Удача и неудача

Шатов мчался по улице так, что его грудь разрывало от одышки; он так быстро, должно быть, никогда в жизни не бегал, и отягчало его состояние лишь осознание того, что он безнадежно уже опоздал, что был глуп, что все можно было еще исправить и предотвратить, не переступи он порог Кириллова менее получаса назад. Как он мог быть так глуп? Произнести все, что он произнес, и… просто уйти? — Пытаешься идти против бога, а позволяешь какому-то жалкому, недостойному человеку диктовать тебе, когда встретить свою смерть! И ничего тебе не кажется неправильным в этом, не кажется глупым попросту? — Кириллов тогда пытался возразить, мрачно качал головой: — Все это мелочные отговорки. Ты пытаешься исказить суть ничего не значащими обстоятельствами, — но его взгляд постепенно приобретал растерянность, и Шатов продолжал напирать, давить с неожиданной даже для себя силой: — Да ты вдумайся только, ты же вместо того, чтобы свою жизнь, с которой ты так жаждешь расстаться, — он все-таки не мог не пропустить эту ядовитую шпильку, — ты ее так долго готовился положить на алтарь, на свою нелепую идейную амбразуру… а в итоге вручаешь ее в руки какому-то низкому, гнусному существу, даешь ему распоряжаться точным днем, точной даже минутой своей смерти — а ведь это все не просто так, ему нужна твоя смерть для своих грязных дел. — Что ты понимаешь… Какое это может иметь значение — то, что останется после меня, ведь это именно то, от чего я собираюсь отречься, от всей своей прошлой жизни. — А, черт с тобой! Отрекайся на здоровье, сколько тебе вздумается, только не забудь у Петра Степановича спросить его высочайшего дозволения, — рявкнул на него Шатов, до глубины души уязвленный последними словами, и выскочил вон, и опомнился только теперь. Почему он вдруг сделался так зол? Только ли из-за упрямства Кириллова — но он привык к нему и, кажется, даже смирился. Убить себя — само по себе горячечный бред, но «отречься от всего, что было» — посмотрите-ка! Да это не ему решать! Но теперь вспышка ярости уже совсем сходила на нет, оставив его опустошенным, уязвленным этими словами — как если бы Кириллов его самого хотел забыть и от него, Шатова, сбегал в небытие, хотя, по правде говоря, и что такого между ними было? Да ровным счетом ничего, заслуживавшего внимания, однако же задело, до самого сердца задело… И он решил отомстить ему, оставить одного, чтобы тот в полном одиночестве выстрелил себе в голову, ведь что еще тому оставалось делать? Шатов и сам за своим хаотичным словоблудием не понял ущербную логику своих фраз; не понял, что вовсе не отказаться от своей затеи он его убеждал, а, напротив, ускорить ее исполнение вопреки указке Верховенского, только и всего. Он взбежал обратно по лестнице, опасаясь увидеть на полу комнаты остывающий уже труп, и разглядел более страшное: вскинутую руку, прижатое к виску дуло, услышал леденящий душу лязг металла, и потом тишину. — Осечка, — выдохнул Кириллов и разжал пальцы, роняя свое оружие, странное удивление проигравшего застыло в его глазах, и сам он весь застыл, словно его тело застряло между подкравшейся вплотную смертью и неожиданно вернувшейся жизнью, и Шатов на всякий случай подбежал и обхватил его поперек груди, чтобы тот не упал случайно, сраженный этим поражением. — Я проиграл… он сильнее. Следовало ожидать! — столько отчаяния было в его голосе, что Шатов прижался теснее, точно готовясь впитать в себя это горе, потому что его облегчение и радость были так велики, что могли справиться с чем угодно. Он придет в себя, он все поймет, повторял себе Шатов, пока Кириллова била дрожь, и он бормотал что-то несвязное о своей катастрофе, о том, что проиграл, проиграл богу — словно это можно было счесть унижением; и тут Шатов вспомнил, как нелепо, бессвязно молился в своей голове, пока опрометью бежал обратно по улицам и закоулкам; он, никогда не склонный просить высшие силы о милости, умолял их не забирать… И, может быть, он-то как раз победил в этот день, а это значило, что они оба остались с победой, просто один из них еще об этом не знал.