне… и я не люблю вспоминать о ней, и я иногда забываю многие события, ну, вы это уже, наверное, заметили… знаете, я иногда даже забываю, кто её начал… хм. Да… Я надеюсь, я это когда-нибудь забуду насовсем… Ладно. Так вот. Как вы понимаете, на границе всё было ужасно… да и не граница это была, просто мы привыкли называть границей линию фронта… простите. Так вот, на линии фронта всё было ужасно. Конечно, немалая часть лиднийских войск отражала станское наступление на северо-западе… Да вы это всё знаете, что я вам говорю? Но на нас тоже пришлось немало. Да… Наёмников было почти три миллиона человек, как вы, наверное, знаете… не знали? Что вы на меня так смотрите? Я миллиардами ворочала. Этого, конечно, не совсем хватало, но ведь были ещё другие пожертвования на это благое дело… Но это неважно. Да, так вот, примерно три миллиона наёмников было, я когда-то помнила точную цифру, сейчас, к счастью, забыла… Знаете, меня почему-то как-то не трогает, что я их убила. Да, я осознаю это, я понимаю… наверное… Но меня это как-то не трогает. Мне очень стыдно, мне противно от себя, я ненавижу себя за такое отношение, но… Мне не больно, ни капли. И я ненавижу себя за то, что мне не больно, но и ненавидеть — тоже не больно… Ладно. Я отвлеклась, простите. Да, ну так вот, я говорила о количестве народу, кажется, так? А зачем я это говорила, вы ведь, наверное, и так всё знаете… Стоп. Я… я… вы… я… вы ведь почти ничего обо мне не знаете, так… ну, разве что, кое-что немногое?.. А я… Я так привыкла, что все всё обо мне знают, и обо мне, и о войне… я постоянно использую это предположение… Я… Почему я так думаю? Эта ужасная привычка… Этот мерзкий эгоизм… Простите меня, пожалуйста. Простите, я… я противная самовлюблённая дура… Простите, я постараюсь исправиться. Да… Я… продолжу, наверное, хорошо? Извините ещё раз… Да… Я рассказывала… О чём я рассказывала? А, да… Я, кажется, говорила что-то про подобие армии, которое мы пытались организовать. Ну да… отправили мы их на границу, линию фронта, которая до их прибытия линией фронта, собственно, не была, лиднийские войска просто шли, не встречая препятствий, а перед ними бежали спасающиеся из городов люди. Ну, вы, наверное, слышали, как лиднийцы относятся к людям на захваченных территориях? Слышали же, да? Я опять… Хотя, это же не обо мне… Нет, это обо мне… хоть и не совсем… Ладно. В общем, мы еле успели. Ещё дня три, и они вошли бы в Файнар. Вот. Наверное, мне не стоит много говорить об этой войне. Я сама её плохо помню. Даже последовательность действий. Мы отбивали, а потом отдавали разные деревни, иногда города… Потом отбивали их снова, находили в результате кучи трупов прямо на улицах… Потом была битва на реке Лиске, знаете, сейчас говорят, что это был один из переломных моментов войны, а я так не думаю… Я не хочу рассказывать о боевых действиях. Это будут в моём рассказе только сухие голые факты — кто, куда и зачем… Я всегда была очень далека от войны… этой войны. Я ведь сидела всё время в Файнаре, знаете… Я там сидела, смотрела на карты, спутниковые снимки… Всё это — глупости. Я ничего не видела. Я была слепа. У слепых, конечно, получается ходить, но это у опытных слепых, которые ослепли давно, и уже привыкли и научились. Я же тогда ослепла впервые… но до сих пор так и не научилась ходить. Ладно, мне стоит прекратить ныть метафорами. Знаете, я так и не побывала в зоне боевых действий в той войне. Так и не побывала… Я была в тылу, в Файнаре. Там было всё по-другому. Там, конечно, было тоже не очень, война в стране всё-таки… А ещё меня пытались убить, знаете! Лиднийцы. Хм. Я, конечно, по этому поводу ругалась и психовала, но на самом-то деле… Вы знаете, весело было от них бегать, если честно. Тогда я думала, что мне страшно и ужасно и всё остальное… А сейчас понимаю. Ещё бы побегала. Но тогда я не знала, что лучше бы я им попалась.       Я прячусь за машину, решив, что за деревом очень небезопасно. По крайней мере, уже стало.       Одна пуля отскакивает от асфальта, ещё две портят капот машины. Да, жаль её… Но себя всё-таки жальче.       Мне страшно, но вместе с тем возникает какое-то странное чувство азарта и предвкушения.       Человек на крыше перемещается.       Вторая машина, дерево, пуля, пуля, подворотня, три пули рядочком, и ещё две — об угол, этот парень явно не слишком опытен…       Всё, его сбили наши.       Дверь, лестница, коридор, комната. Секретарша.       — Яна Валерьевна, ну сколько раз я вам говорила! Ездить надо на машине с охраной, а не на раздолбанном троллейбусе!       — Анастасия Марковна, ну сколько раз я вам говорила! Денег у меня нет ездить на машине с охраной, все деньги на войну ушли.       — Яна Валерьевна, ну сколько раз я вам говорила! Ну разве вам-то сложно денег добыть?       — Анастасия Марковна, ну сколько раз я вам говорила! У всей страны денег нет, откуда они у меня-то появятся?       — Яна Валерьевна, ну сколько раз я вам говорила! Таким людям, как вы, непростительно не иметь денег на такие простые вещи! Слушайте, ну как вам объяснить? Ну вы хотя бы с Вёрстова пример берите. У Лиднии дыра в бюджете вон на сколько миллиардов, а он вон каким кортежем ездит! Ну что вы смеётесь?       Общение с моей пожилой секретаршей всегда доставляло мне неимоверное удовольствие.       — Странно я о своих несостоявшихся убийцах говорю, да? Наверное… Но во время войны я обращала на них очень много внимания, непростительно много. Я вообще слишком много думала, и о них, и об отсутствии вкусного хлеба и любимого чая в магазинах, а не о войне… Дура. Нельзя мне такими вещами заниматься. Мне надо жить себе тихо, работать уборщицей или продавщицей в заплесневелом магазинчике, и думать, действительно, о колбасе, хлебе и масле… Это я умею лучше всего. Я ведь просто не способна понять, скольких я убила. Просто по глупости, лени, безответственности… Даже если они мне это когда-нибудь простят… вряд ли… то я, наверное, никогда. Я ведь до сих пор не поняла, зачем я их убивала, дура… Да… Ладно… Вы знаете, можно я всё же не буду рассказывать о войне? Я опять перешла на свою жизнь, на тыл… а о войне… У меня события просто выпадают из памяти, я не помню уже, что за чем следовало… Хм, как будто я не выучила урок истории… Как будто не я отдавала приказы… Как будто меня там не было. Да, действительно, разве я там была? Если и была, то была слепа и глуха. Или, может, меня там вообще не было? А была какая-то другая, чужая, не я… Нет, там была я. Только я так могу. Только я могу быть такой глупой, омерзительно безответственной… Да, ну так вот… Неважно. То есть, важно, но… Одним словом. Когда лиднийцы уже почти-почти захватили Станию, им послали подкрепление, пятую армию, которая вместе со второй воевала в Олании. У нас-то армий было всего две… и нас спасло именно то, что Вёрстов никогда не умел воевать на два фронта… Его военачальники, мне кажется, и рады были бы его научить, но только жить им хотелось чуть больше, чем чтобы страна победила после их смерти. Вёрстов-то до конца был уверен в победе и своей абсолютной власти, а появившаяся у меня в конце второго года войны.. или в начале третьего… нормальная разведка докладывала об упаднических настроениях среди руководства лиднийских войск… я не помню, какого именно маршала расстреляли за нервный срыв, я помню только, что мне было его немного жалко, но я радовалась смерти умного противника… Интересно, зачем я всё это вам рассказываю.. и зачем мне это всё тогда сообщали? И зачем это всё было… ладно. Ну так вот. Ну, нас… если честно, правда, что Альберт спас нас своими амбициями… ну так вот, пока лиднийцы захватывали Станию, а потом и ещё другие страны, мы уничтожили эту вторую армию. К тому моменту у нас, кажется, уже было подкрепление… смешно, но я уже не помню, от кого… и не помню, когда оно появилось… Но тем не менее… было, в общем. Ну, что я могу рассказать? Лиднийцы были очень удивлены и не верили, что в Лиднию, такую большую и сильную Лиднию, вошли войска, ополчение и наёмники, какой-то маленькой зашуганной Олании, у которой отродясь никаких вооружённых сил не было, а что появилось — то ополчение и наёмники. Вёрстов думал, что нас легко остановить, и отзывал из захваченных стран маленькие… ну, сравнительно… формирования… Ну, лиднийские силы медленно таяли, вместо того, чтобы остановить нас всей своей мощью. Ну, взяли мы Екту… Что вы на меня так смотрите? Вы ожидали долгого и красочного описания боевых действий, проделанных операций? Хм… Ну что я вам могу сказать? Я не жажду этого всего вспоминать. Когда-нибудь об этом напишут пару строк в каком-нибудь учебнике истории… А я не хочу ничего вспоминать. Простите. Я сидела в Файнаре, дома, продавала колбасу в магазине и по выходным мыла полы в более богатых домах, а весь этот бред про войну и победу мне просто приснился… Простите. Ладно. Извините. О войне вы новости можете почитать старые. Или потом ещё учебники истории. Давайте я расскажу, как меня забрали. По-моему, это случилось уже после того, как заняли Екту… а может, и перед… а может, намного, намного позже, когда пошли освобождать занятые лиднийцами территории Стании… Ну так вот, давайте я расскажу, как меня забрали.       До автобуса полчаса. Может, пешком пройтись? Холодно же… Как будто теплее станет. Нет, ну станет, конечно, но так лень… Ещё и чапать куда-то по этому льду. Юбку испачкаю новую, ногу сломаю, придётся действительно на машине ездить и на водителя ещё тратиться…       Краем глаза замечаю кого-то.       Мужчина, на вид совсем обыкновенный, но с холодными, колючими глазами подходит ко мне поближе.       — Извините, — говорит он совсем не извиняющимся и не просящим тоном, каким обычно говорят это слово в подобной ситуации. — Вы Яна Валерьевна Лапкина, насколько я понимаю.       Я медленно киваю. Я уже понимаю, чего он хочет и зачем подошёл, это должно было случиться давно, но, видимо, ОКО совсем не умеет работать. Хотя нет, вряд ли, не умея работать, они бы существовали. Скорее всего, они просто подождали моей победы, хотя бы и не полной, и тогда уже пришли. Ладно, надо держаться спокойно и, наверное, понаглее. А то чего это им можно наглеть, а мне нет?       — Правильно понимаете.       — Отлично, — замечает он. — Охранный Комитет Олании, лейтенант Щеглов. Вам следует пройти со мной.       Я вздыхаю — скорее показательно.       — Сумку только помогите отнести, а то тяжёлая.       — Знаете, ОКО — это вообще безумно наглая служба. А правительство — вообще нахалы. А президент Апсс — вообще самая наглая рыжая морда, какую я когда-либо видела. Все ворюги и сволочи. Я, правда, не лучше… Но эти, конечно, гады. В какой-то момент мне показалось, что я смогла заставить их всех себя уважать, но, как выяснилось, ошиблась… Впрочем, это потом, далеко позже. А тогда мне даже отказались предоставить адвоката. И не дали возможности позвонить своему. Я ругалась, ругалась, а потом решила смириться, всё равно же не дадут. Впрочем, ждали меня не допросы, а разговор с президентом. Это было… интересно.       — Я, если честно, не знаю, как вам намекнуть на это, Яна Валерьевна, но у нас по Конституции, вроде как, главнокомандующим вооружённых сил является глава государства, то есть, президент. Я ведь ничего не путаю, так?       — И что же из этого вас настолько не устраивает, что решили так грубо просить моей аудиенции?       Я решаю, что если он — наглая рыжая морда, то я тоже таковой побуду. Хоть я и русая.       Он чуть ли не задыхается от возмущения.       — Уж простите мне мою грубость, как вы считаете, очередную, Яна Валерьевна, но с каких это пор вы считаете себя президентом Олании?       — Уж простите, Ян Валентинович, но с чего вы решили?       — Вы командуете армией Олании!       — Правда? Слушайте, как здорово-то! Но тогда почему эта армия Олании ничего не делает? Уж простите, исключая тех, кто дезертировал из неё в действующее ополчение, а то я ещё оскорблю их ненароком… Если я командую армией Олании, то почему же простаивают такие тактически и стратегически важные три самолёта, один из которых, напоминаю, очень важная в качестве психологического оружия этажерка, семь вертолётов, четыре корабля и тридцать восемь надувных лодок, которые отлично можно маскировать под рыбацкие судна, шесть танков и полторы сотни не успевших ещё перейти в ополчение человек личного состава? Если я командую армией Олании, то почему же простаивает такая важная техника, отлично пригодная для использования в качестве психологического и даже, не побоюсь этого слова, юмористического оружия?       — Не прикидывайтесь, Яна Валерьевна. Какие войска сейчас в Екте?       — А-а-а-а, — подчёркнуто разочарованно тяну я. — А какое отношение это имеет к армии Олании? Это всё моё, лично-собственное, за кровные деньги купленное. И за родное больное горло собранное ополчение. Причём тут армия Олании? Это же, можно сказать, моя частная собственность, Ян Валентинович.       — Вы…       — Да, кстати, можно вопрос? Почему вы решили пообщаться со мной только тогда, когда ополчение и моя частная собственность начали побеждать?       — С Яном Апссом, знаете ли, всегда было весело работать. Он, наверное, думает, что меня победил… А может, он и победил, кто его знает. Надо сказать, я извлекла из него пользу, но лишь однажды. На следующие президентские выборы мой друг Андрей заявил, что я обязательно должна избираться, а потом за меня проголосовали пятьдесят шесть процентов оланцев. На самом деле. Апсс думал, что я об этом даже не узнала, хм. Сейчас, правда, я уже не уверенна, что это была именно польза, но тогда я точно не хотела быть президентом Олании. Это сложно, нудно, муторно, а я никогда ведь не управляла государством и не умела этого делать. И вообще, я лиднийка. Нет, поддельные документы — это всегда пожалуйста, но я всё-таки лиднийка. Вот, кстати, всегда, когда Ян Валентинович со мной о чём-то спорил или от меня чего-то требовал, он никогда не использовал этот аргумент, хотя обычно не гнушался никакими методами. Вывод: он об этом просто не знал. Я всегда поражалась продуктивности ОКО, знаете ли. Так, ладно. После войны… Ну, после войны я, конечно, и в президенты избиралась, но кем-то значимым пробыла очень недолго. После войны организация моя превратилась в какое-то подобие вооружённых сил, и обратно стать преступным синдикатом, конечно, могла, но при должном старании, которого я почему-то не приложила. Тогда я думала, что я устала… хм. Тогда я была молода и полна сил. Только вот, к сожалению, неимоверно глупа. Но, в общем, заниматься всем этим я не продолжала. Ополчение, естественно, расформировалось, и, как ни странно, демобилизация прошла не очень-то болезненно для страны, как это обычно бывает. Кстати, немаленькая часть её остались кадровыми военными уже в вооружённых силах Олании… Вооружённые силы Олании в результате выросли раз в тридцать, да. Некоторые офицеры пошли в ОКО. Ну да, эту тормознутую службу действительно надо было превращать во что-то более-менее приличное, а то что это такое? Оланцы промаршировали бодренько через половину мира, а Охранный Комитет Олании выглядит как детский сад и действует примерно так же. Апсс в угоду восхищённым всем, через кого прошла моя армия, сделал меня формально министром обороны. Неформально я просто ругалась целыми днями. Ну, так было до того, как я пошла избираться. Да только как он увидел эти пятьдесят шесть процентов, которых никогда не видела широкая публика. Так я у него стала врагом номер один. Конечно, такие как он никогда не умеют просто вежливо попросить уйти и не мешать. На самом деле, я даже рада была бы, надоело мне уже на тот момент со всеми ругаться. Но я же имела дело с Яном Валентиновичем Апссом. Обвинение в коррупции, в общем. Обыски. Ничего не нашли, я так и не восстановила своё прежнее состояние. Ничего не нашли, заявили, что где-то там, в Стании, Улении, Юции, Фиррии, Хаоне, Цирре и даже, на худой конец, в Лиднии наверняка есть мои несметные богатства, заводы, газеты, пароходы, виллы на берегу моря… в Лиднии, ага, и в Юции особенно. Если честно, не знаю, кто в это всё поверил, но было не особо приятно. Ну, и убить меня пытались, естественно. Как будто он умеет как-то по-другому? И, знаете, вот это уже точно было не весело. Во время войны это были лиднийцы, а у меня был штаб, охрана, армия. А тут, когда охота объявлена уже почти что официально, неприкрыто, и когда стреляют на людных улицах, и когда скрыться негде, и на охрану денег нет и никто тебе её не выделит — это уже совсем не весело. Зато было весело бежать из Олании. Фальшивые документы — хвала моим людям из ОКО, которые всё ещё были моими, машина, билеты — хвала им же. Я ушла в отставку, выступила в прямом эфире, рассказав много чего интересного про президента, после отправилась в аэропорт, чуть не опоздав на рейс — меня не успели поймать и забрать, и счастливо улетела в Станию, не обещав вернуться. Нет, не надо мне ничего говорить, я знаю, что это так не делается. Вы знаете, я ведь никогда не была хорошим политиком. И вообще, что хотела, то и делала. Тем более, это сработало. Весело же было бедному Яну, когда он через месяц тоже направился в Станию, уйдя в отставку, испугавшись многочисленных протестов и массовых беспорядков. Но это потом. Так вот… нет, ну что тут такого? Никогда не любила всяческие там политические интриги. Ну, то есть… Не люблю в них с треском всё проигрывать. Когда я сидела у себя дома с кучей охраны и денег, мне это было легко, я всегда добивалась желаемого. А когда я обречена на провал. У меня нет никого и ничего, и единственное, чего я могу достичь — это возможность держаться на плаву в этой силосной яме… Мне уже неимоверно надоело в ней плавать на тот момент, знаете ли. Да, на самом деле, вовремя исчезнуть в закат — важнее всего. У меня, правда, не получилось сделать это красиво… Не надо на меня так смотреть. Ворошение чьего-то грязного белья на публику невозможно назвать красивым. Это было омерзительно. Я была омерзительна. Впрочем, когда я таковой не являлась? Ладно… Так вот. Я отправилась в Станию. А! Я же вам вот чего не рассказала. Ну, там же Альберта заставили-таки открыть границы и всё подобное, и это, как вы понимаете, сделала я. Знаете, это так странно было, но он мне… обрадовался. Это странно… и, как я сейчас понимаю, это ужасно, но ин мне искренне обрадовался, и даже вообще, совсем ни на что не обиделся. А… Вот. Я же говорила, что я ничего не помню, что эта война выпадает у меня из памяти, как плохо склеенные детали уродливого паззла… Так вот, я поняла, у меня из памяти ещё и выпала война со Станией… Теперь я поняла, почему вы так странно на меня смотрели. Ну, вообще-то, война со Станией… Ну что про неё рассказывать? Ну, освободились от лиднийских захватчиков станцы и решили, а, вернее, один конкретный решил, пойти и уничтожить окончательно свои и так несчастные и замученные вооружённые силы. Ну или, наоборот, захватить себе чего-нибудь хорошенького… Да только второй вариант был до безумия невероятен, а Альберт, вместе со всей Станией, иначе почему эта вся Стания до сих пор его не скинула, этому безумию подвергся. Разгромить остаточки сил станцев было очень несложно.. да только это сделали мои люди, и поэтому Апсс решил, что это я должна была подписывать договора и с важным видом жать Альберту руку. Вы знаете, когда мы с ним остались наедине в неформальной обстановке, я орала на него матом на трёх языках, хотя старалась делать это только на станском, но у меня не получалось… хм. Но он… он лишь улыбнулся и сказал, что мы оба хороши. А ещё… что я — замечательная, а значит, и он тоже… хм. Милый, смешной Альберт. Бедный… Он так и не добился ничего из того, чего хотел. Я ему помешала… Дай Бог ему сил всё же что-нибудь сделать… хоть Бога и нет. Я тогда была полной идиоткой… Вы знаете, ведь когда он всё это сказал, я ведь начала орать в три раза громче и нецензурнее… а ведь он ещё ничего обо мне не знал. Разведку Стании, конечно, трудно было… и есть… сравнить с ОКО, но какая же разведка будет интересоваться спайсовой мафией, да ещё и не какой-нибудь Ансании, а маленькой и никому не нужной… до войны… Олании? А если и будет, то зачем о таких глупостях так высоко докладывать? Альберт ничего не знал… Знаете, я… Я была очень рада победе… И победу эту почему-то считала своей… Глупая противная эгоистка. Я тогда себя видела такой прекрасной, чистой, светлой… непорочной, ага. Как будто я по этот самый спайс забыла… Да и забыла, на самом деле, наверное. Я же тогда о себе думала только как о чистой, светлой и вообще замечательной. Я же думала только о себе, и о себе только такой… Я видела себя ангелом, спасителем, отказавшимся от несметных богатств и хорошей жизни ради спасения страны, не жалеющим себя ради этого и вообще ничего ради этого не жалеющим… Я была горда собой и потому ещё, что я же, дескать, неимоверно молодая… и красивая, ага… уже столького добилась, и несметные богатства имела, и страну спасла… Вы поняли, в общем. Мерзкая, отвратительная, эгоистичная тварь… Я убивала ни в чём не повинных людей и думала, что я этим делаю что-то такое замечательное, благородное, красивое… умное, ага… И убивала. Именно с такими мыслями я их всех убивала. Я их убивала… Я убивала их, одновременно гордясь ими, уважая их… любя их. Я ведь любила всех тех, кого убивала. Я всегда, всю жизнь убивала тех, кого любила. Видимо, я по-другому не умею… Видимо, я по-другому не умею. Я никогда по-другому не умела. И уметь не стану, этому ведь нельзя ни научить, ни научиться… Я ненавижу себя. Ненавижу. Да… Ладно. Про что я там говорила? Про восполнившийся провал в памяти я уже рассказала… А, про то, как я сбежала в Станию… Да… Я сбежала в Станию, я это сказала… Так вот. Альберт меня встретил в аэропорту, сам, лично… А через неделю позвал замуж. Хм… Мне это было… неприятно. Очень. Я была девушкой, воспитанной так, наверное, странно, что мне противна была мысль выйти замуж не по любви, выйти замуж за человека, с которым я знакома в основном по телефонным звонкам. Я тогда не относила Альберта к хорошо знакомым людям, так как я долго его не видела… очень глупо и по-детски. На самом-то деле я его очень, очень хорошо знала… И на самом-то деле лучше бы я за него вышла… У меня была бы красивая, пышная свадьба, красивый, богатый, уважаемый муж, который бы меня, ну, не знаю, насколько любил бы, но уважал бы и берёг, и при этом понимал бы отсутствие моих чувств к нему, он об этом сказал, и… Пусть он немного… ненормальный, наверное, можно так сказать… но он всегда относился ко мне с… ну… Вот он же войну начал, ту, о которой я забыла… ну, и на Лиднию для этого напал… Потому, что он тогда сказал:       — Будут уничтожены.       — Вы знаете, когда я это поняла… Нет, позже я даже забыла об этом, когда война кончилась, и вспомнила, когда он позвал меня замуж… и помню сейчас. Только тогда я думала, что не хочу замуж за этого психа, да, помимо других причин этого не делать… а сейчас я понимаю, что это лишь гарантия того, что он бы меня берёг и заботился бы обо мне… Да, он бы меня любил. Я бы жила себе спокойно, в любви, в роскоши и богатстве, делала бы что хотела и знать бы не знала ни о какой Суюнии, ни о каком Хен Си… А, ладно, это потом… В общем, лучше бы я вышла замуж за Альберта Гильдебрандта. Но я этого не сделала. А так как я этого не сделала, мои… извращённые мутировавшие остатки совести… не позволили мне там у него остаться. Вот не могу я так. Не умею. Дура. Я сбежала. Просто сбежала от него, спряталась, глупо, как ребёнок. Я сделала ему до безумия больно, я тогда об этом не думала… Да я никогда ни о ком, кроме себя, чтоб его, любимой, не думала. Я всегда была бездумной эгоисткой, я никогда никого не любила и ни о ком не заботилась. У меня даже кактусы — и те всегда дохли. Альберт, мой бедный, милый, замечательный Альберт… он редкая мразь, он ненормальный, я его ненавижу с того самого дня, когда он порвал мне юбку, я терпеть не могу эту тварь, я и тогда его терпеть не могла, когда он стоял передо мной на коленях с кольцом… я знаю, что я хуже, намного, что я просто отвратительная, а Альберт — он такой добрый, светлый, благородный, любимый, хороший, а я, тварь, сделала ему так больно своим эгоизмом, я ему вообще всегда делала больно, я же против него воевала, но это ничего, это просто ничего, я же не вышла за него замуж… Я ненавижу себя, я просто трусливая сука, я просто трусливо от него сбежала; я всегда думала только о себе, о своих чувствах, я сделала ему больно… А я ведь знаю, он мне этого не говорил, и разведка мне этого не докладывала, и его друзья и знакомые мне этого не говорили, но… кто-то, я не помню, кто, но я точно знаю, что кто-то мне сказал… наверное… я точно знаю, тогда он пытался прыгнуть из-за девушки, из-за женщины… А может, он мёртв, а его жизнь — просто моя галлюцинация… а может, всё происходящее… тогда всё происходящее — просто моя галлюцинация. А может, он мёртв давно, ещё с тех пор, как он прыгнул с моста в Файнаре, а я тогда не спасла его, я тогда прошла мимо, и он прыгнул, а я тогда это увидела и сошла с ума от увиденного, а может, от того, что у меня тогда ещё была совесть, хотя бы какая-то неказистая совесть, и она свела меня с ума, и теперь я вижу всё это, а на самом деле я лежу в психбольнице, и врачи не знают, что со мной делать… Да… И я сама не знаю, что мне с собой делать. А поэтому я продолжу рассказывать о своей галлюцинации. Так. Итак, я сбежала от Альберта. Просто взяла и уехала. Оставив его одного, наедине с его ненормальностью и его любовью… Ладно. Ладно. Улетела. Так, всё… Хорошо. Я летела в Ансанию, в Сойт, с пересадкой в Ойзе. Почему в Ансанию? Да, вот, я думала, что Ансания — страна, конечно, наглая и не в свои дела лезущая довольно часто, но в войне она не участвовала, и лично я, такая маленькая и тихая, интереса там представлять не буду, а вот ОКО меня там не достанет, и все остальные заинтересованные — тоже, ведь их туда так активно стараются не пускать. Да, там бы меня не достали… Но только с Ойзом я прогадала. Конечно, ОКО в Суюнию не сунется. А вот преступности там… Я вообще, дура малолетняя, предполагала, что раз боевые действия происходят совершенно в другой части страны, а в эту даже самолёты пускают, то там должно быть несколько потише. Нет, я, конечно, понимаю, что тихо в таких случаях не бывает, но я же тупая, как курица, и понадеялась на то, что пронесёт. Тем более, что я же не жить там собиралась, только в кафе в аэропорту пообедать… Я даже из здания аэропорта выходить не собиралась. Ну, в общем, в этом самом кафе меня и похитили. Странно звучит, да? Вот и мне странным показалось. Они же там просто берут и просят подойти к администратору… Что вы на меня так смотрите? Там, между прочим, вполне реальная работорговля. Там же с правоохранительными органами вообще никак, и если на юго-востоке, в зоне боевых действий, есть хоть какой-то порядок… хм, смешно… а тогда я этого не замечала… того, как смешно… есть хоть какой-то порядок, потому что там всем, кроме военных, находиться просто страшно, а в войсках Суюнии дисциплина неплохая. Как ни странно, и среди повстанцев тоже… Я никогда не встречалась с Дани Эмилом, их главой, но я его очень уважаю за поддержание такой дисциплины. Ну так вот. На северо-западе, где нет войны, нет и вообще ничего. Война как двигатель прогресса, хм… кажется, так пелось в какой-то песне. Неважно. Там голод, там нищета, там никто ничего не делает, и там… вот представьте себе, единственные засеянные поля — это маковые. Я такого никогда раньше не видела, и, наверное, никогда не забуду. И этих полей ведь знаете сколько! У крестьян этих их неухоженные земли покупают по дешёвке, а потом на деньги, полученные за землю, население скуривается этим самым опиумом. Там есть только опиум, рабы и трупы. Рабы — это крестьяне, которым не хватает на наркоту, и они вкалывают на полях за неё, а ещё военнопленные повстанцы, выкупленные у властей, а ещё такие лохи-иностранцы, как я. Ну, и ещё там есть бордели, в которые привозят рабов посмазливее и не очень, по их мнению, пригодных к работе. Как я. Да… О Боже, да не смотрите вы на меня так. Из борделя я сбежала на следующий же день. Там же всё совсем плохо и с охраной, и со всем остальным. Вот просто хочешь — уйди через парадный вход, никто тебя держать не будет. Работницы таких мест — крестьянки, которых кто-то счёл чуть милее остальных. Эти женщины прекрасно понимают, что их жизнь лучше, чем у тех, кто работает там на полях за опиум и еду. Их кормят, им в сутки выдают немаленькую дозу, считающуюся чуть ли не дневной нормой, и при этом им не надо ничего делать, только пару-тройку-пяток-десяток гостей ублажить. Они все это понимают. Там ещё были такие иностранки, как я. Я говорила, похитить человека — это норма. А иностранки — они экзотические. Ну, там. Так вот. Они мне сказали, что я привыкну. Это было отвратительно.       — Хочешь — беги. — Элиза улыбается, затягивается.       Меня тошнит от этого запаха.       Элиза очень худая и довольно-таки бледная, хотя её загар кажется очень ярким на фоне её светлых волос, по которым видно, что когда-то они были пышными и густыми, и что она ими когда-то гордилась. У Элизы полные алые губы и жёлтые — понятно, почему — зубы, и она совершенно не стесняется открывать их при улыбке — у всех такие. И Элиза понимает, что у меня скоро будут такие.       Элиза выдыхает.       — Хочешь — беги, — повторяет она. — Да только ты скоро вернёшься. Я буду ждать.       — Не надо, — говорю я. — Пожалуйста.       Мне плохо от запаха, от Элизы, от собственного голоса и слов, которые я говорю.       — У тебя сегодня не будет клиентов, — продолжает она. — Тебя взяли для одного конкретного, он местный… авторитет, он очень любит экзотику. Я для него уже слишком загорелая, Ирэн, ты её ещё не видела, она сейчас принимает, слишком стара… ага, конечно, привередливая он скотина… а ты сойдёшь. Его покровительство хозяйке очень нужно. Сейчас он в отъезде, будет послезавтра. Если всё же надумаешь погулять, постарайся вернуться раньше, а то она тебя возненавидит и всю жизнь гнобить будет.       — Спасибо, — зачем-то говорю я. — Но я не вернусь.       — Я тоже когда-то так говорила. Все так говорят. Мы с тобой — лишь одни из многих, часть давно сложившейся системы.       — Систему можно сломать.       — Я тоже раньше так думала. Я раньше была дочерью миллионера. Я училась в престижном университете, я имела множество поклонников… Я летела на самолёте — точно так же, как ты, с пересадкой здесь. Я не знаю, что с моим отцом, с моей матерью, с младшей сестрой, с теми парнями, что сходили по мне с ума… сюда не поступает никакая информация. Я не скажу тебе ни одного имени — специально, даже своей фамилии не скажу. Иначе ты расскажешь мне о моей семье. Я не хочу этого. Я — часть этой системы. Та для меня сломалась. А эту систему не сломать, скорее сломаешь себя.       Спасибо, Элиза, за откровения. Ты ждёшь такого же? Нет, спасибо. Я не буду тебе этого рассказывать. Или…       Я понимаю, что я должна ей что-то сказать.       Но… я не хочу говорить о войне.       В этот момент я впервые понимаю, какая ужасная у меня биография.       — Я не была дочкой миллионера. Моя семья жила в достатке, папа был директором одной компании… Нет, не бойся, я не буду рассказывать тебе много, и не буду называть имён. Я училась в хорошей частной школе, потом поступила в престижный университет. У меня не было много поклонников, у меня не было много денег… Я не закончила учёбу, хотя могла. Я создала свою собственную мафиозную группировку, и тогда у меня деньги появились, да. В основном на спайсе они появились. Если что, я не попалась и не бежала от властей по этой причине, просто ты просила меня не рассказывать о масштабных событиях… вернее, не просила, но ты так хочешь… Но я понимаю, то, что я здесь — это расплата. Карма такая. Хм. Да только я в карму не верю, понимаешь? И если это расплата, то я не желаю платить.       Элиза странно смотрит на меня.       — Таких у нас ещё не было. Спайс? — Она затягивается, потом выдыхает. — Бывает. У нас ещё не было тех, кто когда-то был силён. Но ты сбежала. И явно разорилась.       — Я не разорилась в прямом смысле этого слова. Я знала, что вкладываюсь в то, что никогда не принесёт прибыли.       — Да? Хм. Оно того стоило?       — Более чем.       — А… Нет, не надо. Не говори мне.       — И не собиралась.       Она затягивается.       — Тогда ты тем более сильная. Но ты всё равно бежишь. Да ещё и под другим именем.       — Откуда ты знаешь?       — Ты не оланка, точно. У тебя акцент лиднийский.       — Да… Ты первая это заметила. Хотя раньше я работала много с кем, и этого не замечали даже работники спецслужб.       — Нет, ничего такого. — Она смеётся. — Я просто часто общаюсь… общалась с разными людьми.       Элиза, знаешь, я уйду. Вернусь за тобой, хорошо? Ты дочь ансанского уже миллиардера Александра Феллера, он влиятелен, он имеет связи в правительстве, он тебя вытащит, как только узнает, что ты жива. А может быть… Ансания же любит лезть не в свои дела, может быть, она залезет в эту страну? Вряд ли здесь после этого станет лучше, но здесь сломается эта система.       — Меня зовут Яна Лапкина. После того, как я перестала быть наркобаронессой, я живу под именем Яна Оза. Фамилия тебе не нужна, но я так Яной до сих пор и осталась.       — Имя хранишь…       Я понимаю, что я это делаю не только для того, чтобы не привыкать к новому. Я раньше об этом не думала.       — Имя храню. И от прошлого не отрекаюсь. И не хочу. Какое бы оно ни было.       — Ты совершенно не стесняешься, — заметила она. — Но ты отрекаешься. Ты чего-то мне не сказала.       — Потому, что ты ничего не хочешь знать. — Да, я лгу, я знаю. Но я хочу перестать. — Я командовала войсками. — Я сама поражаюсь своему будничному тону. — Это было хуже, хоть в этом ничего такого и не было.       Она мне не верит, я знаю. Она и сообщает об этом:       — Ты лжёшь.       — Нет. — Зачем её разубеждать? — Я просто сошла с ума.       — Хорошо. Я не буду тебя ждать.       — Вы знаете, она же до сих пор там… если жива. Все они до сих пор там. Я её не спасла… Я никого никогда не спасала. Хорошо, что в Суюнии скоро победят повстанцы. Может, легче станет… Впрочем, зачем я вам об этом говорю? Ладно. Ну, в общем, я оттуда сбежала. Хм, да это даже побегом нельзя назвать. Я просто ушла. Переночевала, позавтракала, даже «суточную норму» получила… продала потом… Я не особо представляла, куда мне после этого деваться, если честно. Я не знала, где я, я не знала языка, у меня не было ни документов, ни денег, хотя да, свою порцию я продала, но это не дало мне многого, и, в общем, у меня ничего не было. Знаете, вообще я потом машину угнала, да и не очень потом, вечером, это было сделать легко, кто же меня остановит? Ну, и я поехала на юго-восток. В зону боевых действий. Кажусь ненормальной, да? Ну почему же? Там нет наркоты, за этим следят. Там в ещё живых городах есть патрули военной полиции, а в самых близких к аду городах людей эвакуируют, причём ансанцы и Красный Крест… эвакуировали, вернее, ну да ладно. Время неважно. Ну, туда я и направилась. Ехала три дня, пару раз вполне отбивалась-отстреливалась ворованным оружием от местных шаек… Представляете, в одной меня даже узнали.       Я быстро отхожу от маленького замызганного магазинчика, каких в этой местности полно и все в равной степени отвратительны. Улица узенькая, грязная и полностью безлюдная. На ней три машины — одна моя и две их. Моя маленькая, синенькая, стоит чуть в отдалении. Это было бы очень хорошо, если бы она не стояла в отдалении также и от меня. И чем я думала, когда парковалась? Нет, понятно, что о том, как припарковаться по-человечески — водила я всегда хреново. Но всё же, думать надо чуть побольше.       Их двое, они выходят вслед за мной. У их машин затемнены стёкла, и я не очень вижу, но знаю, что машины не пусты.       Я как можно спокойнее и вместе с тем быстрее иду к своей машинке, стараясь обойти тёмные джипы и нащупать в сумке пистолет.       Дверь раскрывается. Я под прицелом. Не сказать, чтобы мне это нравилось… Те двое, что только что вышли из магазина за мной, подходят с другой стороны.       Я понимаю, что бордель был определённо лучшим вариантом…       — Стоп! — Один вдруг останавливается. — Это ж мамаша Крестовская!       — Ой… Я вам, кажется, свою фамилию назвала, ту, под которой мафию возглавляла. Не надо на меня так смотреть… хотя странно, что вы до сих пор не догадались. А зачем я её вам не говорила? Не знаю… Для меня же после всего эта фамилия была как табу. Мне было очень трудно потом перед людьми это скрыть, особенно когда потом в армии все пытались со мной поговорить и выяснить, откуда я такая взялась… Ладно, я опять вперёд забегаю. Ну так вот, они меня узнали… Это были местные, но они меня знали… И уважали. И даже, как ни странно, уважали моё решение про защиту Олании, хотя, как мне кажется, не особо понимали. По крайней мере, за победу — уважали. Мы с ними поговорили, я им рассказала о том, как я в Файнаре жила, рассказали о своих делах, совета даже спросили кое в чём. Ну, и парни меня отпустили, даже, по-моему, зауважали ещё больше. Но в процессе, узнав, что тут и как, в подробностях, я переменила решение ехать на юго-восток, и поехала вместо этого в Мулетдин, ближайший город с международным аэропортом. Ну, до этого документы себе сделала у местных умельцев, конечно. А в аэропорту Мулетдина как раз рейс в Ансанию был довольно скоро, мне повезло, он должен был быть этим же вечером. Вот только в этом аэропорту меня снова взяли. Я очень везучая, да, я знаю. Но на этот раз это были не местные. Они меня довольно-таки вежливо, как ни странно, посадили на совершенно другой самолёт. Они вообще со мной прилично обращались, я даже не догадалась сразу, что они из СБЛ. Да… Ну, в общем, прилетели мы в Екту. Там большая бронированная чёрная машина увезла меня сразу к Кострову. Даже не дали ни поесть, ни переодеться, ни хоть как-то в порядок себя привести, гады. Да, грязное пыльное чудовище, одетое в суюнскую чуть ли не паранджу, не знаю, как оно там правильно называется, мне её те парни дали, да ещё и с синяком под глазом, я там от одних плоховато убегала… в общем, такую жуть — и на аудиенцию к президенту. Хотя, чего это я? К такому президенту… Надо было, наверное, ещё и в лужу по дороге свалиться, чтоб с меня капало… Знаете, сменивший Вёрстова Михаил Костров… Нет, на Яна Апсса он походил только отчасти, но сволочь та ещё. Я его часто с Апссом сравнивала, вообще. Но пришла к выводу, что похож, но не особо. Да и в чём-то он был прав, конечно…       — Добрый день, госпожа Крестовская-Оза.       Я вздрагиваю. Я никогда не представляла себе смеси этих двух фамилий. Это звучит почему-то жутко, отвратительно, до дрожи. Почему, это же всего лишь слова? Всего лишь два имени, которыми я пользовалась, совершая ошибки. Ошибки были чудовищными, но ведь это всего лишь слова, они обозначают даже не эти ошибки, а всего лишь меня… Но они страшны. Я их боюсь.       — Добрый день.       Всё ведь в порядке, правда? Вернее, нет, но я не должна подавать виду, что это не так. Не должна.       — Вы знаете, зачем вы здесь?       — Я не читаю мыслей.       — А зря. Вы знаете, что вы в международном розыске?       Да?       Хотя, этого можно было ожидать, Ян Валентинович многое обо мне знал.       — Я была не там, где об этом легко узнать.       — Я понимаю.       Это даже не обидно. Хм.       Только вот непонятно, что я делаю тут, а не в тюрьме. Хотя… Кострова я, конечно, не знаю, но могу предположить, что он пришёл к власти не особо легально и может хотеть продолжить дело Вёрстова… А если и не хочет, а если и легально… Он лидниец. А мы, лиднийцы, сволочи, и этим всё сказано. Тем более, что он лиднийский президент. Лидер.       — И? — говорю я, стараясь быть наглее.       Я никто, но я ему нужна.       — Вы понимаете, что вы в ловушке.       Я деланно вздыхаю.       — Не нужно нагнетать обстановку, на меня не действует, сама этим часто грешила. Говорите лучше по делу.       — Хорошо. — Глядя на его довольную морду, я сразу понимаю, что дело это понравится мне меньше, чем я думала. — Предлагаю вам сделку. Вам, скорее всего, а вернее, точно дадут пожизненное. Я предлагаю вам возможность скостить срок лет так до пятнадцати. Плюс — он будет на некоторое время отсрочен… пока вы будете выполнять свою часть сделки. Ах, да, я должен вас предупредить… Если вы всё же откажетесь и решите отправиться отбывать своё пожизненное, кое-кто исчезнет.       Дверь открывается сразу. Я понимаю, что очень хотела бы нагло заявить ему, что терпеть не могу подобную глупую театральность, но понимаю я это уже очень поздно. Я уже вижу, кого вводят.       — Что это вообще всё значит?! Я… Яна?       Моя бывшая школьная подруга, Алиса. Видимо, ему некого больше выставить, ведь мои родители мертвы, других родственников особо нет, да и любимых не осталось. Но она — хороший выбор. Отличный, наилучший. Хоть я с ней и давно не общалась, и вообще уехала, всё такое… Но она стоит, удивлённая мной, президентом и моим внешним видом, наверное, на аудиенции у президента, и от удивления даже не придерживает большой живот. Лучший выбор из возможных, определённо.       — Яна, что ты тут делаешь? И что я тут делаю? Меня схватили прямо в парке, я гуляла с моим Мишенькой… ты не знаешь, где мой ребёнок? Что происходит вообще?       — Вы не могли бы, пожалуйста, помолчать? — обращается к ней Костров. Жёстко и невежливо.       Алиса мгновенно испуганно замолкает.       — Великолепный выбор, — сообщаю я. — Даже я до такого не опускалась. А я, как вы справедливо заметили, нахожусь в международном розыске.       — Спасибо за комплимент.       Кажется, у Алисы шок… Главное, чтобы ей плохо не стало… Впрочем, ладно.       Мне её не жалко, на самом деле. Меня с ней давно ничего не связывает. Но иногда полезно притвориться человеком со слабостями. А возможность сбежать до тюрьмы привлекает.       — Я согласна.       Кажется, мне удалось его удивить. Что, не ожидал, что я, вся из себя Яна Крестовская, вот так вот просто соглашусь?       — Да? Вы ведь даже ещё не знаете, чего я от вас хочу.       — Вряд ли вы сумеете сказать мне что-то очень неожиданное.       — Хорошо. Кстати, вы там в своей Суюнии больше недели были совсем отрезаны от связи и информации?       — Вы способны представить себе что-то другое?       — Ну, мало ли. Может, наши смогли не заметить парочку ваших агентов?       — Вы ещё скажите, что я возглавляю тайное мировое правительство. Я никто. Вам так сложно в это поверить?       — Хорошо-хорошо. И даже не знаете, что войска Стании уже захватили Шатскую область?       — Я прилетела в цивилизованный мир минут сорок назад. Вообще-то можно было ожидать, что Альберт предпримет вторую попытку, он не очень много потерял… как ни странно… По крайней мере, я должна была это предполагать, но мне было не до этого. Ну так что же?       — Маршал Яна Валерьевна Озёрная, получите свои новые документы, форму, план составите вместе с маршалом Никифоровым, всеобщая мобилизация уже объявлена. Война выиграна — вы садитесь на пятнадцать лет, как мы и договаривались. Война проиграна — вы садитесь пожизненно, вы понимаете. Вы оказываетесь в плену — многоуважаемая Алиса Константиновна умирает, разумеется, с ребёнком, вернее, с обоими. Вы погибаете — ну, что уж тут поделать. Таких гениев, как вы, ещё поискать. Александр Антонович восхищён вами и вашей победой. Вы мне нужны, маршал в парандже.       Меня уводят в одну сторону, Алису — в другую.       — Маршал в парандже, ага. Меня так весь штаб называл, это было ужасно. Кстати, что Александр Антонович Никифоров был мной восхищён, так это полная чушь. Он меня обожал, просто чуть ли не на руках таскал. Двери открывал, стулья подставлял, чай заваривал, даже за шоколадками бегал, и даже, вы не поверите, прибирался на моём столе, если я его просила. Просто вот маршал Никифоров являлся мне секретаршей, адъютантом, уборщицей, мальчиком на побегушках, а иногда и мальчиком для битья, хотя я старалась этого не допускать. Но самое главное, что он меня слушался. Во всём. Фактически всеми войсками командовала я, так как Костров вообще войной не занимался. Главнокомандующий-то, конечно, он, но он Апсса из себя не изображал, даже доклады слушал вполуха. Он знал, что я всё сделаю, он знал, на что я способна. Он знал это намного лучше меня. Только… Только вот так я убила Алису. И обоих её детей. И мужа. И её родителей. И родителей её мужа. А больше у неё не было никого, кто стал бы так сильно о ней беспокоиться. А я… А я ведь должна была понимать, что её всё равно убьют, она слишком много знает. А я и понимала. Временами, правда, когда была не очень занята. А когда всё же понимала, то всё равно была занята настолько, что думала что-то о том, что всё равно. Это мне сейчас не всё равно почему-то. Ну… я хотя бы продлила ей срок жизни. Но вот… Так я убила Алису. Просто своим существованием. Просто тем, что когда-то была главой мафии, собирала под своё крыло файнарских бомжей и наслаждалась этим. Просто тем, что однажды приняла решение выгнать из Олании лиднийских захватчиков, а по сути — просто потешить своё самолюбие. Просто тем, что у меня это получилось. Просто своей глупостью и гордостью. Просо я убила Алису, понимаете... Я убивала всех, кого встретила на своём пути. Я когда-то слышала легенду о девушке, которая бродит по пустым ночным дорогам, и любой, кто встретит её, вскоре умирает. Оказывается, легенды бывают правдивыми… Оказывается, это вот так вот — быть персонажем этих легенд. Я убила Алису. Я убила её детей, родителей, мужа. Я своей, своей собственной глупостью, своими собственными словами, мыслями, пожеланиями, я сама убила всех тех лиднийцев, молодых парней, только отучившихся, у которых могла быть жизнь, семья, работа, которые могли стать великими людьми и спасти этот мир. Я сама это сделала, сама, даже Саша, он ведь во всём меня слушался. Я убила десятки тысяч лиднийцев, станцев, так же, как когда-то убивала оланцев и хаонцев, а ведь потом я снова убивала станцев, а ведь я всех, всех убивала. Всех, кто встретился на моём пути. А ведь… Они же меня любили. Они считали меня лучшим командиром всех времён и народов. Эти лиднийские солдаты, офицеры, они ведь совсем не знали, кто я, но любили меня, обожали. Они так заботились обо мне… А до этого меня обожали оланцы, а после этого — станцы… А я их всех убила… Ладно… А чего это я стала так активно вперёд забегать? Ладно… на чём я остановилась? А, на Кострове. Ну, он, конечно, молодец, что я могу о нём сказать? Он взял и доверил страну, доверил войска, доверил всё малознакомой, а скорее, вообще незнакомой преступнице, собравшей войска против его страны, победившей в войне против его страны. Он подстраховался одной только маленькой Алисой, ну, и её детьми, он прикрывал страну беременной женщиной. Это чушь. Бред. Нелепость. Сумасшествие. Средневековье. Я — преступница. Которую должны были посадить пожизненно. Таким, как я, плевать на всех. Такие, как я, предают своих родственников, убивают родителей. Такие, как я, не терпят чьего-то превосходства, такие, как я, борются за власть всеми силами, такие, как я, не оглядываются на беременных бывших одноклассниц. Костров видел меня насквозь. Всегда. Нет, есть, конечно, вариант, что он просто был везучим идиотом, но это маловероятно. Он был очень силён, я ему и в подмётки не годилась. А ещё… Он будто знал, что произойдёт. По крайней мере, сначала. Он был полный идиот, и он был этим велик. Мне, наверное, никогда его не понять. Вот что он сделал… Он, естественно, отправил меня командовать северо-западным фронтом, а через три месяца открыл северный. Верный продолжатель дела Вёрстова, сволочь… Мне даже показалось тогда, что это никогда не кончится. Лидния и Стания — это две таких страны, которые никогда не изменятся. В которых из века в век будут приходить к власти кровавые диктаторы, устраивать жуткие репрессии и большие войны, а потом разваливать страну и прокладывать дорогу другим. После него вот ещё Лайкин пришёл… впрочем, мне плевать. Уже плевать. А тогда… Тогда я хотела, искренне хотела уничтожить или Лиднию, или Станию… чтобы это кончилось. Глупая была, знаете же. Я по этому поводу бесилась, но ничего сделать не могла. Саша Никифоров на меня странно как-то посмотрел, когда я обмолвилась, что недовольна происходящим, а потом улетел командовать этим самым северным фронтом. Костров идиот, впрочем, я это уже говорила. Я пыталась, можно сказать, что я честно пыталась сказать, что его действия неверны, глупы и даже абсурдны, но он не внял. Он был идиот, опять же. Я, конечно, упирала не на какую-то там мораль и гуманизм, а на то, что воевать на два фронта по своей воле может только псих, полный идиот… Они с Альбертом два сапога… не пара, но компания. Он говорил мне всегда, что у него есть я, а значит, всё прекрасно. Идиот же… Я же понимала, что совсем не всё. Я никогда так не воевала. В Файнаре я сидела в нашем импровизированном штабе, собственно, в Файнаре, иногда лишь вылетая на фронт, и командовала практически через интернет. И у меня было всего две армии… в конце войны, правда, почти две с половиной и подкрепление, но им командовала не я, лишь советовала. И я, конечно, воевала против сил, многократно превосходящих мои, но… знаете, это было… удобно. Так странно, да? Но… когда людей мало… легче понимать, легче видеть, знаете… А… Впрочем, вряд ли вы меня поймёте, извините. Извините. Ну, в общем… В Лиднии я командовала немаленькой группой армий, а… а интернета не было. Жутчайший из кошмаров современного человека, ага. Самой смешно. Но вам правильно кажется это странным. Лидния — это такая страна, которая ради войны сделает всё и всегда. И техника была, что называется, последний писк, и форма со спецзащитой, и кормёжка сильно лучше, чем в большинстве стран мира, и очень сильно лучше, чем та, которую обеспечивали мы в Олании. А интернета не было, и связь просто ужасная. И наладить её не стремились, по крайней мере, не так, чтобы я это видела. Общались, как полвека назад, честное слово. Иногда, конечно, что-то было, но, знаете, город разрушен — цивилизация разрушена. Особенно если её и так не было. Вот, знаете, я до этого никогда и не задумывалась, но ведь если населения в лиднийском городе меньше тридцати тысяч и нет важных предприятий, то там проблемы даже с водой. Но интернет везде есть, как и телевиденье. А как же иначе — пропаганда должна доходить и до самых непроходимых трущоб. Вот уж на что в Лиднии тратится больше средств, чем на войну. Но, тем не менее, пара обстрелов — и всё. И ладно бы это мы стреляли, но это станцы. Когда мы их из городов выбивали, мы прям понять не могли, как они там жили-то. Центры местные все были, конечно, разрушены, и это, конечно, нормально, я бы тоже так сделала, но ведь не только они. Электростанции, газопроводы. Конечно, я бы поверила в то, что это они всё делали уходя, но ведь это не уходя, это в процессе захвата. Вот в Бергороде мы взяли в плен фельдмаршала Штейна, и я у него честно об этом спросила. И он мне честно ответил — чтобы в случае поражения Стании нам же было хуже. Такой приказ был всем войскам, лично от Альберта. Тогда я посмеялась, когда Штейн мне об этом сказал, и сказала, что он идиот. Стания что — не планировала победить? Я только потом поняла, что правда — не планировала. Альберт не планировал — ровно с того момента, как в Лиднии оказалась я. Но тогда я этого ещё не понимала. Тогда я сказала Штейну, что уничтожать надо было не это.       — А что же, по-вашему? — Он усмехается, ядовито и печально. Странное сочетание. — Что? Может быть, спальные районы? Или вы мне сейчас скажете, что городские парки?       Мне хочется плакать и кричать. Ему хочется язвить. Странно, что проигравший здесь он. А может, он победитель?       Мне хотелось бы с ним мира… дружбы и спокойствия, ага.       Ненавижу.       А он идиот.       — Нет. Всё сразу. Города целиком. И пути сообщения между ними. И окрестные деревеньки. У Стании, кажется, есть ядерное оружие, да? Вот.       — В следующий раз мы обязательно последуем вашему совету.       Он, наверное, ждёт в ответ что-то вроде «следующего раза не будет». Не дождётся.       — Очень на это надеюсь.       — Знаете, Генрих Штейн всегда был очень приятным человеком, он мне очень нравился… Нет, не в том смысле… А может, и в том? Я не знаю… уже не знаю. Я, наверное, никогда никого не любила, но, может быть… Я не знаю. И… наверное, не хочу знать? Не знаю. Я… я не знаю уже, что я знаю, а чего не знаю… я ничего о себе не знаю. А когда я что-то о себе знала? Наверное, только недавно я что-то поняла, только перед… или это после… впрочем, это всё равно потом. Ладно… Извините. Ну так вот, о чём я говорила? О Генрихе? Ага… Он, ну, как и вообще многие пленные, был самым интересным собеседником, я думаю. Старшие офицеры либо были тупы, как дерево, либо просто меня не понимали, ведь я, как это ни удивительно… или это совсем не удивительно… была совсем другая. Я выросла в Екте, в столице, в интеллигентной семьек, я получила хорошее образование, в отличие от среднелиднийского вообще никакого, я имела, в отличие от них, хоть какие-то представления о культуре, об истории, у меня были такие замечательные вещи, как политическая грамотность, как понимание общественных взаимоотношений… Мужское население в Лиднии имеет в качестве образования две вещи: физическую подготовку и этот наверняка всем знакомый фанатический… бред, называемый в Лиднии патриотизмом. Женское население имеет всё то же самое, только к их подобию патриотизма добавляется религиозный фанатизм, доведённый до абсурда. Это я сильно утрирую, конечно. Но всё же. Естественно, высшее офицерство является тем самым мужским населением, и, естественно, никто в Лиднии никогда не попытается превращать их в людей. Плюс ещё в Лиднии очень, прям сверх возможного, распространён этот замечательный стереотип о ничтожности женщин. Больше — только в совсем религиозно-направленных, можно даже сказать, повёрнутых на религии государствах. Как вы понимаете, меня им поставили сильно сверху, высочайшим приказом, и сопротивляться этому они не могли. Но я была женщиной, я была молодой женщиной, как раз в том возрасте, который всякие там ограниченные называют декретным, как раз в том возрасте, когда, по их мнению, уже надо быть замужем и кормить второго ребёнка, и если до сих пор по каким-то причинам этого нет, как можно скорее искать себе пару, ведь ещё чуть-чуть, и никто не возьмёт. Я была женщиной, можно, наверное, сказать, что и красивой, ну, по крайней мере, ладной, и меня считали любовницей Кострова, ну, иногда — внебрачной дочерью, не веря в возможность отношений при такой разнице в возрасте. Не знаю уж, чем я на него похожа… Отчасти из-за этих слухов меня не пытались трогать… но слушались плохо. И ещё, они мне жутко завидовали — они-то прошли весь карьерный путь, а я-то нет. Я взялась непонятно откуда, как снег на голову — свалилась, и сразу маршал. Без Никифорова меня слушались плохо. У меня даже была мысль заявить Кострову, что меня тут никто не слушает, и красиво исчезнуть в закат, но, как вы понимаете, я прекрасно знала, насколько это нереально. Позже ко мне уже попривыкли смирились, как с чем-то неприятным, но неизбежным, как наступление заморозков осенью. Тоже не идеально, но всё же. Но вот что касается солдат и младших офицеров, так они меня любили. Я не знаю, почему, ведь они были такие же, как и старшие офицеры. Может быть, как раз для них я, которая пришла из непонятно откуда в князи, минуя промежуточные стадии, была для них таким, не знаю, наверное, символом того, что любой может вот так вот свалиться с неба сразу в маршалы, вне зависимости от возраста, национальности и даже пола. Им, самым низким в этой системе, казалось, что это невозможно — и тут я. Наверное. Я не знаю. Вот. Ещё, конечно, я любила говорить с ними и даже иногда ломать им картину мира. Разговорами. Например, озвучивала им идею о том, что за Родину надо жить, а не умирать. За это меня ещё больше не любили в моём же штабе. Один раз даже кто-то донёс Кострову, что я «занимаюсь пропагандой экстремистских северных веяний». Костров там явно повеселился, но мне всё-таки пришлось слетать в Екту и предстать перед его несветлые очи.       — Яна Валерьевна, ну что же вы? Я же вам доверяю.       Да, именно. Доверяет он.       — Михаил Борисович, ну что же вы? Вы же мне доверяете.       Он усмехается.       Я продолжаю:       — Я не помню, предупреждала ли я вас, что у меня свои методы, но, если я забыла вам сказать эти два слова… Во-первых, меня бесит столь масштабное неумение людей думать и расставлять приоритеты. Во-вторых, я не могу работать нормально из-за наличия у высшего офицерского состава некоторых весьма распространённых стереотипов и мифологических структур, я думаю, вы понимаете, каких. Они не хотят выполнять мои приказы.       — И почему же вы мне до сих пор ничего подобного не сообщали?       — А что бы вы сделали?       — Приказал.       — Вы уже приказывали.       — В таком случае, весь высший офицерский состав заменим.       А не жирно ему?       — Кем?       — Найдём.       — Люди заменимыми не бывают.       — Яна Валерьевна, я знаю, вы придерживаетесь системы наиполнейшей защиты жизни солдата, принятой в Ансании. Но вы должны понимать, что эта система неэффективна и проигрышна.       — Эта система была принята в войсках, которые, напомню, выбили лиднийцев из Олании. В двадцать раз превосходящего по количеству и ресурсам противника, опять же, напоминаю.       — Верно. У вас был каждый человек на счету, и это оправданно.       — Верно. Вы забрали половину моих войск на северный фронт, у меня каждый человек на счету.       — Вы поразительно упрямы.       — Я Яна Крестовская.       — Ну, я у него отбила право делать всё, что хочу, и он даже, кажется, сделал внушение… или что-нибудь в этом роде… ну, в общем, каким-то образом привёл народ к порядку. Они стали ненавидеть меня ещё больше, но хоть гадить перестали. А… Я, кажется, говорила о Генрихе? Отвлеклась, простите. Генрих… Ну так вот, что я хотела сказать… Ну, мы с ним даже подружились немного… Мы ещё после с ним работали, он, как и Саша Никифоров, а Альберт… Впрочем, это потом. Что-то я всё время вперёд забегаю, нехорошо это. Ну так вот. Я, конечно, не могла заявить, что он мой личный пленник, и вообще не обижать, но условия в лагере для военнопленных я ему отбила получше. Для этого правда, пришлось пережить ещё один интересный разговор с Костровым, правда, телефонный и с паршивой связью, но всё же. Кстати, тогда я впервые этой паршивой связи порадовалась — я поняла, что если б не она, Костров звонил бы мне каждый день, а то и чаще, хотя не знаю, чем я ему так сдалась.       — Яна Валерьевна, неужели кому-то удалось разбить ваше ледяное сердце?       — Я на такие мелочи не размениваюсь.       Самой смешно так отвечать. Хоть я и не знаю, почему.       — А… — Тишина.       — Михаил Борисович? Михаил Борисович, я вас не слышу.       — Аль… ши…       Да чтоб это связь…       — Да вашу ж мать!       Адъютанты вскакивают. Ой, я не хотела повышать голос… Ну да ладно. — Да когда уже в этой заднице будет нормальная связь?!       Кто-то куда-то бежит, но мне это уже не интересно — я слышу.       — Яна Валериевна, ну нельзя же так ругаться. Вы же приличная девушка, маршал…       — Я неприличный криминальный авторитет. — Ой, кажется, я только что шокировала своего адъютанта. Ну да ладно. — Что вы хотели сказать?       — Хотел спросить, что же для вас не является мелочью — Альберта Гильдебрандта вы тоже отшили.       Восхитительная сволочь. Я, думаю, тоже хочу такой быть.       — Вы ещё спросите полный список моих половых партнёров за последние десять лет.       — Что ж, расскажите, если вам не трудно. — Нет, ну он прекрасен.       Ну а что?       — Девственница по всем параметрам. Даже не целовалась. Как видите, довольно скучно. Что ещё вам рассказать?       Он, кажется, думал, что я назову его нахалом и брошу трубку… скучно.       Ой, кажется, у меня адъютант в обморок упал…       Костров смеётся.       — Ну хорошо, Яна Валерьевна, будет этому Штейну всё, что вы скажете. Даже в живых останется, наверное. — А у меня тут ещё вопрос — а то… — Опять тишина.       — Что? Простите, я не слышу… Да вашу ж мать! Неужели нельзя наладить хоть какую-то чёртову связь? Да… — Ну ладно, хоть от глупого вопроса отделалась.       — Общаться с ним было довольно весело, особенно так. Но всё-таки не шибко приятно. Наверное, отчасти потому, что я прекрасно понимала, кто он, а кто я, и в каком я положении. Это было неприятно. Потом он ещё и в камеру ко мне приходил, и это было ещё неприятнее…       Но это потом. А хотя… Вы знаете, я не хочу продолжать рассказывать. Эта война, как ни странно, кажется мне поприличнее, чем предыдущая, и… менее страшной… хотя я знаю, что она была гораздо масштабнее… гораздо ужаснее… в неё я стольких убила. Это ведь я убивала. Я это очень хорошо понимаю, более чем… Наверное. Но… я этого не чувствую. Не чувствую, понимаете? Я знаю, это отвратительно, я мерзкая толстокожая тварь, которая не может понять очевидного. Но я же понимаю! Я понимаю, сколько миллионов я убила. Наверное… А может, и не понимаю… я же мерзкая толстокожая тварь, я убиваю постоянно, не оглядываясь ни на кого и ничего, я ничего но вижу…Я когда-то думала, что я не виновата, что это Костров, он меня заставил… Что я не хотела, что Алиса, как лицемерно, что я не хотела… Но я могла выбрать меньшее из зол, убить троих, ну, может, семерых… хотя тогда станцы бы убивали всё равно… но это всё равно я… Мне не надо было вообще вставать на этот путь. А если встала, то… Мне надо было вообще всю Лиднию к чёртовой матери аннексировать, стать не знаю уже кем, но предотвратить всё это. Мне надо было успокоить Апсса, или ещё кого-нибудь, но только бы всего этого не было. Не было… хотя так не бывает. Я всю свою жизнь убивала, и я не могу остановиться, я не могу перестать убивать. Я только и делаю, что убиваю, я никогда не жила, только убивала… Я… Ладно. Ладно. Нет мне ни оправдания, ни прощения. Ладно. О чём я говорила? О том, что я обо всей войне рассказывать не буду. Ну… Что мне рассказывать? Ну, война и война. Вышвырнули станцев, собственно, гордо пол Стании промаршировали… Войска вошли в Дассаш, я не вошла. Улетела «по состоянию здоровья». Понимаете… Неимоверно стыдно перед Альбертом было… Я же, тварь такая… А он ведь меня любил… А я, несмотря на стыд, ему и в следующий раз отказала… Я такая эгоистка… Если бы я только вышла за него замуж. Если бы я хотя бы осталась в Стании. Он же меня простил. Он же меня понял, он же забыл, он же меня даже жалел! Я… Я… я предала его. Бросила. Оставила одного. Мне кажется, это самое страшное, что я сделала. Альберта нельзя оставлять одного, он не может быть один, он тогда начинает гулять по мостам, мечтать об уничтожении, как других, так и себя, и, говоря об Альберте… лучше бы других. Альберту надо всё время улыбаться, говорить с ним обо всём, касаться хоть немножечко… Альберта нельзя бросать, нельзя, это запрещено, это невозможно, это нельзя, нельзя! А я бросила. Я отвратительна самой себе, я ужасна… Альберт, замечательный Альберт… Я так его люблю. Ладно. Я… завралась, наверное. Ладно. Ну… так вот. Войска вы Дассаш вошли, я не вошла. Знаете, это было так стыдно. Меня же любили. Это… Они же меня, якобы больную, жалели. Вот… Я всё ещё думаю об Альберте. Я уже тогда понимала, что лучше бы я согласилась выйти замуж за Альберта. Это было очевидно, предельно понятно. Но я не согласилась. Потом, когда я встретилась с ним ещё раз, я об этом… нет, не забыла, но… Мне казалось… В очередной, в какой уже раз казалось, что я, можно сказать, начала новую жизнь, что на этот-то раз будет всё хорошо, я… смешно сказать… чуть ли не красиво войду в светлое будущее, или уже вошла… Хм. Дура. Ладно. Но, в общем, я полетела в Екту. Вот. Мне там действительно дали покрасоваться, я принимала парад, у меня ещё был конь такой нежно-золотистый, большой и ласковый, и переступал так красиво… Его звали Альберт, по крайней мере, мне так сказали. Чтобы Костров — и не поиздевался? Это невозможно. Я ещё смотрела на парад и, к своему удивлению, была горда. Всё-таки, масштабные парады имеют огромное значение для пропаганды. Я там, конечно, присутствовала не ради собственного удовольствия. Просто если бы я, вся такая крутая, предмет всенародного восхищения и обожания, не появилась бы на параде в честь победы, это вызвало бы недоумение и сильное возмущение. А войска Лиднии были всё ещё нужны, так что не всех же поголовно расстреливать. А то, что потом маршал исчезла, не заняв никакую должность и ничего за свой вклад не получив — так это даже правильно, светлый образ должен остаться светлым образом. И никого это не волнует, на самом деле. Мало ли, на покой ушла, надоело ей… Да я и свалилась как будто с луны, так что моё исчезновение точно никого не интересовало. Война кончилась, всеобщее счастье, маршал в трудовом лагере волнует только шокированных сокамерников. Кстати, не знаю, знаете ли вы, но в Лиднии тюрьмы и лагеря и камеры в них не разделялись на мужские и женские. Возможно, это таким образом соблюдалось оговоренное в конституции равноправие, а может просто, если баба нарушила закон, то она уже не баба. Не знаю. Но лично я от этого равноправия сильно не страдала — меня уважали. Звали меня в тюрьме Яна Крестовская. Вот. И про тюрьму я могу рассказать немного, потому что сбежали меня довольно быстро. Да, именно, меня сбежали. Генрих рассказал обо мне Альберту, это во-первых. Он и сам догадывался, Генрих подтвердил. Альберт был в полном шоке и желании умереть. И крупно напряг своих станцев, и вот. В лагере пожар, на производстве — взрыв, лагерь обслуживал завод по производству легковых автомобилей. На колючую проволоку упала сосна, хм, охранники напились палёной водки, турели сами собой не сработали… Ну, понятно, станская диверсия чаще всего похожа на локальный апокалипсис, а не на что-то тихое и тайное. И меня взяли за шкирку в прямом смысле этого слова, и просто вынесли. Дальше, конечно, фальшивые документы, машина, сбой на границе, и я отправилась в Станию. Ну вот, и Альберт… Мы с ним, как друг друга увидели, так сразу кинулись друг перед другом извиняться. Это… мне так стыдно до сих пор, знаете… А он так и не поверил, что извиняться должна была только я. И… он меня замуж больше не звал, хотя я знаю, он хотел… Мне сейчас кажется, или не кажется, что тогда-то я точно готова была, мы бы с ним поженились и жили бы долго и счастливо… Но он не предложил. И я промолчала. Зря, наверное… Да и не наверное… Зря. Ну… я вообще не об этом говорила. Так вот. Я пожила в Стании где-то полгода, я точно не помню. Альберт превращал страну во что-то приличное, по крайней мере, пытался. Я вообще не знаю, как он продержался. Он начал две войны, обе проиграл, но он продолжал держаться. Как? Я не понимаю. Да, он красиво говорит. Да, он обаятелен, уверен… Я не знаю, как он так мог. Правда, как меня любили все, кем я когда-либо командовала, я тоже не понимаю, но я хотя бы всегда побеждала. Ладно… А через полгода, чуть больше, он почему-то решил, что всё, страна может начать третью войну. Я не знаю, с чего он так решил… Я так не считала, точно не считала. Но кто же меня слушал? Кому нужны тихие слова уставшей от войны маленькой девушки? Альберту было нужно. Чтобы Костров… был уничтожен. Ну, и поднять свои рейтинги победой. Станцам нужно было почувствовать себя победителями, быть круче, чем, хм, эти лиднийцы. Всему миру нужно было, чтобы хоть кто-то встал, как говорится в пропагандистских речах, с колен и остановил бы уже наконец эту Лиднию, сметающую всё на своём пути, эти бесконечные войска, этого маршала Муравьёва, пришедшего на смену уж слишком восхищённому мной Никифорову. Весь мир хотел того, чего не хотела я. И мне пришлось тоже захотеть. Как говорится, если не можешь предотвратить — надо возглавить. Я и возглавила — мне показалось, что без меня они наломали бы такого, что Стания уже наконец перестала бы существовать. А вот знаете… Я только что практически поняла, почему она не была захвачена сразу, почему лиднийцы погуляли по Дассашу и пошли обратно, лишь наложив контрибуции, которые, понятно, никто никому не выплатил. Я поняла… из уважения. Вряд ли ко мне, я такого не стою, совсем не стою. Из уважения к Альберту. Наверное. Скорее всего. Скорее всего. По крайней мере, мне так кажется. Не знаю. Ладно. Я о другом говорила. Ну… Как можно догадаться, мне обрадовались. Я стала маршалом Штолле. Маршал Яна Штолле направилась в Лиднию. Чего там, естественно, никто не ожидал. Понимали, конечно, что Стания не пала. И что станцы, как говорится, не сдаются… Количеству народа, пожалуй, удивились немного, ведь беженцы из всех этих мелких и не очень захваченных лиднийцами государств всё пытались найти лучшую жизнь в том числе и в Стании, и большинство из них… сбежать от войны не смогло. Остальные же прекрасно работали за копейки на производствах и активно доказывали, что иногда наплыв беженцев бывает весьма выгоден. И умирали. По моей вине. Я ненавижу себя. В общем, ладно. Вы это уже знаете. В общем, отправились мы в Лиднию. Правительству которой я вообще поражаюсь. В разрушенных и недоуничтоженных войной городах и сёлах, где ещё прекрасно, то есть, ужасно жили люди… ничего не поменялось. Вообще. В городах полуразваленных работали уже какие-то бывшие там до войны и почему-то не уничтоженные заводы, но восстанавливалось всё местными жителями, понимаете? На их средства. Хочешь жить — иди работай, иначе и ты, и твой город, и всё, что в нём было, никому не нужно. Государство не поможет. Я этого не понимаю. Ну да ладно. Лиднию… умом не понять. Главное другое. Мы двигались быстро, и с лиднийскими войсками встретились только в Славнорецке, представляете? Разбили на голову, потом ещё, ещё… Ведь Костров — я не знаю, чем он там думал — не вернул свои войска из… где там они были… из Ксарии. Ну, послал, конечно, но это было мало и это было неэффективно. И… Мы, наверное, слишком быстро двигались, надо было подождать, пока в Лиднию потихоньку будут переброшены все войска, и перебить их по частям. А так, когда Екта была захвачена, Муравьёв, который был в Планае, принял самостоятельное решение, объявил этот самый Планай, Ксарию, Уйн, Оланию, Ритисию, Санну, что там ещё было, своей чуть ли не собственностью, назвав протекторатом. Очень мило, я прям тоже так захотела. И мы, естественно, отправились… освобождать свободный протекторат и чего-то там. И… вот это было страшно. Лиднийские… оборванцы, в третьей войне подряд их войска иначе уже было невозможно, понахватали местных трофеев, отъелись, и теперь вновь были очень даже боеспособны. Мы же лишними, да и вообще какими-либо ресурсами не обладали, а до этого шли через большую и пустую Лиднию, и у нас не оставалось вообще ничего, да и воевать уже никто не хотел. Победили — и ладно. Отомстили, унизили — прекрасно. Зачем нам что-то ещё? Я и сама периодически начинала так думать… Да почему периодически? Постоянно, лишь иногда вспоминала, что бывают иногда такие странные вещи, как престиж, репутация, уважение, что даже если Лидния не выплатит контрибуции, ей нечем, то можно будет потребовать, или просто попросить помощи у освобождённых, потому что страну наши с Альбертом и Костровым разборки отправили в такое место, откуда самостоятельно не выбраться, а если и выбраться, то только с противоположной стороны… А ещё есть такая странная вещь как Муравьёв, новый диктатор с большой мощью, непомерными амбициями и полным отсутствием мозгов, который развалит всё хорошее, что было на захваченных территориях, сам не поймёт, как восстановить, да и не захочет этого делать, и уничтожит всех понимающих и желающих, и пойдёт захватывать ещё, например, снова маленькую какую-нибудь Станию… Лидния спит в своём средневековье, и я не удивлюсь, если для лиднийцев… впрочем, неважно. Ещё была такая странная вещь, как моё желание вновь увидеть Файнар. Я… знаю, глупо звучит, да и это странно. Я не знаю, почему так, но я безумно туда хотела. Пройтись по этим улочкам, узеньким и кривоватым, мощёным старыми камнями, где брусчатка с позапрошлого века… увидеть эти острые многогранные маленькие башенки, которые направлены в небо, как наконечники стрел, которые вот-вот пронесутся тёмными зеленоватыми и рыжими росчерками к небу, к солнцу, к счастью… и унесут меня с собой, ведь я — их часть, я с ними единое целое, я им нужна, и они нужны мне… Стрелы. Сейчас… сейчас у мены есть такая страшная, мерзкая мысль о том, что ракеты тоже взлетают к небу и к счастью, и тоже проносятся красивыми росчерками… Я ни о чём не жалею. Ладно. Тогда я просто грезила Файнаром. Я смотрела в окна и видела этот город. Я тосковала по Файнару и видела его во сне… Я не знаю, почему. Я… и раньше любила Файнар, и раньше хотела вернуться и там остаться, я и раньше часто о нём думала, это мой действительно любимый город. Но тогда это переросло в буквальную одержимость… Да так ею и осталось. Это глупые мысли, глупые слова…. Да что я несу? И почему у меня такое ощущение, что своими мыслями я оскорбляю этот город? Ладно. Ладно, давайте не будем об этом, зря я… Ладно. В общем, шли мы. Я кое-как поднимала людей… Я продержалась до оланских городов, когда вокруг появилось больше, по крайней мере, много народу, и люди встречали нас, как освободителей. Тогда боевого духа, несмотря на потери, прибавилось, и мне уже не приходилось стараться за всех одной. Там было хорошо. Там вообще было прекрасно, там всегда было прекрасно, а не так, как в Лиднии. Там ещё смешно было знаете. Нас же там встретили отнюдь не муравьёвцы. Нас встретили войска Оланской области Свободного Протектората под командованием оланского наместника Яна Валентиновича Апсса. Так мило и трогательно, знаете! Идёшь куда-нибудь воевать, а там тебя встречают тобою же созданные войска… И ты понимаешь, что сейчас будешь ими запросто уничтожен… что-то не так? А, вы думаете, если они такие хорошие, то чего ж они тогда проиграли лиднийцам? А нет, Апсс даже не стал тогда пробовать, сдался лиднийцам сразу и целиком, и всё. Не хотелось человеку воевать, сдаться хотелось почти сразу… В принципе, его тоже можно понять. Но я этого делать не буду. Ладно. Понятно, что в Олании по этому поводу стало возникать невероятное количество повстанцев, подпольных движений, партизан, террористов и всякого подобного сброда, которые радостно присоединялись к нам. На них я очень надеялась, так как наше состояние, сами понимаете, было хуже некуда, и это ещё мягко говоря. И на них я надеялась очень правильно, ведь, проиграв три подряд сражения и поругавшись с Альбертом, я просто пошла в лес. Пошла в лес, да, это странно звучит, и была там встречена местными партизанами-подпольщиками, которые как можно вежливее, хотя им это явно было трудновато, спросили меня, что станская маршал делает в лесу, а не в своей ставке, в которой, по идее, должна сидеть, плакать в уголочке и планировать реванш после трёх поражений подряд, и уж точно не прохлаждаться без дела в совершенно левых лесах. Я высказала им всё, что я думаю. Нет, почти вежливо и даже с комплиментами их командиру. Но матом. Ну… и самое весёлое — когда я закончила высказывать им свои мысли, меня даже узнали. Один был, Дима, с которым я в университете в одной группе училась, пока не бросила. Он даже соизволил вспомнить, что я же там когда-то гуляла с иностранцем по имени Альберт Гильдебрандт. Они настолько обалдели всем своим отрядиком, что взяли меня под белы рученьки и отвезли к своему командиру, главе самой большой и самой влиятельной сопротивленческой организации под названием… Крестовское движение. Понятно, в честь кого, да? Отвратительно. Ладно. Как вы понимаете, командовало там лицо… тоже до боли знакомое, Андрей. Он замечательный… местами. Иногда бывает. Но всё же он очень замечательный. Он спросил меня, как это я успела так постареть, взял… тоже под белы рученьки, хм, и потащил в оланский лагерь. Да, мне это тогда тоже безумно понравилось. А ведь на самом деле-то все эти партизане, сопротивленцы и так далее были практически двойными агентами. И станцам помогали, и оланцам были совсем не чужие, имели свои связи, своё влияние… и свою возможность созвать общее построение вне зависимости от того, что будет кричать местное командование.       — А теперь иди и объясняй им всё то же, что и патрулю полчаса назад, — насмешливо говорит Андрей. — Моя старушка.       Мне хочется его убить.       Но, тем не менее, я, прям как есть, в станской форме, с маршальскими погонами, поднимаюсь на импровизированную трибуну.       — Здравствуйте, товарищи! — Андрей за моей спиной хихикает. Перед войсками не матерюсь, прости. А то ещё чего-нибудь дурного выучат. — Я, Яна Валерьевна Лапкина-Крестовская-Оза-Озёрная-Штолле, не спрашивайте уж, как так получилось, командующая группой армий под названием «Освободительная», хочу обратиться к вам, гражданам и военнослужащим Олании, с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года являвшейся независимым государством. Я хочу задать вам один вопрос, на который вы должны ответить — не мне, но в своём сердце и самим себе, и вы должны прочувствовать свой ответ и принять его. Кому вы присягали? Кому вы присягали, свободные граждане свободной страны? На чём вы присягали?       Андрей, недоумённо на меня смотревший, содрогается в беззвучном тщательно скрываемом смехе. Он тоже не помнил, кому они все присягали? Очень мило.       Андрея убить мало, это так не делается, без подготовки, вообще без ничего… Нет, понятно, что антилиднийская, антимуравьёвская пропаганда у них работала всё время, но просто так… А если бы меня просто сразу схватили? Просто сразу убили? И не знаю, кем меня считает Андрей, но я не являюсь такой значительной фигурой, чтобы при моём появлении все сразу начали дезертировать из армии. Вряд ли они даже что-нибудь на эту тему подумают. Разве только что я ненормальная дура.       Выдержав паузу, в течение которой, как ни странно, всё же начинаются какие-то волнения, я продолжаю:       — Кто вы? Чьи вы? Неужели вы думаете, что принадлежите Геннадию Муравьёву, или же Яну Апссу, если вы позволяете им делать с собой всё, что им вздумается, позволяете им убивать вас ради собственной выгоды и даже собственного удовольствия, позволяете им рушить ваши жизни и ваше будущее, жизни и будущее вашего народа, вашей страны?! Почему вы исполняете малейшие прихоти зажравшихся негодяев, жаждущих ещё и ещё? Почему вы так считаете? Вы же свободные люди! Вы никому не принадлежите! Никому! Олания будет свободной! Неужели вы видите смысл, неужели вы видите свет, правду и будущее в диктатуре Муравьёва, в жизни под контролем захватчиков, в обслуживании лиднийских тварей и удовлетворении их прихотей?! Разве вы этого хотите?       — Погуляла, отдохнула, называется. Мне постоянно казалось, что меня вот сейчас прямо на месте и пристрелят. Но… В общем, ничего такого не было. Андрей… на самом деле гораздо лучше всё организовал, чем мне казалось. Я не знаю, как его агенты выбирали момент, но, когда я уже совсем не знала, что мне дальше нести в массы… они подняли знамя Крестовского движения, начали чего-то кричать, пристрелили кого-то… Потом ещё Андрей произнёс гораздо лучше подготовленную и намного более осмысленную речь обо мне, рассказал о тех несчастных выборах тридцать девятого года, долго распинался о Кострове, Муравьёве, Апссе, их политике… в общем, много чего болтал. К вечеру лагерь полностью перешёл на сторону противника, то есть, на нашу. Как-то я совсем не представляю, это либо чудо, либо Андрей что-то от меня активно скрывает. Он замечательный, хоть и немного придурок. После такого оланцы стали переходить на нашу сторону дивизиями, и Муравьёву пришлось перебросить в Оланию лиднийцев. С которыми, конечно, тоже было нелегко, но… это уже не то всё было. Мы вошли в Файнар, там нас встречали с цветами, да. Апсс застрелился. После мы пошли в Ритисию. Потом в Санну. Потом в Планай… В Планае был Муравьёв, и была его поддержка из Ктаи, от Хен Сана. Я... не знаю, как он такую поддержку получил, Си мне не сказал, да я и не спрашивала, зачем мне… уже незачем было, но наверное он планировал стать последователем их идеологии, ну, или там просто личные связи и отношения, я не знаю. Но получил. И возглавлял всё это дело как раз Си, он тогда ещё был генералом, не успел ещё убить обоих старших братьев и ни на что не претендовал. Почти. И даже притворялся полным идиотом, чтобы никто не решил, что он имеет какие-то амбиции. Младший вовсе был дурак. Хен Си был просто генералом, подчинялся приказам отца, изображал удачливого идиота… Я очень нескоро поняла, насколько он был гениален. Он удачно маскировал свою гениальность под нереальную удачу, простите за тавтологию, а удачу строил на, казалось бы, глупейших ошибках… Ну, это надо просто видеть, я смотрела и думала, что он идиот, и что даже я таких глупостей никогда не делала, а он брал и побеждал, а ошибки оборачивались огромными преимуществами. Я потеряла кучу народу и отступила на сотню километров, в Ритисию, пока не поняла, что он всё-таки делает и пока не научилась отвечать на его тактику. Я так радовалась, когда впервые победила, знаете… А он потом сказал, что тогда впервые осознал, какая я… Да, без прилагательного, просто — какая. Но это потом. Мы с ним как-то встретились нечаянно ещё… Я тогда ехала из Шарвы, мы тогда уже снова вошли в Планай и кое-как двигались вперёд, а он терял и отступал… Я думала, что он меня убьёт, когда его увидела… Знаете, это было так смешно… Они ехали и, представьте себе, заблудились. Представляете, они ехали в Ташув и заблудились! Представляете, так бывает! Представляете… Си был такой трогательный, когда мне это объяснял. Такой милый, смущённый, хотя очень старался казаться суровым и великим полководцем, как обычно, но у него жутко не получалось. А я, как строгая школьная учительница или же матушка, встретившая своё любимое чадо всё в грязи и с синяком, допытывалась у него, что он здесь делает и зачем… Изображала сначала наглый вид, сжимая в кармане единственный имевшийся пистолет, который в той ситуации являлся практически ничем… Сначала, потом и правда успокоилась, развеселилась и даже на самом деле обнаглела. И на этой основе… совершила, наверное, важнейшую ошибку в своей жизни. Я не знаю, может быть, я не права, и это мои фантазии и чушь какая-то, но, мне кажется, он тогда меня заметил… Именно заметил, просто знал и просто, наверное, уважал он многих, но, наверное, это он тогда меня заметил… Мы с ним после этого ещё переписываться начали, это было второй главной ошибкой моей жизни… Ну, не главной, главная была, когда я учёбу бросила ради бизнеса… А может, вообще когда я в Файнар приехала… А может, наоборот, когда я свои первые войска создавала… Извините. Если я начну создавать полный каталог моих ошибок с указанием степени тяжести, это будет книжечка такая, где-то в районе сорока страниц. Извините, я отвлеклась… Да и в будущее убежала… Извините. У так вот. Эта ошибка… Знаете, что я сделала? Я… указала, куда ему ехать. Я не знаю, чем я думала в тот момент… И чем он думал. Он угостил меня чаем, и мы ещё поговорили обо всём… А потом я уехала, а вечером того же дня мы с ним созвонились, и на следующий день, и он мне писал… А когда после череды моих побед и его поражений его отец отозвал войска обратно в Ктаю, сказав, что нечего ему просто так терять людей, мы с ним продолжали общаться… Знаете, мне было очень жаль, когда он уехал, у нас с ним было очень интересное противостояние, силы были примерно равны, но он был гением, а я была удачлива и только, но у нас всё равно поражения и победы сменялись с завидной регулярностью и точностью, и… Знаете, мы записочками обменивались… Звучит, наверное, смешно, но так приятно, когда после победы в бывшем лагере отступившей армии находился какой-нибудь пакетик с ктаянским чаем, каким-нибудь украшением, он любил мне дарить украшения, всегда любил — наверное, потому, что у меня их вообще не было… с чем-нибудь вкусненьким иногда и письмом, помеченные мои именем. Я тоже ему подарки дарила и письма писала, и мы оба готовили такие пакетики, и кто победит, тот и получает подарок… Нет, вы не подумайте, ни капли не любовная переписка, мы просто там делились новостями из тех, которые важной информацией не являются, например, ему той осенью сестра племянника родила… Когда они отступили и вернулись в Ктаю, сразу так грустно стало… скучно… Ведь лиднийцы сдались через три недели. Через три недели, понимаете? Си был для них надеждой и спасением, но Хен Сан их кинул, и всё. Мне даже Муравьёва немного жалко стало, понимаете? Но ненадолго, чего его жалеть… Хотя, конечно, жалко… Всех жалко… Это ведь я их всех убила… Ладно, извините, не буду отвлекаться. В общем, война закончилась. Нас все любили и уважали, хотя на самом деле все знали, кто такой Альберт, что на самом деле происходило в Стании, и что Альберт Гильдебрандт ничем не отличался от семьи Хен, Муравьёва и Кострова… но все любили. Даже стыдно… Очень стыдно… Ладно. Мы стали пытаться жить мирно и вытаскивать страну из того места, в которое её загнали три войны и один Альберт, я думала, что сумею если не перевоспитать Альберта и всё правительство, то хотя бы смогу направлять его действия, благо я была министром обороны, да, хотя все уже знали, что я Яна Крестовская и я в розыске, что я Яна Оза и должна была быть президентом Олании, что я Яна Озёрная и была лиднийским маршалом — но всем было без разницы. Но я пробыла на этом посту меньше полугода, знаете, и я ничего не успела… В конце лета по настоянию Альберта отправилась в отпуск. Альберт считал, что после трёх войн мне очень надо отдохнуть. И позаниматься чем-нибудь мирным, приличным и интересным. Я решила поехать в Сияру. И поехала. Полетела, вернее. Не везёт мне с самолётами. Не везло. Этот самолёт летел через Вайран, через юг Вайрана, почти над самой границей, и как-то так получилось, что пролетели мы южнее. Ну, понятно, ктаянсикие ПВО не дремлют. Самолёт сбили. Чуть промахнулись, повредили крыло, и он упал ещё как-то так, что большинство было выживших. И я отделалась, что называется, лёгкими ушибами. Ну, несколькими переломами. Знаете, что ужасно? То, что я до этого… ничего себе не ломала. Вообще. Я вела такую… жизнь, но ничего себе не ломала. Пару раз в детстве связки потянула. Но это в детстве. А так… За меня умирали миллионами, из-за меня умирали миллионами, а я себе даже ничего не ломала, представляете? Я… слишком целая… слишком целая, я не должна быть такой. Видите, кармы не существует… Отвратительное устройство мира… Ладно. Ну так вот… Естественно, всех выживших поставили к стенке. По-другому в Ктае не делается, как вы понимаете. И тут всем не повезло. Очень не повезло. Пуля попала в маленькую брошку, которая была у меня на груди. Ну, после знакомства с Си я носила все подаренные им украшения, как бы из уважения к нему. Эта конкретная брошь была из дорогого ктайского стекла, и… Ведь Ктая оборвала любые отношения с другими государствами… И ничего никуда не экспортировалось, понятное дело. В общем, проблема в том, что ктайское стекло можно достать только в Ктае. Ну, понятно, да… И этот парень, молодой офицер, подошёл посмотреть, почему я жива, от чего отлетела пуля… И, ну, понятно, он спросил, откуда у меня это. Я ответила, что друг подарил. Ели бы я сразу сказала, что Хен Си, я думала, они бы только посмеялись. А, да, я не сказала, но, вы, наверное, знаете, но он к тому времени уже убил отца и двух старших братьев. И он уже был, так его называли, Солнцеликим. Я сказала — друг подарил, но я была не слишком уверенна, что он мне друг, и я была, как оказалось, права, но, в общем, они решили посмотреть, кто я, чтобы этого друга тоже найти и расстрелять, и увидели, что я министр, и отправили… как ни странно, в этой стране было министерство иностранных дел. Но туда я не попала, потому что это дело сразу дошло до Си. И я попала сразу к нему. Даже домой, а не в кабинет. И… он выставил мне условия почти сразу.       — Ен, милая, — да, он именно так произносит моё имя… но это мило, — ты в курсе, сколько времени я уже влюблён в тебя?       Что?       Вот так, внезапно… Таким вот будничным тоном…       Мне почему-то становится плохо. Такой странный, иррациональный страх медленно, уверенно и спокойно пробирается в душу. Так спокойно…       Я стараюсь себя успокоить, всё же, мне ведь кажется, что Альберт тоже влюблён в меня, ну и что? Даже замуж звал. И в Стании я тоже полностью зависела от воли Альберта… И про Альберта тоже говорили, что он сумасшедший… И Си тоже, вроде как, не очень плохой человек, а по сравнению со мной — так вообще замечательный…       Но, тем не менее, я боюсь.       Вопросительно смотрю на него.       — С нашей первой встречи, дорогая. Ты восхитительна, ты знаешь это? Хотя тебе это, наверное, многие говорили… И все слова, которые мне приходят на ум, многие тоже говорили, и, как и я, могут и хотят говорить вечно. И тебе, конечно же, говорили, что ты…       — Си, — прерываю я. И сама поражаюсь своему охрипшему голосу.       — Да?       — А… — Это жестоко, да? — Зачем ты мне это говоришь? — Очень жестоко. Неимоверно.       — Прости, милая, — Зачем извиняться? Альберт извинялся, он… только у него глаза другие. — Затем, чтобы ты поняла, что я сделаю дальше. — Страх не бывает необоснованным. Не надо об этом забывать. — Родная, у меня условие. Ты, наверное, обидишься, испугаешься… Впрочем, ты другая. Ты, наверное, попытаешься меня уничтожить… А может, и поймёшь…       Ну зачем же так ходить вокруг да около? Мне ведь так ещё страшнее.       — Скажи, пожалуйста. Не надо так волноваться.       — Ен… Либо ты выйдешь за меня замуж и сможешь делать всё, что хочешь, либо ты никогда не выберешься из Ктаи. Даже не так, из Тхосина.       Он сказал это быстро-быстро и теперь уставился на меня очень виновато, опять.       Все мы такие… убиваем с виноватыми глазами.       — А какой в этом смысл? Если я выйду за тебя замуж и сразу же исчезну?       — Во-первых, я смогу в любой момент вернуть тебя обратно. Я и так могу, но это будет иметь некоторые последствия с участием того же Альберта Гильдебрандта, а это неприятно. А так — моя жена, ктаянское гражданство, на законных основаниях… А также ты будешь всё время в безопасности, под защитой моего имени. А ещё ты всё равно рано или поздно вернёшься в Тхосин, и я смогу постоянно… с тобой контактировать.       — Понятно…       — Про меня на западе говорят, что я сумасшедший, Ен.       — Нет, я так… Действительно, логично.       Контактировать… хорошее слово.       Да… Некоторые встают на одно колено, некоторые кладут кольца в торт, а некоторые кольца в трупы зашивают… а мой… ну, не романтик. Бывает.       Ну что ему сказать? Тхосин — город красивый, но… серый. Хочу в Файнар.       — Вы знаете, я… сейчас не знаю, что меня заставило. Контактировать — не значит ничего плохого. Я это тогда знала. Си бы не смог. Он не такой. Да и он сам мне потом признался, что не смог бы. А я ему ответила, что знала. Я такая жестокая. Он ведь меня любил… Да кому нужно моё раскаянье? Уже никому… А разве кому-то нужно было? Ладно… Он мне корабль подарил потом, перед свадьбой. Свадьба была пышная, красивая, и я стояла, помню, в красном ктаянском платье на балконе вечером, смотрела на толпу, кричащую поздравления, и на закат, там же море, Тхосин когда-то был крупным портом… а Си обнимал меня за талию, гладил по руке, улыбался… Он замечательный, на самом-то деле… А через четыре дня я улетела из Ктаи, Си, конечно, не хотел меня отпускать, беспокоился очень… Несчастный, бедный, милый Си… Не повезло ему меня однажды встретить… Никому не везло, я, видимо, приношу неудачи одним своим существованием… Не видимо, а точно, конечно… Ладно. Он со мной долго прощался…       — Только будь там осторожнее, ладно?       Какая банальная, но такая милая просьба.       — Ну, я же под защитой твоего имени, верно?       Верно. Красивое имя. Защита. Счастье. Золото. Хен на ктаянском значит золото. Золото и защита. Золото плюс защита… Равняются золотой клетке. Птица попалась… Птица несчастий цвета хаки. Долеталась.       — Верно, — говорит он серьёзно. — Если с тобой что-то случится — что-то случится и с местом, где с тобой что-то случилось. И, наверное, ты догадываешься, что. Ты мне как-то говорила, что любишь город Файнар, или обожаешь дассашский замок…       — Ясно.       Долеталась. И долетала. Кого? Это предстоит решить.       Я тебя ненавижу, Си. И себя ненавижу. Мы отлично друг другу подходим, правда?       А ещё…       Ненавижу его.       — Я полетела сначала в Дассаш. Там меня в аэропорту встретил Альберт. Он спросил, как же так. Я ему ответила. Честно. Как мне тогда казалось. А может, и честно… Нет. Он сказал, что вытащил бы меня из Тхосина. Я сказала, что сделанного не воротишь. Он сказал, что любит меня. Я сказала, что ухожу в отставку. Я передала дела. Я попрощалась. Дассаш — красивый город. Очень древний, очень яркий, как эти ни странно. Очень живой, но такой степенный и размеренный. Только острый. И до безумия холодный, даже когда лето и светит солнце. Он ледяной. Седой. Резкий. Молчаливый и грустный. Он со мной даже не попрощался, лишь проводил таким печальным взглядом. Наверное, он обиделся. Ему я тоже не принесла ничего хорошего. Наверное, ему было больно… Потом я полетела в Екту. Там было страшно. Екта неожиданному визиту Хен Ен не обрадовалась… Она и не могла обрадоваться — она умерла. Во время войны, по-моему. Во имя меня. Она оставалась лежать серыми истлевающими громадинами домов, гнить и уничтожать всё своей пустотой. Она осталась тлеть, и люди, копошащиеся в сером чёрном трупе, были похожи на червей, медленно пожирающих её. А ведь она любила меня, как мать… А ведь она была красивая, солнечная, зелёная, светлая… Она простиралась крыльями по земле, и смотрела в небо… Надо было её похоронить, наверное. Надо было… Я даже этого не исполнила. А потом я поехала в Файнар. Он был жив. Он плескался в лучах солнца, радовался мне и миру… Он взметал вверх свои шпили, он творил счастье. Его улицы были пропитаны теплом, радугой и верой в чудо. Он ничего не боялся…       Я иду по мосту. Когда-то я встретила на нём Альберта, порвала юбку… Это было когда-то. В прошлой жизни, наверное.       А водная гладь серебрится… Переливается — катится, то светлая, то тёмная, то отливает золотом… А ветер обвевает лицо…       Я облокачиваюсь на перила. Вода должна быть холодная, да? На ней сияют блики от солнца, как звёздочки в тёмном небе… Мама меня в детстве звёздочкой называла.       Во рту странный привкус зелёной горечи.       И уже когда я лечу, когда ветер обхватывает меня коконом, холодит моё лицо и мои ноги одинаково, развевает юбку… я понимаю, кто я.